Объезжий голова Талдыкин сурово с ним говорил, наказывал за то, что Пронка не правил службу, а потом про него забыл, полагая, что сгинул Пронка или куда бежал. Много в ту пору народу исчезало бесследно.
Но Пронка никуда не бегал. Сидел на своем дворе в слободе и досасывал бочку меда. В избе жить боялся, ибо как померли там в одну ночь жена да дети, так поселился великий в нем страх. Заколотил Пронка избу и вырыл землянку против бочки. Его уж из переписей вычеркнули, а он все был жив, вылезал по временам из землянки, добывал малую пищу и снова прятался.
Михаил нашел его лишь по случаю. Увидел забитую избу, собрался уйти, но что-то его остановило. Услышал тоненький писк то ли вой. Обошел двор, прислушался. Вой шел из-под земли. Это Пронка, налившись медом, вел бессловесную песню.
Михаил разыскал землянку, скорее, пещеру, заглянул туда и спросил:
— Кто воет?
В землянке молчали.
— Нет ли тут стрельца Протатуя Пронки? — спросил Михаил.
Молчание.
— У меня весть для него от сотоварища.
Из-под земли высунулся всклокоченный безобразный лик и со страхом уставился на Михаила.
— Ты ли Пронка?
Лицо щурилось и гримасничало.
— У меня весть для Пронки от Нечая.
Человек тут же спрятался обратно и завыл в голос:
— Помилуй, не убивай! Помилуй, не убивай!
— А где хозяин? спросил Михаил, не сомневаясь уже, что земляной человек вовсе не Пронка. Но тот лишь вопил:
— Помилуй, не убивай!
Михаил повернулся и ушел в город.
*
То для нее важный был день. Кончила утром работу. Накладывала последние стежки, сажала последние жемчужины. Покров сложился давно, сознательно оставляла малые недоделки, чтоб до последнего тянулось занятие. Жалко было с ним расставаться, привыкла, сжилась с прекрасными ликами, вышедшими из-под ее руки, из ее ума, сердца.
А еще важней было то, что сегодня могла увидеть герцога датского Иоганна, приехавшего в Москву женихом.
С полдня зрел в Грановитой палате пир. Борис позвал Иоганна со свитой, именитых московских людей, патриарха. И Ксении отвели место, да не такое, как прочим. С матерыо царицей Марьей она поднялась в смотрильную комнату, что устроена над входом в палату. Не принято невестам до свадьбы показываться жениху, а уж царевнам тем более, но тайно на пир посмотреть можно.
— Что бледна-то? — добродушно спросила мать, устраиваясь на мягком табурете,— Укрепила б себя базиликусом, смотреть до ночи будем. Эй, Варварка, базиликуса нам, розовой воды, ну и мне там, сама знаешь...
На возвышении стоял трон с двумя полутронами, против них большой стол. От него по всей Грановитой вокруг столба расходились другие столы, крытые атласными скатертями. Палата заполнялась с легким гулом. Рассаживались по чину бояре, князья и дворяне. Среди ярких одежд черной струей влились датские гости. В довершенье явился царь с малолетним царевичем, на возвышенье к нему поднялся Иоганн, с двух сторон подступили толмачи.
Борис протянул Иоганну руки, они прикоснулись друг к другу, двукратно поцеловались.
— Как поживает брат мой, король Крестьянус? — спросил Борис.— С великой радостью принимаю посланцев его и тебя в особенности, милый моему сердцу Еган.
— Король датский Христиан шлет приветствия и пожеланья здоровья тебе, царь московский. Мне же, брату его, в особенности приятно их передать,— ответил Иоганн.
Борис величаво повел рукой.
— Все достойные люди мои, все царство наше радо видеть тебя, всех людей твоих. Да пребудет мир с нами и великое блаженство.
И начался пир. Не перечислить всех яств и напитков, менявшихся на столах. Каждому гостю услуживал московский дворянин. Многих из них, подзывая, царь обласкивал словом. Иоганн сидел от него слева, по правую же руку царевич Федор, и детский еще его голос неожиданно звенел в рокоте мужского говора.
Первые кушанья царь отведывал сам.
— Любезные гости, мы звали вас на царскую хлеб-соль и сами вкушаем, отведайте и вы, что бог послал.
Датчане встали и благодарили поклоном.
— Мы пьем за всех,— сказал царь.— Примите нашу здравицу. В особенности за короля Крестьянуса и брата его Егана.— Он вновь поцеловался с Иоганном, снял с груди тяжелую золотую цепь и надел на герцога.
Тотчас принесли другую цепь, по и эту через некоторое время царь подарил Иоганну. Так же поступил царевич. Приблизившись к Иоганну, он сказал ему несколько слов по-латински, вызвав удивленную улыбку герцога.
Все шло поначалу чинно, переговаривались чуть не шепотом, вин пили мало. Царь же громко сказал Иоганну:
— Может, люди твои опасаются, что не доберутся до дома? Успокой их, мой милый Еган, каждому назначена карета да провожатые, хоть на руках отнесут. Пейте же наше здоровье!
В серебряных бочках, в золотых огромных ковшах несли в палату отменные вина и хмельной русский мед...
*
Все виделось ей словно сквозь пелену. От волнения, от бессонных ночей стоял в голове туман. И странно, на жениха почти не смотрела, больше на батюшку да на братца. Твердила нелепую фразу: «У него длинный нос, у него длинный нос». Нос у герцога в самом деле оказался длинный, а на парсуне был преуменьшен. «У него длинный нос».
Что-то говорила рядом царица, но ее не слушала. Предлагали отведать кушаний, не брала. И очень устала. Хотелось в горенку свою, к боярышням, Оленке да Марфиньке. За вышиванье бы снова взяться, милое сердцу занятие.
«Должно быть, у всех там такой нос». И засмеялась своей же глупости. Нет, носы разные. Стала разглядывать, да никого не могла разглядеть, все тот же перед глазами туман. Приковалась глазами к братцу. Милый братец, сидит улыбается. Вот подозвал кого-то, разговаривает. Подошедший, склонившись, внимательно слушал Федора, потом выпрямился, обвел взглядом палату, скорей, ее своды, скользнул взглядом но смотрильной решетке... Странный вспыхнул перед нею свет, и она увидела лицо...
*
— ...я уж и сам чертил, да мне не хватает умения. Чертежщиков у меня нет. Писцовые книги, в коих росписи наших земель, никем не смотрены, а многие от ветхости сыплются.
— Надобно обязательно смышленых людей, чтоб приводили в порядок,— сказал Михаил.— То не дело, что нет московского нового чертежа.
— Верно говоришь! — воскликнул Федор. — Можно и дорожники взять до свейских и лифляндских границ, к татарам.
— Я привез несколько карт Московии, они печатаны в разных городах Европы, но все составлены по знаниям наших людей. В карте Баттисты Аньезы есть ссылка на посла Деметрия Эразмиуса, а так звали нашего Дмитрия Толмачева. Карта Антония Вида делана по росписям боярина Ляцкого, что с Вельским бежал на Литву. Теми же росписями пользовался Герберштейн. Но все эти карты стары, надобно новой заняться.
— Сам бог привел тебя на Москву,— сказал царевич.— Ты мне нужен, я слышал давно про твою ученость.
— Учился я больше градодельству,— сказал Михаил.— Хочу говорить с тобой о городе, который задумал...
*
Онемев, смотрела она на него. Похолодела, сцепила руки. Как сквозь подушку услышала встревоженный голос царицы:
— Что с тобой, дочушка?
Не владея собой, обернулась к матери:
— Кто это? С Федором говорит.
Царица вгляделась.
— На что тебе? Человек.
— Я будто видала.
Марья нахмурилась.
— Варварка, пошли узнать, кто с царевичем лялякал.
Скоро прибежали, пошептали на ухо.
— Видать, ты ошиблась,— сказала мать.— Толмач то простой, с твоим женихом приехал. Не могла ты его видеть.
Но она не ошиблась. То было лицо, лицо из того сна, лицо, которое проступало на вышитом к замужеству покрове.
*
После пира размягченный Борис звал дочь, обнимал и гладил.
— Что, ласушка, довольна? Люб он тебе? Скромен, умен. Хорошая будет опора на нашем царстве.
Она молчала.
— Ну-ну, знаю. Не до разговоров, устала, пережила. Иди же поспи. Высыпайся, да готовься к венчанью.
Она ушла к себе и, кинувшись на постель, разрыдалась в голос.
*
Михаил оказался меж двух дел. Неразлучен был с ним Иоганн, но и царевич Федор с ребяческим пылом требовал своего. От отца перешла к Федору жажда устройства нового. Был он сметлив, быстро все перенимал, мешался в любую живую затею. С любопытством расспрашивал о жизни в закатных странах. Слушая Михаила, вскакивал, ходил по ковру, всплескивал руками.
— Эх! До чего ж неучен люд российский! Я батюшке говорил, чтоб он устроил гимнасий.
Ему только минуло двенадцать, а знал он больше, чем всякий боярин. С восьми лет приставил к нему Борис риторов, логофетов и прочих учителей. Он быстро овладел грамматикой, изучил арифметику, знал «малое число» и «число великое словенское», читал статейные списки русских послов, где говорилось о разных странах, а потом, научившись латынн, прочие книги, которые везли в Москву иноземцы. Охоч был и до градодельства, а к тому склонил его тот же Федор Конь, у которого в учениках ходил Михаил Туренев.
— Ты говоришь, человек ко всему склонен? Я тоже так понимаю. Хочешь покажу тебе музикион? Поломанный стоит на Хобровом дворе. Давно хотел его починить.
Он потащил Михаила смотреть музикион, это оказались клавикорды, подаренные еще царю Федору и привезенные в Москву послом Горсеем. Клавикорды сверкали богатой позолотой и финифтью, но были расстроены и звучали несуразно. Михаил игрой на клавикордах владел, а также знал их механику. Целый день он провозился в тусклом подклете Хоброва двора, возился с ним и царевич, весь перепачкался, исцарапал струнами руки, а вечером словно из-под земли зазвучала в кремлевских стенах невиданная музыка. В ближней Пыточной башне оторопело застыл палач, шалая в голове его мелькнула дума, не ангелы ль небесные его упреждают?
— Дивная музикия! — сказал Федор.— Я тоже хочу ей владеть. Люб ты мне, Михаил Туренев, как буду царем, сделаю тебя боярином.
— Мне одного лишь нужно, чтоб дали построить город,— сказал Михаил.
— Сначала наладь мне чертеж,— потребовал юный царевич,— Я дам тебе в подчиненье дьяков.