— Что прыгаешь? — спрашивал недовольно царь.— Али шило кто под скамейку вставил?
В другой раз, когда судили про вечный мир с Сигизмундом и речь держал умный Салтыков, он тоже стал сбивать его взглядом. И сбил. Салтыков вдруг запутался и умолк. Только сам царь Годунов не поддавался. Как солнечный луч отскакивал от его расшитых золотом одежд, так и дерзкое ворожение чернеца не достигало царского разумения. Но здесь он не чувствовал злобы, а только почтение. «То Ксения моя,— думал он,— одна кровь, один бург неприступный».
Всех перевидал, к царскому посоху сумел прикоснуться тайно, а Ксения была недосягаема. И дерзкий возник у него замысел. Однажды, указав на икону, писанную в землях Строганова, где изображались святые, соименные царской семье, сказал так, чтоб слышал архимандрит Пафнутий:
— Опередил мою думу богомаз. Давно хотел сочинить похвалы святому Борису да деве Марии, да Федору Стратилату, да Ксении-страннице. Но не решался. Мыслимое ли дело сочинять каноны святым, когда осиянные светом божьим ходят по земле их наместники. Теперь вижу, дело то не запретное. Но хватит ли краснословия и воспарения духа?
Пафнутий тогда промолчал, но в беседе с патриархом Иовом упомянул про замысел молодого дьякона. Старец Иов провел рукой по длинной седой бороде.
— Доброобразен и сметлив инок. То дело угодное, каноны писать. Однако ж дерзкое, трудное. Читывал я его каноны, но полного он не составил ни разу, только четверопесенцы. Когда ж дело коснется до царских особ, тут надобно выказать все. Я говорить с ним об том не буду, ты ж намекни, отче, чтоб дал он мне пробу. Пусть выбирает лицо да пишет тропарь, а я посмотрю, можно ли петь его перед государевым светлым оком.
О том и было доведено. И спрошено, какое святое лицо выбирает он в пробу. И он ответил:
— До девы Марии далеко, до святого Бориса не дотянуться, Федор уж миновал, а выбираю я для хвалебного песнопения преподобную Ксению-странницу, которую поминают месяца января на двадцать четвертый день.
*
Нечая Колыванова взяли в Пыточную башню у Константиновских ворот. Страшное то место в Москве. Тут и тюрьма, тут и за стеной кремлевской пристройка, Застенок зовется. Из тех, кто попал сюда, немногие выйдут. А больше выволакивают за ноги да бросают в ров у стены. Родные узнают обезображенное тело, предадут погребению.
Нечаю учинили допрос. Верно ли, что предавался блуду с боярышней? И раз пошел на такое богомерзкое дело, то как его осуществлял? Как обходил запреты? И не было ли другого более страшного умысла, ворожить на царевнин след, сыпать в ее питье вредоносных корешков, насылать порчу по ветру?
Нечай все отрицал. То поклеп, наговор. Не знает он никакой боярышни, несет свою службу исправно, о злых делах не помышляет. Тогда кинули перед ним карманный сумец из двоеморхого бархата, расшитый серебряной прядью да жемчугом, спросили, откуда такая богатая вещь. И сдуру Нечай объявил:
— Купил на Китай-городе, в Жемчужном ряду.
— У кого, в какой лавке?
— Не помню.
— Память у тебя расшаталась, стрелец. Отчего ж на сумце словцо расшито, и словцо то означает «Нечай». Уж не твое ли то имя? И где подобрал ты такую покупку?
— Чего не встретишь в торговых рядах! Вспомнил! Коробейница ходячая мне продавала. Муж ее был купец, а мужа тож звали Нечай. Коробейницы той больше я никогда не видал.
— Не то болтаешь,— сурово сказали ему.— Сумец поднесла тебе боярышня-мастерица. То и нить голландская мерцательная из царской казны, и узор зовется кнорпельверк, его только в царевниной светлице выводят.
— А ежели кто украл да продал! — воскликнул Нечай.
— То мы и сыщем.— Усмехнулись.— А тебе под пыткой придется сказать. Глядишь, и боярышню нам сдадут, вместе вас спросим.
— Лучше меня одного! — проговорился Нечай.
Они опять усмехнулись.
— А поскольку то царского двора дело, подумай три дня. Посиди без воды и хлеба. На дыбу повесить успеем. Все ты нам скажешь, стрелец. Телом вы все могучи, а под плетью пищите, как мыши.
Тут уж Нечай усмехнулся и так ответил:
— Нехитрое дело плетку в руках держать. Плетка не сабля. Тебе же, плеточник, обещаю, что под хилой рукой твоей не издам ни звука. Но смотри, коль уцелею, на той же плетке за горло подвешу.
От дерзости этой онемели пыточные люди и диким взором окинули молодое ладное тело Нечая.
*
Оленка бросилась в ноги царевне.
— Акся, беда! Нечая схватили!
— Молчи,— быстро сказала Ксения и увела боярышню в дальний покой.
— Нечай в Пыточной башне! Донесли на нашу любовь.
— Откуда знаешь?
— Стрелец, сотоварищ его Пронка, известил. Нечай-то ему говорил про нас. Про ту закладочку, где мы записки бросали. Я на свиданье пошла, как условились, а вместо Нечая Пронка пришел. Бледный, испуганный. Кто-то, говорит, извет написал, Нечая в Застенок взяли. Я, мол, как сотоварищ, молчать не могу. На великую опасность иду, а упреждаю. Выручайте Нечая.
— Вот я тебе говорила,— сказала Ксения.— Бегаешь по ночам. Не надо было тебя выпускать, моя в том вина.
— Бог, бог меня наказал! — Оленка заплакала.— Ведь я покусилась! Знаешь ли, Акся, что вместо Георгия на пелене деяла я своего Нечая?
Ксения похолодела. Вот оно, вот оно что! Вместо святого вышить лицо любимого! То-то она сразу заметила...
— Акся, Акся, ладушка-государыня! — Оленка упала на колени, обхватила руками Ксению.— Спаси, помоги! Замучают его и меня погубят.
— Встань! — строго сказала Ксения.— Когда то случилось? Когда Нечая схватили?
— Вчера. У него подарок был мой, сумец расшитый, с собою всегда носил. Ах, боже ты мой! И зачем покусилась? Знала, что преступаю черту. Зачем принялась вышивать?
— Кто еще знал о тебе да Нечае?
— Марфа, может, еще и Настасьица.
— Эти не донесут.— Ксения задумалась.— Но мало ли кто мог видеть. Есть у тебя завистницы.
— Что же делать, что делать? — бормотала Оленка.
— Делать-то все равно не тебе,— сказала Ксения,— сиди тут и жди.
И она отправила сказать батюшке, что хочет говорить с ним без промедленья.
Царь только что принимал лекарей и торговых людей с Кукуя. Иноземцы просили разрешения построить в их слободе церковь, где могли бы молиться на свой лад. Речь о такой церкви шла еще при царе Иване, но благоволение жители Кукуя получили только от Бориса.
Царь разговаривал милостиво, просил, чтобы в новом соборе молились за него, за благополучие государства Российского и обещал помощь в постройке.
Он тщательно мыл руки, как это полагалось после встреч с еретиками, когда ему сообщили о желании дочери. Борис устал, был недоволен, но все-таки разрешил Ксении явиться в Престольную палату, где еще предстояло вести беседу с думным боярином Ржевским да дьяком Дмитриевым, которые отправлялись в датские земли.
— Что тебе, королевнушка? — спросил он дочь.— Уж не сама ли хочешь ехать к Крестьянусу?
— Батюшка! — сказала она.— Показали мне парсуну, которую повезут за море. Так она не похожа. Нехороша я на этой парсуне. Глянет Иоганн, откажется ехать.
— Он еще и не согласился. Но пишет мне брат Крестьянус, что дело к тому идет. Да и неумно отказываться от такой ладушки. Примет он тебя, видит бог, примет.
— Великое ли дело! Ты вот меня отдаешь, а и не знаешь сам, буду любить иль мучиться.
— Не то говоришь.— Борис нахмурился.— Не в том ты разряде, чтоб толковать о мелком. Бога возлюби, государя, а плотское отведи, не раздумывая.
— А что ж ты, батюшка, иль никогда женщину не любил? — храбро спросила Ксения.— Только державу?
Борис улыбнулся устало.
— Что же за чада я уродил! Вот и Федор толкует немыслимое. Просится в немецкие земли учиться. Требует здесь гимнасий открыть. Намедни вслух мне читал про рыцарей, кои отдают свои жизни за дам. То все не по-нашему, Акся. Коли женщина станет править миром, не миновать беде. Вспомни хоть Глинскую Елену. Чем кончилось ее возвышенье?
— А королева самобританская? Елисавета? Не ей ли ты грамоты шлешь да свою руку прикладываешь?
— Эка хватила! У нас все не то, сама за семью запорами красоту хранишь. А там краса нарастрат и творит вредоносное. Оттого и ходит Европия ходуном.
Борис продолжал говорить и вразумлять дочь, хотя и сам понимал, что обветшали порядки на Руси. Оттого и приглядывался к иноземному, охоч был до разговоров о тамошней жизни. Шло это от любопытства и желания перемен.
— Что ты со мной о пустом лопочешь? — спросил он дочь.— Говори, с чем пришла.
— Батюшка, челом тебе бью.— Ксения поклонилась.— Извет сделали на мою Оленку. А по извету схватили невинного человека.
— На что извет? — Борис посуровел.
— Будто тайно сошлась со стрельцом.
— Вот как дело пошло! Царские боярышни с простыми стрельцами путаются!
— То наговор, батюшка, я Оленку знаю, она со мной ночью спит, от меня ни на шаг. Когда же путаться?
— А все твое любострастие. Несмышленка! Ты нрав у своей дворни должна стеречь. За всех заступаешься. В лето прошлое Манку отбила, а Манка признала сама, что пепел тебе на след сыпала.
Ксения знала, что, если станет царь распаляться, дело ее не выйдет. Трезв был умом Борис, но носил в сердце слабость, подозрение на всех и боязнь черного волховства. И Ксения сделала то, чем пользовалась редко, но всегда с успехом. Подошла к батюшке, положила голову на плечо, уткнувшись в жесткий воротник ферязи.
— Любишь ли меня, батюшка?
Борис замер, повел плечом, подобрел.
— Ну что, что тебе, ласушка?
— Отдай это дело мне. Давно уж я в Судной палате не правила. Сама разберусь, сама накажу, кого следует.
И быть бы тому, да раскрылась дверь, и вошла тяжело, но поспешно царица Марья. Проведала, что дочь у отца, и стремилась узнать, в чем дело.
Ксения откачнулась, но поздно. Царица заметила необычную ласку. Задыхаясь, спросила:
— Что дятьчишь-то? Чего выпрашиваешь?
Тотчас все разузнала, сказала свой приговор:
— Не будет по-твоему. Мала это дело вершить. Пусть государевы люди рассудят, а то под твоей ручкой ласковой весь холоп размякнет, некем и править будет.