*
Все эти дни Михаил проводил подле больного Иоганна. Ему было то лучше, то хуже, но с каждым днем он слабел. Однажды, когда сознание прояснилось, он протянул Михаилу руку и пробормотал:
— Друг мой...
— Я с тобой,— сказал Михаил и сжал его руку.
— Как видишь, все к лучшему.— Иоганн улыбнулся слабо.
— Ты скоро поправишься,— сказал Михаил.
Его терзали подозрения, что в отчаянии от безнадежной любви герцог принял отраву, но он не решался спросить об этом прямо. Иоганн почувствовал сомнения Михаила.
— Ты думаешь...— сказал он.— Нет, я не травился, но я доволен.
— Ты скоро будешь здоров,— повторил Михаил.
— Выполнишь ли мою просьбу?
Михаил наклонился ближе. Иоганн снял с руки перстень и протянул Михаилу.
— Передай ей. Внутри под камнем посмертная моя записка, давно приготовил. Как разыскать ее, знаешь.
— Да будет ли в том нужда? Ведь ты встанешь.
— А встану, так перстень назад возьму. Из наших людей никому не доверяйся, проделай сам и молчи.
— А коль не попаду обратно в твои земли?
— Даст бог, попадешь. Кого туда посылать, как не тебя. Из моих я просить никого не буду, все неверны.
— Сейчас тебе лучше...— начал было Михаил.
— В карман не клади,— прервал его герцог,— на палец надень.— Он откинулся на подушки. — Скоро я буду в идеальном городе. Там все хрустальное, высокое, чистое. Я там ее буду ждать. Она все равно придет, но очищенная, безгрешная, и тогда мы соединимся... Легко, думаешь, умирать на чужбине?
«Ему еще нет двадцати»,— подумал Михаил.
Иоганн пошарил по подушкой и протянул Михаилу черный кожаный кошель.
— Возьми, тут тысяча талеров. И не вздумай отвергнуть, это тебе на поездку... Признаться, я всегда думал о смерти, хотел умереть героем. А теперь все равно...
Тихо вошли доктора и знаками показали Михаилу, что говорить больше нельзя.
— Крепись,— сказал Михаил, пожимая герцогу руку.
Тот лежал бледный, со слипшимися от пота волосами.
Улыбнулся слабо, пробормотал:
— Мне и вправду сегодня лучше...
*
Последние ночи не спали. Тревожное томление царило во дворце. Боярышни забросили всякое занятие, ходили без дела. А раньше была радость Оленке, известие про Нечая. Царевич все уши пробурчал сестре про Туренева, по его, не было лучше на свете человека. Полюбил толмача, как красная девица, и не знал того, что всякий раз при его словах сжимается у Ксении сердце. С той минуты, как увидала его в палате, неотвязно думала, себя кляла и судьбу, молилась, чтоб ушло наваждение, а оно не уходило. Больше всего поражало, что сошлись сон и явь. Хоть и рисовалось это раньше в мечтаньях, на деле никак не ждала, мало ли что девице привидится.
Расхаживала по палатам, тискала руки, молчала. Первый раз не могла открыться подругам. Такая явилась тайна, которой и стыдно было и страшно. И совсем удивительная возникала мысль: «Как замуж теперь пойду, как жить буду?»
В этом угаре вовсе не колоколом прозвучало известие про хворь жениха. Все одно к одному, все кувырком, все неладно. Ах, Феклица, Феклица, да что ж ты жизнь царевнину помутила? Вон и круги обозначились под глазами, стала бледна не в меру. А уж молчит-то, молчит! Как камень. И ни слезинки в глазах.
*
В ту ночь не разделась даже. Села на перину, подогнула колени, поникла. Вошли и шепотом, с глазами, опущенными долу, позвали ее к батюшке...
Он стоял у темного незавешенного окна, глядя на всполохи расставленных по Кремлю светилен. Когда подошла неслышно, он обернулся, лицо его было в слезах. Приникла к нему безмолвно.
— Дочушка,— выговорил прерывистым голосом,— счастье твое да мое утешенье улетело. Помер наш Еган, милый твой жених...
*
Накрапывало с хмурого неба. Черная колесница, влекомая конями в траурных черных попонах, медленно ехала по Москве. Впереди еще восемь коней в черном бархате и дворяне с черными восковыми свечами. За колесницей остальные придворные, московские иноземцы.
В черном, серебром обитом гробу лежал герцог датский, брат короля Иоганн. Пришел сюда под колокола, а уходил в молчанье. Бледное, осунувшееся его лицо сделалось маленьким, и весь он опустился в черноту гроба, в белые неживые цветы. Хоронили его в кирхе, что возвели на Кукуе. Тут, в склепе под алтарем, он закончил свой путь. И немало прошло еще лет, прежде чем прах его вернулся на родину, где правил его старший брат, где жила еще женщина, к которой он так стремился.
Шел дождь, и один из дворян, приехавших с Иоганном, написал потом, что и дождь был черный...
*
В эти дни в далеком от Москвы Брачине, в имении князя Адама Вишневецкого, умирал еще один человек, но умирал ложно, как ложной сделалась и вся его остальная жизнь.
То был черноризец Григорий Отрепьев, дерзкую возлелеявший мечту стать вровень с той, которая гнала его из Москвы. Он бежал, утащив за собой Мисаила, в келье которого начинал малый пир со Ступятой. Да еще одного старца по имени Варлаам и чернеца Леонида, утерявшегося вскоре. Уже на этой поре он чувствовал нужду в свите, люди для него были как одежка, в которой намеревался пробиться сквозь голодную зиму.
Мисаилу наговорил, что архимандрит недоволен его раденьем и хочет погнать из Чудова. Варлааму намекнул на грядущую сытую жизнь, а Леонида всего поманил пальцем и в уме приказал, чтобы шел тот рядом.
Где только не побывали! Службу служили, собирали подаяние на возведение монастыря, прикрадывали. Отрепьев держал путь на Литву. В Печерском монастыре обретались, в Остроге у князя Константина, и в Гоще у пана Хойского.
Все эти месяцы обдумывал умысел свой, набирался сил, смотрел, где сподручней начать. Носил в своем сердце жар, смешанный из страсти, обиды, веры в грядущее возвышенье. Как понял, что срок пришел, покинул ненужных спутников и кинулся в Запорожскую Сечь. Там среди буйных и недовольных царем казаков испробовал то, что замыслил. И вышло. Вернулся тогда на Литву и в имении Вишневецкого приготовился вслух сказать, что давно уже реяло над российским простором птицей-молвой, птицей-обманкой.
*
Пришел священник, сел у постели.
— Помираю,— прохрипел Отрепьев,— исповедай, отец.
Священник осенил его крестным знамением.
— Не хочешь перед смертью постричься, сын мой?
— Грешник я,— произнес Отрепьев слабеющим голосом,— Был уж пострижен, а теперь в бегах, расстригою стал.
— Всякий грех простит нам господь,— сказал священник,— аще покаемся.
— Каюсь. Но перед смертью открыться хочу. Великую тайну уношу с собою. Храню ее много лет, но перед вратами небесными чист быть хочу и легок, дабы войти в них по воздуху, не по земле.
— Говори, сын мой.
— Десять лет кроюсь я от людского глаза. В иночестве имя мое Григорий, а в миру было другое. Жил я богато, великого ждал удела, но не стерпели завистники, умыслили на меня. Но то узнал мой наставник и в злую ночь положил в постель другого мальца, похожего, его и зарезали. Меня же отдал в верные руки на воспитание. Как взрос я, постригся в монастыре, дабы жизнь вести смирную, незаметную. По и то прознали. Тогда бежал я и долго скитался. Теперь же скитаниям моим пришел конец, небесные трубы зовут расстаться с земным уделом. И, покидая сей бренный мир, открываю подлинное свое имя.
— Кто же ты истинно?
— Дмитрий-царевич, наследник престола российского, сын Иоанна Васильевича,— сказал Отрепьев торжественно.
Священник приподнялся от неожиданности.
— Помираю.— Отрепьев сжал до боли в руке золотую монету, которую с тех самых пор носил неизменно с собою.
Но он не умер и умирать не собирался. С той ночи переменилась вся его жизнь, и много страданий принесла русской земле та перемена.
*
Михаил был зван в палату к царю Борису. Борис, державший еще траур, одет был неброско: в темное, но блескавшее золотом и каменьями. Говорил с Михаилом строго, без обычной ласки и благоволения.
— Слыхал о твоем раденье. Как учился во фряжских землях, как верой и правдой служил усопшему королевичу. Судьба не потрафила нам, да мы не хотим склоняться, ибо божеский промысел с нами. Потому изъявляем тебе свою волю, чтоб ехал немедля в дацкие земли да искал нам нового жениха из семьи королевской. На что будет дана тебе грамота к королю Крестьянусу. А как найдешь, при женихе останешься до больших послов, русскому слову его поучая, чтоб говорить с ним было привольно.
Михаил поклонился.
— Государь, то великая честь для меня. Однако так ли тебе про меня говорили? Я учен градодельству и разным наукам, но в сватовстве понимаю мало, и непривычно вести мне с королем беседы.
— Я знал, что ты станешь противиться,— сказал Годунов.— И то принимаю. Ты честен и хочешь заняться своим делом. Но зря говоришь на себя неправду. Ты с Еганом вместе ходил, царевич Федор к тебе прилип, стало быть, можешь ладить с государями. Самое нужное нынче для нас найти достойного жениха.
— Я мог бы построить город,— сказал Михаил.
— Будет тебе и город. Время, которое в дацкой земле проведешь, на новое употреби ученье. Вернешься, дам тебе стройку.
— Но я не кончил с царевичем чертеж нашей земли! — воскликнул Михаил.
— Дело это неспешное,— сказал Годунов.— Поезжай.
— Позволь хоть доделать московский чертеж,— попросил Михаил.
— Сколько тебе на то надо?
— Две седмицы.
— Так я и мыслил. Грамоты еще не готовы, да с Ржевским и Посником все обсуди, они у Крестьянуса были, все знают.
— Их бы и послал, государь.
— В думе тебя я не видел, чтоб мне советы давать,— сурово сказал Годунов.
— А коль не хочешь моего совета, зачем шлешь искать жениха? — дерзко спросил Михаил.
— Перечить! — воскликнул Борис.— Твое дело не спорить, а повиноваться!
— Что ж, я повинуюсь,— сказал Михаил.
— То-то.
Царь помолчал.
— Коль угодное сделаешь дело, жди великой награды. Ступай. В Посольской избе все нужное скажут тебе.
Михаил поклонился и вышел.
*
Леденелым ущербным кругом висела на небе луна. Подрагивали мелкие звезды. Михаил поднял голову, долго смотрел. Огромная ночь обнимала заснувший измученный город. Собаки не перекликались, помалкивали сторожа. Воздух последних дней осени был хрупок, прозрачен. От Иоганна Михаилу остались перстень, кошель с талерами и карта звездного неба, недовершенная, как и вся жизнь молодого принца. Была там одна звезда, к которой Иоганн сделал стрелку, а по стрелке провел надпись «моя». Что за звезда и где она притаилась? Судя по месту, в созвездии Девы, но Девы сейчас не