Но Ступята спал беспробудно на деревянной своей лавке, а кто-то в черном монашьем мятле с куколем выступил из-за темного угла и пал перед ней на колени.
*
Отпрянула, испугавшись невольно.
— Кто ты? Что в землю кидаешься?
Не открывая лица, проговорил глухим от волненья, дрожащим голосом:
— Не вели казнить, царевна-государыня. Я тот, кто сложил в твою честь песнопенье, что слышала нынче в соборе.
Она отступила на шаг.
— Я слышала и хвалила. Да кто же ты, как здесь оказался?
— Черноризец. Служу патриарху светлейшему Иову.
— Как кличут?
— Григорей Отрепьев.
— Что привело тебя в келью к Ступяте?
— Немочного да хмельного нес на руках.
— Канон твой хорош, но, поймав тебя здесь, накажут. Неужто не знаешь, что не дозволено видеть меня чернецам и прочему люду?
— Я уж наказан, царевна пресветлая! — сказал он внезапно окрепшим хриплым голосом и откинул с головы куколь.
Она не разглядела лица, только поняла, что оно некрасиво, но взор был горящий, дерзкий. Она нахмурилась.
— О чем речешь, черноризец?
— Наказан одним уж тем, что в черный свой день увидел тебя. То был день твой светлый, когда стала царевной. С той поры не знаю покоя и думаю лишь о тебе.
— Ты не безумен? — спросила она сурово.
— Безумен! И сделалось то безумство от одного твоего взгляда. Дни и ночи, ночи и дни молюсь о тебе.
— Чего же ты хочешь, монах?
— Всегда тебя видеть!
— Думаешь ли, что говоришь?
— Я верю, и вера моя сбывается. Я видел тебя в соборе, я вижу сейчас. Я избран, чтоб видеть тебя. И я вознесу эту чашу избранья до самых небес!
— Мне жаль тебя,— сказала она.— Ты погибнешь. Одумайся. Что замышляешь? Неужто не знаешь, какая меж нами преграда?
— Но я уже рушу ее. Я был ничто, а теперь стою пред тобой на коленях, завтра же буду стоять на ногах. Твой взор наполнил меня божеской силой, я могу подняться до солнца, взять его рукой и кинуть к твоим ногам.
— Не нам, по земле ходящим, топтать солнце,— сказала она.— Твой ум помутился. Кто ты и кто я? Тебе не до солнца, тебе до меня не достать.
— Кто ты и кто я? — сказал он.— Смотри же.
Он медленно встал, отряхнул колени, скрестил на груди руки.
— Не завтра, а нынче стою не склоняясь. Кто я? То в скором тебе откроется, и ты поймешь, что не с простым говорила смертным. Смертный на тебя покуситься не в силах. Я же ту силу взял, и сила свершит мое дело.
— Безумец,— сказала она.— Я не хочу твоей смерти. А потому приказываю, поди вон из Москвы. Я смолчу о твоих греховных речах, но, если узнаю, что ты еще подле меня, не жди пощады.
Он усмехнулся:
— Пощада мне не нужна. Щадят лишь повинных. Вся же вина моя в том, что я полюбил тебя смертной любовью, царевна.
Она вздрогнула.
— Но я не осмелюсь коснуться тебя, покуда не стану с тобою вровень. Когда же достигну, тогда прикоснусь.
Она опустила руку в карман летника и кинула на пол золотой.
— За песнопенье. Славный сложил ты канон. Прощай, черноризец Григорий Отрепьев. Молись, чтоб господь просветлил твой ум.
Задумчивая и взволнованная, поднялась в горницу и там приказала:
— Послать на двор к Миките Шайкину да узнать про ворожею Феклицу.
Скоро ей передали, что ворожея Козлиха Феклица, что келейницей жила в подклете у Шайкина, преставилась нынешним днем, как стемнело. Она велела похоронить Феклицу за свой счет на кладбище при Новодевичьем и, как совершено будет, до нее довести.
*
В начале августа датские корабли достигли Ивангорода. Вместе с Иоганном в Московию ехали большие послы и триста с лишним дворян, слуги, лекаря, советники, пасторы. Встреча была пышной и громкой. Пятьдесят пушек выпалили в воздух, но несколько ядер упали совсем близко от свиты. Одно, волчком крутясь по земле, подкатилось к повозке герцога, и, глядя на него, Иоганн задумчиво сказал Михаилу:
— Было бы лучше, если б ядра обрушились на мою голову. Тогда бы разом решились все недоразумения.
Михаил был раздосадован небрежностью пушкарей, но потом ему объяснили, что не к месту пробовали новый сильный порох.
Растянувшись и застревая в грязи, свита датского герцога медленно направилась в глубь московской земли. Перед тем потрачены были немалые силы, чтоб привести в порядок дорогу. Чинили мосты, щебнем забрасывали топкие места, подновляли кой-где деревеньки. Но голодное ненастное лето сводило на нет все старанья. Работники, едва успев что-то подправить, разбегались, потому что не привозили еду. Неведомые люди растаскали по бревнышку несколько мостов, а непрерывные дожди превратили пути в непролазную кашу.
Михаил с болью смотрел на оставленную когда-то землю. И не узнавал. Все казалось ему запущенным и сиротским. Второе лето подряд не было урожая. Целые деревни пустовали. В отдаленье, боясь приближаться к длинному обозу, бродили какие-то люди. Они появлялись из мокрого леса, скорчившись, оборванные, и, пятясь, уползали назад. Однажды к дороге вышел голый почти ребенок, чумазый, костлявый, и пропел тоненьким голосом:
— Дяденьки, дайте хлебца христа ради!
Ему дали хлеба, но он хлеб не взял, а снова выкрикнул:
— Дяденьки, дайте хлебца Христа ради.
Потом еще долго бежал за лошадьми и кричал тоненько, не обращая внимания на брошенный хлеб. Ребенок был безумен.
Питье и еду поставляли датчанам обильно. Одних медов слали десятки. И простой, и сыченый, и пресный, и красный. Ягодный, смородинный, можжевеловый, вишневый, малиновый, черемховый. Вино в бочках. Романею, аликант, мальвазию, испанское, угорское. Доброе двойное вино. Рыбу возами. Лещей, стерлядей, судаков, карасей, белуг, лососей и семгу. К ним икру черную, армянскую и лососевую красную. Мясо баранье, говяжье, жареных молодых поросят. Также зайчатину, рябчиков набивных со сливами и огурцами, уток, гусей, кур, куропаточек, перепелов, жаворонков. Пироги всякие, сырные, яичные, медовые. Блины да пряники, разные коврижки и калачи. Овощи, ягоды, яблоки.
Невиданным был тот датский проезд по голодной России. Палили приветные пушки, с серебряными, золотыми, парчовыми, драгоценными дарами выходили встречать царские люди, растаскав перед тем в стороны мертвецов, чтоб не мешали. Мертвецы остекленевшими глазами смотрели в небо и уж ничего не просили.
То ли от пищи обильной, то ли от ветров моровых стали помирать и датские люди. Сначала одного, другого, потом и третьего закопали в землю. А уж к Москве нежданных мертвецов насчитывалось больше десятка.
— Если проехать из края в край по вашей земле,— сказал Иоганн,— я потеряю всю свою свиту.
Весь путь он был мрачен, неразговорчив, лишь иногда с укором спрашивал Михаила:
— Где возведем идеальный город? Не тут ли в болоте? Не на том ли пожарище? Кто будет в нем жить?..
После Валдая, где похоронили померанского дворянина, ударила жара. Теперь мучили мухи, слепни и духота в палатках. Пыль от передних повозок вставала до неба, и в этом удушливом желтом на просвет тумане двигались все остальные.
К ночи прискакал гонец из Старицы с известием, что некому охранять повозки с едой, высланные воеводой. Охранный отряд свалил неожиданный мор.
Михаил со стрельцами поехал встречать повозки. Странную застали картину. В багровом свете угасающего дня посреди векового леса стояли четыре двуколки, застыли понурившись лошади, не было вокруг ни одного человека.
Стрельцы озирались с опаской, и не зря. С гиканьем вынеслись с обеих сторон леса ватаги и тотчас посдергивали всадников с коней. Их было намного больше, стрельцы не слишком сопротивлялись.
Михаила, которого по одежде признали верховым чином, повели в лес. Тут на пне сидел русобородый человек в вишневом стрелецком кафтане и желтых яловых сапогах. Он посмотрел задумчиво на Михаила и спросил:
— Куда держишь путь, мал воевода?
— Ехал встречать повозки для принца датского Иоганна, что призван государем нашим в Москву.
— Вишь как, Нечай,— сказал кто-то со стороны.— Не врали, стало быть, те-то. Неверное дело мы натворили, посадят нас на кол.
— Меня уж сажали,— ответил Нечай,— того не страшусь. Как кличут тебя, мал воевода?
— Михаил Туренев.
— Русский ты или как?
— Я русский, но долго был по иным странам. Теперь возвращаюсь домой. У герцога толмачом.
— Я же Нечай Колыванов,— сказал русобородый.— Атаман разбойный. Еду я взял вашу, потому как есть нечего. Уж больно много доброй еды.
— А где охранные люди? — спросил Михаил.
— Повязаны иль побиты. Живых я тебе отдам, а уж еду оставлю, не обессудь.
— Не мне тебе указывать, Нечай Колыванов,— сказал Михаил,— на опасное дело идешь. То важные гости едут в Москву, не простит тебе царь.
— И верно,— согласился атаман.— А что они едут-то?
— Жених избран для дочери царской Ксении. Он и спешит в Москву.
— Ксении? — Атаман встрепенулся.— Замуж пойдет? — Он сделал знак своим людям, и те отошли за деревья.— Эх, кабы я знал! Ксения-то для меня, царевна, свет в окошке. Лада моя боярышня при ней живет. Служил и я там стрельцом кремлевским, а теперь, видишь, разбойником сделался.
— Что же так вышло? — спросил Михаил.
Нечай зорко оглядел Михаила.
— Мил ты мне с первого взгляда, Туренев,— сказал он.— Давно уж забыл я разговор душевный, с тобой же хочу говорить. Эй Терешка! — крикнул он.
Из кустов вышел нарядный улыбчивый малец с сабелькой и кинжальчиком на поясе. Шапку снял, поклонился.
— Вот он, мой заместник,— сказал Нечай,— Вместе из Москвы бежали, вместе от смерти ушли. Что, Терешка, будешь за мной атаманом?
Терешка снова поклонился степенно, кашлянул, ответил сиплым простуженным голосом:
— Это уж как пить дать, батюшка ватаман.
— Вот и дай-ко нам пить да есть,— сказал Нечай.— Еды у нас теперь много.
Терешка юркнул в кусты.
— Не след мне с тобой пировать,— сказал Михаил.— Возвращаться надо. Да с чем я вернусь?
— А с тем и вернешься. Скажешь, мол, разбои обоз пощипали. Неужто не знаешь, нынче какое время? Народ по лесам побежал, грабит да бьет господина. Знаешь, сколько кругом ярого люда? У меня три сотни, а я с полком могу выступить, могу города приступом брать и с войском царским тягаться.