— Как же будет по ней «государь»?
— Резайка.
— Резайка? — Кулик поперхнулся смехом.— Пустяшное слово. Стало быть, тот вон, что на бугре стоит и плащ над ним черный вьется, и есть наш резайка?
Микол прокашлялся и усмехнулся тоже.
— Стало быть, так и есть.
*
Под трепетаньем тяжелого стяга, в черном плаще, надвинув на глаза бархатную шапку с пером, стоял он на небольшом возвышенье и смотрел на восток. Тягучие звуки службы доносились к нему вместе с топотом лошадей, восклицаньями веселящихся казаков.
Войско его ступило на русскую землю. Годы мытарств, унижений, падений и неожиданных возвышений миновали. Теперь он прочно утвердился в достоинстве царевича Дмитрия, законного наследника московского престола. Не стало чернеца Отрепьева, сгорел, дымом в небесах растворился, а вместо него явился блистательный юноша в царских, золотом расшитых одеждах. Вся Европа мало-помалу втянулась в игру. Сначала слухи, пересуды, потом молчаливое потворство. Если кто и не верил, то всем любопытно было, чем дело кончится, как-никак, новоявленный сын Иоанна сулил немалые перемены, обещал сближение Московского царства со странами закатного солнца.
К нему подвели человека, бросили в ноги.
— Что тебе? — спросил Самозванец.— Встань.
— Государь, не вели казнить, вели миловать,— пробормотал человек, одетый в рваную крестьянскую одежду.
— Шатался тут поблизости,— пояснили казаки,— а как взяли, так велел привести к тебе.
— Говори,— приказал Самозванец.
— Не вели казнить, вели миловать,— снова пробормотал тот.
— Знаешь ли, с кем говоришь? — спросил Самозванец.
— Как не знать! С государем нашим истинным Дмитрием Иоанновичем.
— Откуда и куда идешь, по какой надобности?
— Со страшным делом послали меня к тебе, государь, и в том каюсь. Однако хочу наедине говорить.
— Не вздумай, государь,— возразили казаки.— Мало какой у него умысел.
— А я не страшусь.— Самозванец улыбнулся.— Кабы страшился, давно не было бы меня на свете. Отойдите на двадцать шагов, я буду слушать этого человека.
Казаки отошли.
— Поднимись,— сказал он.— Да говори. Я ведь пока не на троне, в Москве до меня будет трудно добраться.
— Послан я для того, государь,— сказал человек, поднимаясь с колен,— чтобы предать тебя смерти.
— Вот как? — Самозванец не выказал удивленья.— Кто же тебя послал?
— Люди царя нынешнего, Годунова.
— Неразумные.— Самозванец вздохнул.— Нешто хорошо это, убивать законных наследников?
— Государь! Каюсь, я деньги взял, да, пока шел сюда, весь переменился. Народ тебя ждет, все знают уж, что ты истинный сын Иоаннов. Я-то ведь думал не так, я-то шел вора умерщвлять, а на истинного разве рука подымется? Да я служить тебе буду! Как только понял, сразу решил, приду, откроюсь, да простит государь неразумность мою! — Он снова упал на колени.
— Я-то прощу,— сказал Самозванец,— да как ты искупишь грех свой, что на меня умышлял, что пол-России прошел с ножом на государя.
— Уж я искуплю!—с жаром сказал человек,—Уж ты прикажи! Хочешь в реку скакну? Хочешь чистой водой захлебнусь?
— Какой мне толк от такого искупления? Мне люди нынче нужны.
— А хочешь...— Глаза человека сверкнули.— Хочешь, назад на Москву вернусь и то самое дело свершу, только навыворот?
— Какое? — Самозванец будто не понял.
— Царя незаконного накажу тем же, чему он собрался подвергнуть тебя?
Самозванец вздохнул:
— Дикий у меня народ... Ты сам-то откуда?
— С Москвы.
— Какого рода? По говору вижу, что не крестьянин.
— Роду-то я дворянского, да оскудевшего. Отец в опричниках был, а я попал в тайные люди к Бориске. Да только не в верхние, а в нижние, с царем-то и не говорил никогда.
— Что ж на Москве-то деется?
— Гул, смута. Бориска больной, еле ходит.
— Ну а чада его как? — спросил Самозванец, и сердце дрогнуло.— Я ведь и сам-то отца не помню, горести чад мне близки.
— Федора, сына, видал,— ответил человек,— смышленый царевич, живой, ну а царевна затворница. Жених у нее помер, слыхал? С той поры другого найти не могут. Вот уж про царевну скажу, не кривя, любит ее народ. Что ни праздник, от нее большие самые подаяния. И больно, говорят, красовита, умильна, ласкова...
— Ладно,— внезапно прервал его Самозванец,— ступай.
— Куда ж, государь?
— Отпускаю. Твори, что хочешь, грех искупай. Через год придешь ко мне на Москву, поведаешь. Эй, люди! — крикнул стоявшей поодаль страже.— Одеть его, дать мою грамоту, отпустить на все четыре стороны! Сей человек получил год вольницы, божьим да моим судом потом с ним разберемся!
— Славен будь, государь! — Человек поклонился.— Все сделаю тебе да небесам угодно. А имя мое...
— Не надо мне имени,— оборвал Самозванец.— Будешь пока безымянный. Прощай.
Человек поклонился до земли.
Самозванец сошел с бугра, здесь ждал его черный угорский жеребец в расшитой серебром попоне. Фыркая и пританцовывая, он потаскивал в стороны двух слуг в малиновых кунтушах.
— Что, Аспид? — Самозванец положил свою сильную руку на холку.
Тот снова фыркнул и высоко вскинул копыто.
— К берегу его,— приказал Самозванец,— водицы попить.
Слуги повели коня. Он медленно пошел за ними, забрел в невысокие кусты и остановился, сумрачно глядя на мутную осеннюю воду. Сильно и струисто скользил мимо Днепр, вскидывая мокроту на прибрежные травы. Надсадно кричала невидимая птица. Он стоял долго, задумавшись. Уже слышались крики: «Государь, государь!» Опустил руку в карман, вытащил сложенный вчетверо плотный лист, раскрыл его, прочитал. Лицо его исказилось, он смял бумагу и внезапно швырнул в реку. Комок тотчас набряк, осел, остатки сургуча, прилипшие по краям, влекли его вглубь.
— Ксения,— пробормотал он,— Ксения...
Скомканный лист уплывал, и витиевато писанные строчки уже туманились от прикосновения холодной днепровской воды
*
....«25 мая 1604 года.
Мы, Дмитрий Иванович, божьей милостью царевич Великой Руси, Углецкой, Дмитровской и иных земель, князь от колена предков своих и всех государств московских государь и повелитель.
Рассуждая о будущем состоянии жития нашего не только по примеру монархов и предков наших, но и всех христиан, живущих под призрением господа всемогущего, от которого идут начало и конец, а смерть и жена от него же, усмотрели мы и полюбили, будучи в королевстве Польском в дому честном, великого рода приятеля и товарища, с которым бы мне с божьей помощью проводить житье в милости и любви, ясновельможную панну Марину с Великих Кончиц Мнишковну, воеводенку Сандомирскую, старостенку Львовскую, Самборскую, Меденицкую и проч., дочь ясновельможного пана Юрия Мнишка с Великих Кончиц, воеводы Сандомирского, Львовского, Меденецкого и проч., узнавши честность, доброжелательство и любовь которого, мы взяли себе за отца, а для большего утверждения взаимной нашей любви просили, чтоб вышереченную панну Марину он выдал за нас в замужество. А что теперь мы не на государствах наших, то временно, а как даст бог, буду на своих государствах жить, ему бы вместе с панной Мариной попомнить свое прямое слово, данное за присягой, а яз помню присягу, и нам бы ее обоим сдержать и любовь меж нами оставить, что мы писаньем своим укрепляем. А наперед даю ему свое слово прямое царское: что женюсь на панне Марине, а не женюсь, проклятство на себя даю. Утверждаю сие следующими условиями. Первое: как только доступлю наследственного нашего государства, его милости пану отцу дам десять сот тысяч польских золотых для подъема и заплаты долгов и для препровождения к нам будущей жены нашей панны Марины, а также из казны нашей московской выдам драгоценностей и столового серебра.
Другое то: как вступим на царский престол отца нашего, тотчас пришлем послов наших до наяснейшего короля польского с просьбой, чтоб дело, которое промеж нас, стало ему ведомо, и позволил он сделать его без убытка. Третье то: той же прежде реченной панне жене нашей дам два государства великих: Великий Новгород да Псков со всеми уездами, думными людьми, дворянами, детьми боярскими, с попами, всеми приходами, пригородками, местами, селами, со всяким владением, со всем тем, как мы и отец наш теми государствами владели. А мне в тех государствах, Новгороде и Пскове, ничем не владеть и ни во что не вступаться. То все даруем панне и писаньем своим укрепляем. А как с божьей помощью мы с ней повенчаемся, все то, что написано, ей отдадим, и в наших бумагах навеки впишем и печать свою царскую к тому приложим. А если за грехи наши у жены с нами детей не будет, то свои государства она вольна отдать своим наместникам, а служилым своим людям поместья и вотчины, и вольно ей продавать и покупать, вольно ей в своих удельных государствах ставить римские монастыри и костелы, школы, римских попов приглашать, а самой жить с нами, мы же сами будем накрепко промышлять, чтоб государство Московское привести в римскую веру и устроить костелы римские. Если же речи наши в наших государствах не полюбятся и в год того не сделаем, вольно будет пану отцу и панне Марине со мной развестись, а лучше подождать до другого года. А яз теперь во всем том даю на себя запись своею рукою, с крестным целованием, чтоб сделать все по сему письму с присягою и при попах, чтоб мне сию запись сдержать и всех русских людей в латинскую веру привести.
Писано в Самборе, месяца мая на 25 день лета 1604.
Царевич Дмитрий».
*
Три листика трепетало на этой ветке, один почему-то багровый, хотя ольха не дает сильного цвета, только желтеет. Лес поздней осени светился насквозь, под ногами бурел листопадный наст.
В этом лесу, составленном из черных древесных стволов, особенно хорошо слышен крик. Цветистой стайкой шмыгали меж деревьев боярышни, взвизгивали, перекликались.
Она же стояла молча. Упросила матушку, чтоб пустила на казанскую в лес. Соскучилась по вольным запахам, простору, по одиночеству.
Юля, примчалась Оленка:
— Акся, бежим, там ежик!