ь ее лик.
*
Оленка чахла, худела. Время от всех болезней лечит, да тут, видно, другая была болезнь. Исчез Нечай, и полгода о нем не слыхали. Да и легко ль уберечься беглому человеку в тяжкое время! Всякое могло случиться с Нечаем.
Пришла царица Марья, глянула на дочь, на Оленку.
— Что тут лекаря да аптекири, Феклицу надо звать, Козлиху, да Феклица не пойдет.
Жила на Москве в подклете у посадского человека Шайкина ворожея Феклица. В трудных случаях шел к ней всякий народ. И хоть кляла церковь черное волховство, Феклицу никто не трогал, ибо князь да боярин, а то и люди повыше могли наведаться в подклет к ворожее. В дома же Феклица не ходила, родов и чинов не чла, все ей было одно, что царь, что нищий.
— Матушка государыня, дозволь тайно съездить к Феклице,— просила Ксения.
Царица Марья взглянула строго, губы поджала и молвила:
— Дозволяю.
Ночью в закрытом возке каптане с тайной стражей, бежавшей поодаль, Ксения и Оленка отправились к Болвановским воротам, где ютился неприметный дворишко Микитки Шайкина. Оделись просто, чтоб не признала Феклица знатных людей, а то был случай, когда прогнала верховую боярыню, да еще накричала и насулила всяких напастей.
Скрип-скрип сани по снегу. Отодвинув полог, Ксения полной грудью вдыхала морозный воздух. Вот она Москва! Долго же не видала. Месяц в небе сияет, бегут сбоку черные домишки, дымы из-под крыш волочатся, кой-где в паюсных окнах теплится свет лучины.
Долго ехали. Сколько ж народу на свете, невольно думалось Ксении. У решеток, что замыкают улицы по ночам, не останавливали, впереди скакал на лошади человек и готовил открытый путь, понукая сонных сторожей то окриком, то тычком кнутовища. Кое-где горели костры, и у них, скорчившись, грелись безымянные люди. Некоторые лежали на снегу, были среди них окоченелые, подобранные на улицах или помершие тут, у костров.
Но Ксения этого не различала. Она обнимала Оленку и все смотрела на месяц, который казался острее и ярче, чем из окна теремного дворца.
Шайкин привык к ночным наездам и не вникал в дела Феклицы. В объезжей избе, куда было подался с жалобой, ему объяснили, что то не его, Шайкиного, ума дело и меж двор скиталица Козлиха записана в ведомость самого Земского приказа, а стало быть, взята на поруку важным лицом. Шайкин ушел ни с чем, только подглядывал в окошко и писал, кто и какого вида наезжает к ворожее.
На этот раз, услышав наезд, Шайкин приник к волоковому окошку, но тут же в дверь грохнули, окно тотчас заслонилось черным, и побежавший в сени Шайкин свою же дверь не сумел открыть. Не стал тщиться. Перекрестился и сел в угол, а про себя подумал: «Занести. Верхние были люди».
*
У Феклицы в подклете тлела жаровня, на земляном полу по углам просвечивал снег. Феклица сидела у жаровни и ворошила угли. Девицы ей поклонились.
— Избавь, мать ворожея, от недуга.
— В чем недуг-то? — спросила Феклица.
— Тоска сердечная,— сказала Ксения.
Феклица метнула на нее взгляд, перевела на Оленку.
— У тебя, что ль, тоска?
Оленка поклонилась.
— Садись,— сказала Феклица.
Оленка с Ксенией оглянулись. Сесть было некуда, разве на землю. Толкнули друг друга, подмяли шубки, опустились на ледяной пол. Феклица молча продолжала ворошить уголь.
— Вот он,— сказала она наконец и подтолкнула к Оленке красный мерцающий уголек.— Бери.
— Как? — спросила Оленка.
— А как знаешь.
Оленка глянула быстро на Ксению, схватила уголь рукой и тут же выпустила, вскрикнув.
— Больно? — спросила Феклица.— Ну-ка, а ты? — И вперила свой взгляд в Ксению.
— Что ж,— сказала та спокойно,— я могу.
Взяла уголь и сжала в ладони. Тотчас обожгло, пронзило болью. Дернулось все существо, но она не разжала пальцев. И в этот момент болевого вскрика вдруг осветилось все в голове, и она снова явственно увидала его лицо и улыбку, столкнулась с его взглядом и увидела легкий прыжок коня, унесший всадника в небо.
— Акся, Акся! — побелев, шептала Оленка.
Она разжала руку и выпустила уголь.
— То-то,— сказала Феклица.— Дай-ка ладонь.
Ксения протянула руку. Она наклонилась к ней, словно обнюхивая, забормотала, лизнула языком. И не было больно, не было горячо, а словно заледенела рука.
— До свадьбы заживет,— сказала Феклица. Обернулась к Оленке.— А ты ступай, хворь твоя в семь ден пройдет, подружка взяла. Служи ей верно.
— Акся, Акся,— плача, бормотала Оленка.
— Поди, поди,— сказала Феклица.— Сотоварнице два слова скажу.
Оленка ушла, толкаясь в темные подноры.
— Что кроешься от меня, царевна? — спросила Феклица.
Ксения молчала.
— Не стану тебе врать. Великие испытания ниспосланы тебе с небес. Уйдешь сейчас, буду по тебе плакать.
— Что ж плакать-то? — холодея, спросила Ксения.
— Слеза, которую пролью по тебе, упадет в огонь, взойдет паром. Пар тот пойдет гулять по свету, и кто коснется его, век будет счастлив.
— А я? — спросила Ксения.
— А ты иди, царевна, да забудь меня, Феклицу. На третий день, в именины твои, я помру.
— Я пропитанье тебе привезла, пирогов да мяса.
— На что мне? — сказала Феклица.— Все равно помру.
Ксения сняла с руки кольцо и протянула Феклице.
— Возьми.
Кольцо было франзейское, серебряное, не так богатое, но кольцо это она любила и надевала, когда хотела удачи. Теперь безотчетно дала его ворожее.
Феклица повертела кольцо.
— Возвратное,— сказала она.— Покрутится, а все одно к тебе вернется.
— Ты уж возьми.— попросила Ксения.— Выручи за него, что надо, а то и так носи. Оно красивое.
— Руку аптекирям не давай,— сказала Феклица,— так заживет. А про то, что тебе вещала, молчи.
Когда Ксения вышла во двор, малое серебристое облачко заслонило месяц, и все померкло на мгновенье, став черным и потаенным.
*
Михаилу Туреневу не спалось последние ночи. С того дня, когда Иоганн неожиданно согласился на предложение московского государя, мысленно он был уже дома. Дома... Но что такое дом для Михаила Туренева? Он волновался. Пять лет прошло, как он покинул Россию, над воспоминаниями детства высилось огромное здание новых впечатлений, но до сих пор ему чудился неповторимый запах курной избы, все шумы и краски мокрого лета, когда глоток воздуха сравним с глотком травяного настоя. Перед глазами стояли черные избы, крытые белесой соломой, кисельная грязь дорог и скорбные глаза женщин из-под низко повязанных платков. И эти яркие девичьи сарафаны, эта таинственная ночь на Ивана Купалу с мерцанием свечек в плывущих венках, с криками и беготней по просторному лугу, разделенному петлистой, сверкающей под луною рекой.
Жатва в поле, хмельные пляски под трескотню ложек и писк сулеек, речи мужиков с битием себя в грудь и проклинанием погоды, плохого сбора, злого помещика.
Он хотел построить для них огромный прозрачный город. Весь из стекла и высоких арок, с вечнозелеными растениями по улицам, с мостовыми из каменных плиток. Он сделал сотни набросков. Его идеальный город не походил на города Скамоцци и Амманатти. Для города он мыслил неровную поверхность, разновысокие холмы вроде тех, на которых стояла Москва. Эта вольность природы должна была лишить город скучной правильности, которой страдали идеальные города. Он составлял свой город из нескольких разноликих частей, разделенных небольшими рощами и садами, но соединенных каналами и дорогами. В нем царил порядок, благополучие и жили счастливые, свободные люди.
Иоганн рассматривал наброски и оживленно обсуждал их с Михаилом. Беседы сводились к тому, что город надо непременно поставить. На одном из холмов Михаил предложил возвести огромный «окуляр» для наблюдения за звездами. Иоганн увлекся фантазией Михаила, но не это решило его поездку в Россию.
Однажды он пришел печальный и, завернувшись в черный плащ, долго молчал в комнате Михаила. Туренев строил очередной «окуляр», но на этот раз Иоганн не принимал участия в работе.
— Брат настаивает на женитьбе,— сказал он мрачно.— Он хочет, чтоб я пропал в России.
— Ты нехорошо говоришь,— возразил Михаил.— Ты слишком подвластен настроенью. Вчера соглашался, что жизнь в новой стране сулит много возможностей.
— Сегодня я все вижу в черном свете,— сказал Иоганн.— Признаться тебе, хоть мы и вели беседы, я никогда не смотрел серьезно на эту затею. Но если ты помнишь, я предлагал тебе уехать на дальние острова.
— Я помню,— сказал Михаил.
— К тому были причины. Давно я задумал бежать. Но не только чтобы отдаться наукам и чтению. Скорее, предаться забвению.
Он помолчал, Михаил терпеливо ожидал.
— Я два года безутешно люблю одну деву. Она старше меня и менее знатна, но я не могу добиться ее взаимности. Я не слишком хороший воин, но пошел воевать, чтобы найти смерть в бою. Но смерть меня обошла. Я засыпал ее посланиями и подарками, но все напрасно. Она не желает быть со мной, потому что любит другого, а тот, в свою очередь, страдает по кому-то еще. Ты говоришь о всемирной гармонии, но где же она? Мы любим тех, кто не любит нас, а те любят других и тоже безответно. Все перемешалось, перепуталось. Где времена Тристана и Изольды, Дафниса и Хлои? Вокруг только пошлые амурные истории, серенады под окном, дуэли, лазанье по веревочным лестницам, блуд и измены. Все обманывают, оскорбляют и унижают друг друга. В парижских салонах заведены «голубые книжечки». Уважающий себя дворянин должен иметь такую книжечку, а там помечено, где и когда он встречается с той или этой дамой. Они разгуливают на приемах, листая книжечки, а некоторые меняются свиданиями или уступают их за ту или иную услугу. Я знал одного гвардейца, у которого в книжечке были записаны сто четыре дамы, и он обходил по тринадцать домов в день. Так где же гармония мира, когда ее нет в самом главном, в любви?
Михаил понимал, что в такие минуты нельзя возражать, он молча занимался «окуляром».
— Я боготворю ее, но все безнадежно. Я измучен. Надо бежать, бежать. Сегодня я сделаю последнюю попытку, хотя наперед уверен, что опять получу отказ.