разглядеть. Не разглядеть и улетевшую в небеса душу Иоганна, тут никакой «окуляр» не поможет.
Под бескрайним и черным небом Михаил ощущал себя одиноким и сирым. Неужто Джордано прав и Вселенная бесконечна? В ней много похожих миров, одинаковых судеб. Что же тогда человечья жизнь? Всего лишь тщета, пустая трата усилий.
Он ехал на родину, полный надежд и желанья работы, но пробыл четыре месяца и не свершил ничего. Брался за то и за это, но все ускользало, разваливалось, не давалось. Теперь его отсылали обратно и наказали устраивать то, чего он не желал и не умел.
На чужбине он томился по родине, здесь не нашел себе места. Картина смерти и черного голода в соединении с великолепием золотых куполов, блистанием богатых одежд и торжеством колокольного звона поразила его. Было в этом соединении непостижимое, что хотелось понять и подчинить силе разума. Такое же непостижимое он чувствовал в звездном небе, но тут уж не оставалось сомнений, что оно неподвластно человеку.
Вспомнив последний наказ Иоганна, Михаил опустил руку в карман и нащупал перстень. Что-то еще зацепило пальцы. Михаил извлек руку и увидел на ладони кольцо. Он вспомнил Микитку Шайкина и торг в Китай-городе. Колечко было витое, серебряное, маленькое. Подумал и надел на мизинец. На средний палец надел перстень Иоганна. Никогда не носил колец и перстней, не любил. «Да я и не ношу, а чтоб не потерялись. Колечко отдам кому-нибудь, как придет случай».
Еще раз взглянул на небо. Оно помутнело, чернота сделалась мягче, и лицо тронули холодные крапины. Пошел первый ноябрьский снег.
*
Ноябрь стылый месяц. Сентябрев внук, октябрев сын, зиме родной дядюшка. Ноябрь месяц тягот, немоты душевной. В ноябре спят желания, чувства томятся. В ноябре не женись, под окно не ходи, любаву не кликай. Ложись на лавку, накройся шубой, терпи. Другие погоды бывают, другие времена подойдут, и выглянет солнце, растеплит душу. Терпи. Снега издали идут, ледоставы грозятся. На Михайлов день простись с сухотой да светом, от Михайлова дня всю зиму терпеть. Терпи.
*
В Михайлов день, сразу после первой седмицы ноября, и довелось уезжать Михаилу.
Шел легкий невидный снег, все мутило кругом, белым покровом облекались крыши приказов, главы соборов. У Посольской избы скучились повозки и кони, часть датских гостей собиралась уезжать восвояси, а с ними Михаил Туренев и приданные ему люди. Провожать явились две сотни дворян. Бряцая оружием, разъезжали по беленному снегом двору. Истоптали весь двор, и вскорости стал он черным. У Михаила Архангела, собора, где царей погребают, еще оставалось чистое место, туда и подъехал каптан, закрытый возок, запряженный парой белых коней, встал смирно, замерли кони.
Кто-то из дворян приблизился полюбопытствовать, но чем-то его из возка пугнули, и ускакал он поспешно, не поворачиваясь.
Туренев вышел из посольской избы. На плечах белый опашень, на ногах белые сапоги. На голове шапка белого лундышского сукна с опушкой. Прошел сквозь суетную толпу, и прямо к собору. Тут остановился, скинул шапку, застыл. В неверной снежной пелене главы собора колыхались, взблескивали мутно.
— Туренев! — крикнули от крыльца.
Но он стоял недвижно...
*
...в трех шагах, чуть наискось от возка. Отодвинув завес, с часто бьющимся сердцем смотрела она на его лицо. Совсем рядом. Высокий лоб, разномастные, то темные, то густо-ржаные волосы, глубокие глаза под черными бровями, ровный и тонкий нос, коротко стриженная борода. По закинутому лицу, тая, соскальзывают снежинки, другие остаются в бороде и усах.
— Туренев, поди сюда!
Он постоял мгновение, поклонился собору, надел шапку и повернул прочь. Она быстро перекрестила его и без сил уткнулась лбом в холодную обивку кантана.
*
— Туренев! Слышь, я тебя зову!
— Что тебе?
— Встал у каптана, а там не место, не наше дело у таких каптанов стоять.
— Да какой каптан, о чем ты?
— Вон, под собором.
Михаил оглянулся и увидел, как по короткой дуге уносили белые кони черный, припорошенный снегом возок. Он сел на коня, вынул из кармана платок, отер лицо и сказал:
— Ну, с богом.
КНИГА ВТОРАЯ (1604-1606 гг.)
В лето 7111 от сотворения мира случалось на земле русской много чудес. Поднимались великие бури, срывая кресты с соборов, валя крепостные стены. В одной деревне в воздух подняло всю избу и кувырком погнало по лугам до ближнего леса, а там расшибло о деревья. Ночью вдруг становилось светло, как днем, а днем темнело до ночи. Под Угличем родился младенец с двумя головами, а в соседнем месте шестиногий теленок. Волки размножились великим числом, и нельзя было сунуться за околицу, тут же сидит волчья стая. По Москве кружили лисицы, голубые, красные, черные. Откуда взялись они, если раньше их в городе не видали, никто не знал?
Страна еще не оправилась от голода, а к ней подступало другое несчастье. Разоренье, война, пожары и смута на долгие времена.
На троицу прямо над самым Иваном Великим посреди белого дня вспыхнула звезда, да такая яркая, что чуть не затмила солнце. Звездослов Кёглер сказал, что такая звезда не к добру. Там, где она загорится, пойдет раздор. В городе Париже перед варфоломеевским избиением видали звезду и в нидерландской земле перед войной с гишпанцем. Звезда эта предостерегает государей и властителей. Надобно смотреть в оба, стеречь границы, ближних окинуть взором, не таит ли кто злого умысла.
Царь наградил Кёглера соболями, парчой, деньгами и затворился в своем покое, обремененный тяжелой думой. А думать было о чем.
На днях принимал посла от императора Максимилиана. Помявшись, тот намекнул Годунову, что ходит нехороший слух по Европе. Будто объявился в Польше спасенный царевич Дмитрий. Царевич всеми признан, принят во дворе, а теперь набирает войско, чтобы вернуть себе законный престол.
— Вашему величеству следует опасаться,— сказал германский посол.— История знает немало случаев, когда самозванцы наносили великий ущерб стране.
— Что думает об этом наш брат король Максемьян? — спросил Годунов.
— Их величество император Максимилиан обременены другими заботами,— ответил посол.— Они не придают значения ложным слухам. Я сообщаю их вам как частное лицо, будучи давним другом Московского государства.
— Царевич Дмитрий давно погиб,— сказал Годунов,— в своей грамоте к брату нашему королю Максемьяну я расскажу, как то было. Что касается до кучки воров и обманщиков, коль осмелятся они сунуться в наши пределы, развею их одним перстом.
Посол почтительно склонил голову.
*
Годунов говорил с тайными людьми.
— Надобно составить грамоту до короля римского. Все ли вы стоите на том, что Дмитрием нарек себя беглый чернец Гришка Отрепьев?
— Это так, государь,— ответили тайные люди.
— Как то докажете?
— Мать его показывает, дядька да прочие галичане.
— А им-то откуда знать?
— Сходно говорят о лице. Бородавка-де на носу, руки разной длины, шея короткая.
— Дядька-то кто?
— Смирной-Отрепьев.
— Слать его в Польшу, чтоб опознал да рассказал польским людям. Грамоту польскому королю заготовьте. Чай, он не знает, какую змею пригрел. Я вечный мир подписал с королем, не станет он слово свое нарушать из-за вора.
— А он с ним не связан. Войска ему не дает, но знаем уже, что Самозванец с казаками столковался. Корела-атаман с товарищами ходил в Краков.
— Вон что! — Годунов задумался.— Казакам никогда не верил, все сплошь воры. А много ль пойдет казаков за ним?
— Да, глядишь, народу и наберется.
— Ну так нечего шутки шутить, остановите молодца, успокойте его в землях нерусских.
— Стараемся, государь, да больно он осторожен, добраться до него тяжело.
— Жить спокойно хотите, так доберетесь,— жестко сказал Годунов.
— И то верно, государь,— согласились тайные.
Оставшись один, царь принялся разговаривать вслух.
Ходил по мягкому пушистому ковру и шептал так, что слышно было ему одному.
— Не то, не верю. Всюду обман, измена. Гришка Отрепьев, чернец, на царское место? Да посади воробья вместо сокола, разве не видно? Жалко, не велел тогда посмотреть в Угличе. Вдруг истинно он? Вдруг и тогда меня обманули? Шуйский, Шуйский... Хитрая лиса. Крест целовал, божился. Не он ли затеял? И Романовы. Не всех искоренил, прячутся еще по норам. А тайные? Даже этим не верю. Откуда вызнали, что простой монах? Кто показал, как след взяли? Нет... пора ее выспросить, саму...
Внезапно схватило сердце, присел на лавку, тер грудь ладонью.
«Не помереть бы»,— мелькнула мысль. Но нет. Годуновы всё пересилят. Встал, стукнул посохом, приказал твердо:
— Отправить людей на Выксу, доставить пред наши очи инокиню Марфу!
*
На осеннем мокром ветру трепетал тяжелый, красного бархата стяг с черным двуглавым орлом. Заунывно пели гобои и флейты. Вокруг черной с белыми крестами палатки патеров Анджея и Николауса теснилась разноцветная, блистающая оружием и доспехом толпа. Патеры вершили службу по случаю вступления на русскую землю. Шляхтичи кланялись и крестились. В отдалении прытко скакали казаки на своих невысоких ногайских лошадках. Казаки забавлялись, затевали потешные драки, посмеивались над посполитами.
— Смотри, Микол, как у них трубки воют. Чудно!
— Нехристи и есть.
— Вчера я с одним поспорил, у него жеребец вдвое больше моей Малки, так мы вперегонки пошли. Ну, я его обогнул.
— Известное дело, конь у них никудышный, одно слово громада.
— А государь-то на их конях больше любит. Да и цацкается. Два латина с ним, ни днем ни ночью не отходят. Кабы он их веру не взял.
— Болтай, дура! Разве такие вещи вслух говорят?
— А как же еще-то сказать?
— Мал ты, Кулик. Коль хочешь сказать непотребное, отверницу потребляй.
— Да я в отвернице не силен, Микол, уж больно мудрено. Знаю только такое: «Кубарь геребар ту ду ганемахер».
— Ну, это баловство, глупость. Отверницу ты учи, нам без нее никуда, то наш казацкий тайный язык.