Не спорил Борис. Еще с той поры, когда женился на дочке Малюты Скуратова, брала она верх в тех делах, где таилась измена. От страшного времени да, может, и от жены понабрался Борис неверия.
— Ступай домой,— сказала царица.— В работу садись.
Прищурила глаза Ксения, сжала губы.
— Аль, матушка, ты забыла, что царская дочь должна милость творить? Да помогать невинным, да из беды выручать?
— За волосья тебя оттаскать? — закричала царица Марья.— Издерзилась! Засвоеволилась! Не прибрана, не белена, не румянена! С девками дружбу водишь! Ох, оттаскаю тебя за волосья!
— А оттаскай, государыня,— сказала Ксения, наступая на мать, глаза засверкали жгучей годуновской силой.— Волос-то у меня много, таскать сподручно.
Кинулся царь между ними, расталкивал, бормотал:
— Будет, будет.
Оленку Ксения себе отспорила, а Нечая уж не смогла.
— Кто он тебе? — спрашивали царь и царица.— Если невинен, бог сбережет.
Подхватив полы летника, быстрым шагом шла Ксения дворцовыми переходами. Бежали за ней перепуганные боярышни, и среди них Оленка с бледным осунувшимся лицом.
*
Но не таков был молодец Нечай Колыванов, чтоб гибнуть зазря, да в ту еще пору, когда жизнь осветилась для него любовью к Оленке. До того к женщине относился Колыванов легко. Сызмальства ему твердили, что дева «хоругвь адова», что хоть слаба, да может взять хитростью, изворотливостью. Опутает по рукам, ногам, ни саблю взять, ни на коня вскочить.
Оленку он встретил еще у Лыковых, когда в сиротинках ходила и лика своего не скрывала. Тогда против дома Лыковых случилась драка. Посадский не выдержал насмешества юродивого, кинулся его колотить. Нечай его остановил: «Что же ты, мил человек, грех трогать убогого».— «Поди прочь!» — закричал посадский, а с ним его товарищи стали гнать да пихать Нечая. Колыванов развернул свои плечи и покидал людишек через голову, однако ж кто-то достал и его колом. Стоял посреди улицы Нечай Колыванов, тер побитую голову, искал глазами воды.
Тут и вышла из ворот Оленка, в окошко видела все. Лыковых в ту пору дома не было, Оленка повела Нечая умыться. А как умыла, как обвеяла своими руками, так сладость вошла в Нечаево сердце.
С того и пошло. Но вот приглянулась Оленка царской семье, и взяли ее в светлицу. Нечай Колыванов остался за стенами теремного дворца. Уж как они мучились и страдали. И только когда Оленка раскрылась царевне, стали встречаться тайно, то в переходе подземном, то в потаенной каморке, в любом скрытом месте, куда вела хитроумность девичья да царевнины ключи.
Про то, откуда стало известно, Нечай не размышлял. Мало ли что. До того, как попала Оленка на государев двор, знали многие. И не тут надо было вертеть головой. А как бежать от пытки, как спасать боярышню.
На третий день сидения в Константиновской башне ему приготовились чинить допрос с пыткой. Но Нечай сделал признанье.
— То верно, что сумец из царской казны. Но боярышня ни при чем. И не только сумец у меня имеется, а прочие богатые вещи из государевых коробов. Как доставал, скажу после, а сейчас хочу показать место, где прячу добро.
Его посадили в закрытый возок и повезли к Чертольским воротам, где имел он свой хилый дворишко. Нечай повел сыскных в сад, запущенный и тоже хилый, зато сад соседа купца Молеванова был обширен и плодовит. Даже в это дождливое холодное лето яблоки гроздьями висели над шаткой Нечаевой оградой.
Нечай показал колодец, он высох давно, и Нечай за небольшую мзду таскал воду из молевановского. Еще в ту пору, когда купил он за три московских рубля оскудевшее это хозяйство, пробовал оживить колодец, лазил в него, смотрел, но обнаружил одну лишь хитрость. Со дна колодца вбок вел тайный ход с вылазом к Чертольскому ручью. Возможно, хозяин собирался вести воду от ручья, быть может, имел другие мысли, времена ведь стояли суровые, тайников да ходов нарыли немало, только по бедности двора никто и представить не мог, что тут есть уловка, то ведь не боярские хоромы. На это и рассчитывал Нечай.
— Вот тут, в колодце,— сказал он.— Воды в нем нету, а тайник я сделал отменный.
Они заглянули в глубину колодца, посовещались.
— Полезешь сам, а с тобой кто из наших, хотя бы Власий. Мы наверху ожидаем. Тяжелый ли клад у тебя?
— Да с пуд будет.
— Подашь на веревке, потом и тебя вынем.
Власий, чернявый, сухой, с недобрым глазом, толкнул Нечая:
— Ну полезай, я следом.
— Тесно будет,— засомневался Нечай.
— Поместимся.
Его опустили на дно колодца, и он успел втиснуться в ход, оставив место ровно на вытянутую руку. За ним спустился и Власий с масляным фонарем в руке.
— Где ж ты? — спросил он с удивлением. — В тайнике, что ль?
— Иди сюда,— позвал Нечай.
Сыскной потыкался и обнаружил дыру, просунул туда фонарь, а за ним и голову. Тотчас схватил его Нечай за горло и сжал железными руками. Сыскной хрюкнул и втянулся в дыру вслед за Нечаем. Он тащил его, обмякшего, несколько саженей, йотом переполз, вернулся, забрал упавший фонарь и рванул сверху из-под деревянного подпора сухой пласт земли, который осыпался с тяжелым шорохом.
— Эй, там! — кричали сверху,— Власий! Что видишь?
Нечай умехнулся и пополз обратно, держа перед собою фонарь. Преследовать теперь было почти невозможно, нужны были лопаты, силы и время.
Власия он тащил долго, с передыхом. Только на заросшем кустами зловонном берегу ручья тот очнулся, повел очумело глазами.
— Живым тебя оставлять никакого нет смысла,— сурово сказал Нечай.
— Пощади,— прохрипел Власий.
— Кайся,— сказал Нечай,— открывай бесовский какой-либо умысел. А я посмотрю, есть ли на что менять твою жизнь.
— Слыхал я, что боярина Романова на Белозере задумали погубить.
— То не мое дело, и Белозеро далеко.
— Да ведь ты служил у Романовых.
Служил, да не ему. Я сам себе служба. Говори дальше, времени нет у нас. Как стемнеет, кину тебя в ручей.
— Ох, гляди, сыщут тебя.
— Не сыщут. Теперь я землей завален, как и ты, мил человек.
— Малец есть один. Зарежут его и положат в гроб вместо царевича Дмитрия.
— Это к чему?
— Чтоб по вскрытии нетленен был, а стало быть, убиенный невинно.
— Дмитрий-царевич жив,— сказал Нечай. О том нынче известно. Не знаю, кого вы в гроб положили, но второго класть и вовсе злодейство. Где малец-то?
— На дворе князя Шуйского.
Нечай присвистнул, двор Шуйского он знал хорошо, ибо и там пришлось ему прослужить малое время.
— Двор Шуйских велик. Говори точно.
— В воротной избе.
— Как звать мальца?
— Терешка.
— А как его держат? Сильно ль стесняют?
— На двор не пускают. Кормят и одевают хорошо.
— Ладно, дарю тебе, Власий, жизнь, коль мальца увести сумею. Потому лежи тут до вечера связанный да с заткнутым ртом.
— Нечего мне лежать,— сказал Власий Коль тебя упустил, не будет житья. Заместо тебя на дыбу.
— Так что ж, может, со мной пойдешь?
— Пойду. Боле деваться некуда. Я с тобой, вишь, получился в сговоре. Не простят.
— И то верно,— сказал Нечай задумчиво.— Только я, Власий, тебе не верю. Лучше уж ты полежи. А я человека пошлю. Скажу, мол, видал запутанного на Чертольском ручье.
— Так сразу ж меня на съезжую, а потом в Разбойный к своим.
— Найду такого, кто не продаст.
— Пусти меня лучше, Нечай, погибну.
— Нет,— сказал Колыванов, — ты уж лежи, у меня еще дел много.
*
Невиданное миновало лето. После Мефодия дождь лил не переставая семьдесят дней. Не вызрел хлеб, зелен стоял, как трава, а тот, что через силу тянулся, прибило морозом в самую макушку августа на успенье. На Семена-летопроводца, сентября в первый день, когда крестьянин встречает новый год да подбирает последний колосок, выпал снег и покрыл сирые поля. Хлеб возрос ценою в шесть раз, начинался голод, и не знала еще земля русская, что превратится он в Голод Великий, что два еще лета не будет урожая и не в десять, не в двадцать, а в сто раз ценою возрастет хлеб-кормилец. Много народа надет на землю, много прольется слез и крови, ибо разорение да смута ходят бок о бок.
Уже сновали по деревням скупщики, понимая, что хлеб нынче золото, чем дальше, тем дороже. Помещики да вотчинники закапывали пшеницу в землю до иных времен. Царь Годунов беспокоился, издал указ о ценах, но помогло это мало. Беспорядок рос сам собой. Начались возмущения, пришлось посылать из Москвы воевод для борьбы с разбоем. Годунов решил поманить землепашца и восстановил утраченный юрьев день, один день в году, когда крестьянин мог перейти к другому помещику. Да куда ж было теперь переходить? Иной помещик и сам превращался в нищего, бросал оскудевшее хозяйство свое, садился в телегу и ехал куда глаза глядят. А один дворянишка и вовсе спятил, содрал свой дворянский кафтан, напялил овечью шкуру и вопил по городам: «Боляре да Годун накликали беду!» Вырвали ему язык и отправили на каторгу.
*
Работа шла медленно. Корпела над лицом Иоанна, вышивала атласным швом враскол и так укладывала стежки, что, только приглядевшись, можно было различить шитье иголкой. По краям лица брала нитку темнее, чтоб выделить лепку, как делают живописцы. Настасьица ей помогала, низала отобранный жемчуг, наворачивая нить на ватейку-веретенце.
К лету думала кончить. Рисунок у нее получился, и знаменщик Никон, глянув, только почмокал: «Теперь я тебе, царевна, не нужен». Приходил смотреть братец Федор. Тоже хвалил, но видно было, что ум его занят другим. Под мышкой носил «Хронику всего света» Марцина Вельского и вслух читал Ксении про диковинные страны, главой же о княжестве Московском возмущался, ибо много там было сказано непотребного и глупого.
— Пора, сестрица, составлять свою книгу. Я видел великое множество росписей про все уголки Московии. Как стану царем, открою гимнасий и повелю сделать хроники и чертежи.
Ксения смеялась:
— Голова не зудит у тебя, братец?
— Голова зудит от пустого, а будучи наполнена разумом, только блаженствует,— важно отвечал Федор.