Тамара стояла одна, но Крюкову казалось, что она выглядит так необычно и так прекрасна в своем балетном сухожильном одиночестве, что никому и в голову не придет просто так подойти и пригласить королеву на танец. За время с обеда до танцев он о многом подумал. До конца изменить мировоззрение не получалось, но многое все же передвинуть в себе удалось.
Беда, — подумал он, жалея самого себя, — что нет у меня нужного опыта на человеческое общение и контакт. То работа на высоте, откуда и бабу-то нормальную не разглядишь, сидишь там, как сыч при любой погоде в воздушной одиночке, ничего от жизни не берешь и не видишь ни хера, кроме неба, крюка да поддона с говном. Или дом сплошной с заботой вечной про что-нибудь, а после — время подошло ложиться спать, с Зинкой слева по перине, со свистом ее по тому же краю и заведенным до отказа свадебным будильником, чтоб снова на кран успеть раствор принять с первой машины. А жизнь идет… а жизнь прошла… и нет в ней остановки…
Последняя мысль получилась стихами, и Крюкову хватило знаний момент этот просечь. Кроме того, по счастливому совпадению спина тоже все еще терпела и не беспокоила, оставаясь в полном вертикальном подчинении. Это и явилось начальной точкой отсчета, после которой Петр Иваныч безжалостно стянул вокруг шеи галстук, позеленил его шипром через флаконную форсунку и практически был готов к новой жизни.
Эх, носик бы ей подкоротить, — думал он, в полной растерянности чеканя шаг в сторону надвигающегося приключения, — и форсу от платья поубавить, чтоб в глаза не так людям бросалось. — Худоба ее почему-то совершенно его не смущала — тщедушность эта была не такой некрасивой, как должна была быть. — Добрый вечер, Тамара, — отрапортовал Петр Иваныч, достигнув объекта танца и пытаясь не растерять от страха настрой на галантность, — могу пригласить на тур?
— Здравствуйте, Петя, — ничуть, казалось, не удивилась соседка такому неожиданному заходу соседа по диетпитанию, стол № 2, — с удовольствием.
Он подал руку, и они прошли к центру зала, откуда надо было начинать. И тут к ужасу своему Петр Иваныч вспомнил, что последний раз в жизни он, хотя и по медленной моде, но танцевал с собственной Зиной в гостях у Хромовых через год после свадьбы, на первый совместный юбилей. К той дате он пока не окончательно еще втянулся в нормальность обыденного брака и не держал танцы за необязательную, несерьезную и нетрезвую прихоть. Все же остальные годы пришлись именно на такое отношение крановщика к взаимным перемещениям под музыку, и никакой возможности освоить и создать нужный образ в требуемом порядке больше у него не имелось.
Как это я забыл, мудила, что не могу женщину вести, как надо? — еще раз ужаснулся он, но было поздно. Тамара уже облокотилась рукой на его плечо и начала передвигать ногами, уперши взгляд в лицо Петра Иваныча. Крюков резко покраснел в силу этой еще дополнительной причины, так как представил себе, что весь санаторий только и ждет, чтобы посмеяться над его неловким шагом, а потом подробно доложить Зине о том, что он замыслил совершить. Но замысел, как и прочее дурное, отсутствовал напрочь, компенсируясь страхом, неумелостью и отсутствием наработанного мужского опыта ведения подобных сомнительных дел.
— Вы водичку на вечер попили уже? — спросил он Тамару, пытаясь отвлечь женщину от наблюдения за ногами. — А то, говорят, если перед сном принять, то кишечник отлично разглаживается, — той, что без газа.
Тамара реагировала спокойно и улыбчиво:
— Вместе потом попьем, после танцев, ладно?
Почему-то вспомнилось нелетающее и непоющее существо Слава. Оно желтело в глубине столовой в квартире Крюкова, покряхтывало и протягивало голову навстречу хозяйской доброте, и после этого размякший от ее ласки Петр Иваныч всегда менял ему воду в стеклянной жамочке, наполняя свежей из-под крана. Желудок у Славы работал за Боже мой: регулярно и с положенной плотностью раствора, без всякого санатория и особой скважинной воды, так что, если б не трагическая в прошлом мае случайность, то жить бы еще Славе да жить бесконечно за решетчатой дверкой, демонстрируя домочадцам свое ошпаренное розовое пузо.
Тем временем Петра Иваныча начало основательно лихорадить, и он сообразил, что глупости про Славу и лечебную воду лезут в голову неспроста, а как прикрытие от Тамариной покорности и быстрого согласия на дружбу. Что-то подсказывало ему, и снова из области кишок, что эта видная женщина расположена к нему не по формальным признакам в ответ на обходительность и уместный диалог, а по вполне чувственным показателям, задевающим ее женское начало в результате прямой мужской наводки.
Следующий танец был белым, но по музыке совершенно не соответствовал представлениям Петра Иваныча о назначении такого танца. Больной народ двинул вперед идиотски встряхивать руками и тупо подпрыгивать на месте, включая людей пожилых и приличных на вид женщин. Тамару назначенное шумовое сопровождение совершенно не смутило, она отделилась от Крюкова на расстояние трясучки, подняла обе руки над головой и пропустила вдоль линии тела призывную волну на изгиб, пригласив глазами Петра Иваныча повторить движение в качестве белого танцора. Крюков растерялся. С одной стороны, ни прожитые годы, ни профессия, ни потрясения последних лет не предполагали такого беспардонного его участия в празднике чужой жизни, унавоженного к тому же порцией сдерживающего и трезвого стыда. Но, если посмотреть на ситуацию с противоположного края, от того места, где роились, начиная с обеденного времени, другие доводы и мысли, то и им находилось оправдание на теперешней санаторной танцплощадке, даже, несмотря на чужую музыку, от которой раньше оторопь взяла бы, а не то, что собственное в ней участие.
Тамара тем временем сделала подле Петра Иваныча пару ласковых кругов, продолжая по змеиному изгибаться во весь рост, и он сдался. Крюков тоже поднял руки, чтобы получилось похоже на Тамарины усилия, и пристукнул ногой об пол. Тамара зааплодировала, но и сам он уже почувствовал, что получилось. Тогда он сделал пару небыстрых оборотов вокруг собственной оси, не прерывая биения ногой об пол. Крутясь, он с опаской повертел глазами туда-сюда, но к счастью своему обнаружил, что никому, включая подержанную отдыхающую часть и молодежь, до него нет никакого дела: каждый занимался воплощением собственных ритмических конструкций, и на Петра Иваныча и его партнершу им было наплевать. Тогда его отпустило окончательно, он подхватил Тамару под обе руки и закрутил вентилятором вокруг себя, нагнетая свежий ветер на отдыхающих.
Музыка сменилась с белой на другую, и теперь уже, само собой, имелось в виду, что они — пара. Это было понятно ему, и он был также убежден, что уверенность его передалась и Тамаре.
— Можно, я стану называть вас Томой? — спросил он ее на ухо, когда вновь запустили медленный танец и они приобнялися, чтобы походить.
— Какой разговор, Петенька? — доверчиво и тоже на ухо шепнула ему Тамара. — И даже лучше на «ты», без церемоний, хорошо?
Потрясением это не было, конечно, но мир вокруг так стремительно менялся, завихряясь вокруг Петра Иваныча со скоростью света, переходящего во мглу и тут же проявляясь обратно, что Крюкова немного повело в сторону от основного танца. Он сделал глубокий вдох и предложил:
— Отдохнем маленько, Тома?
Пробыли они до самого конца, но танцевали уже через раз, потому что стали говорить. Тома оказалась образованным и интересным человеком, по специальности заместителем главного бухгалтера, но при этом весь бухучет и годовой баланс держался исключительно на ней. Оба они посожалели о таком нечестном разделении сил, и оба вздохнули, припоминая разные примеры и типы человеческой несправедливости. Петр Иваныч притворничать не решился: ни когда разговор зашел о болезнях, ни — когда о семьях. Сказал, что дома Зина, но навел, все же, легкого попутного туману, что вся она по жизни нацелена на внуков и детей, так что забот у нее и без мужа хватает. Напрямую пожаловаться о недостатке супружеского внимания он не посмел — думал, хватит и внуков, чтоб запутать ситуацию, а там — будь что будет, ветеран высотного труда. Да и порядочность пока не позволяла балабонить впустую, без конкретного повода.
Тома про семью распространяться не стала. Сказала лишь, что ничем особенно никому в этой жизни не обязана, и потому идет по ней в основном самостоятельно, с гордо поднятой головой и не озираясь на трудности. Честно говоря, мало чего из этого объяснения понял Петр Иваныч, но уточнить постеснялся, чтобы не выглядеть полным занудой или подозрительным дураком.
Вечер прошел прекрасно, пахло сиренью, а на подходе, знал Крюков, был жасмин. Он всегда обрывал у Хромовых почти целый куст, и они с Зиной привозили его домой и ставили в вазу с кипятком, чтобы дольше держался. Но сейчас почему-то воспоминание это лишь мазнуло по памяти, прошло скользяком, не оставило аромата любимого растения, а лишь обозначило короткий факт начала лета. И, вообще, любой другой запах теперь перебивался новым, свежим и лучистым, и это было вроде «Ландыша серебристого», которым пахло от Томиной шеи, серег и ушей.
В корпус возвращались вместе и не спешили. Оба жили на втором этаже и на одну сторону. И путь-то был соседний — всего через две двери друг от друга или через один балкон по верху.
— До завтра? — спросила Тома и вопросительно посмотрела на нового знакомого.
— Я тоже завтра на грязь запишусь, — сообщил свое решение Крюков, — хуже не будет, зато там и пересекемся.
На том и порешили. Не прописанную ему санаторным рецептом воду от язвы и гастрита Петр Иваныч пошел пить еще до завтрака, натощак, за полчаса до еды, потому что было настроение. Водичка оказалась тухловатой по сравнению с привычным вкусом воды из водопроводного крана и ожидаемого эффекта не произвела.
Пусть, все равно, будет, — подумал он, давясь от неприятного ощущения внутри желудка. — Может, остановит гастрит на потом, если он готовится. Или целиком язву.
Теперь не таким все это ему казалось значимым, поскольку перебивалось вчерашним событием и продолжающим набирать обороты удивлением от познания самого себя, начиная с момента белого танца. Ночь он почти не спал. Сердце неугомонно работало, распыляя в кровь неуместный перед сном дополнительный адреналин, выработанный в результате нежданного знакомства. Было жарко и томно. Потом он кое-как забылся и провалился в другое неведомое. Там почему-то оказалась Фенечка Комарова: она держала в руках посылку, и он с гордостью заметил, что выведенные на картоне буквы Вольского адреса принадлежат его руке. — Давай, дочк, — помог он ей неслышным советом, — откупоривай. — Фекла надорвала верхний картон и запустила внутрь руку. Оттуда запахло «Ландышем серебристым», и Петр Иваныч явственно почуял, как танцевальная музыка возникает из ничего, просачиваясь изо всех щелей и беспрепятственно разливаясь по барачному жилью, сама становится белого цвета, как и танец, потому что вокруг побелел сам воздух, но не перекрыл при этом Фенин контур. Она снова сунулась в коробку рукой, и на этот раз оттуда появился длинный батон твердой сырокопченой колбасы. Крен запаха слегка сместился и по сумме ароматов стал напоминать собственный — «Шипр».