— Я же тебе сказала,— возразила она.
— Ладнушки, ладно! — умчалась, прыгая, как коза.
Два года прошло. Сегодня почти два года. За это время она изменилась. Молчалива стала, ушла в себя. Новая крайчая княгиня из семьи Пожарских сокрушалась:
— Что же ты, цвет лазоревый Ксенюшка, не поешь?
— Не хочется.
— А смотри, Митька, сын мой, серебряного коняшку тебе прислал.
— Спасибо.
— Да что ты за думу таишь про себя? Бледна и худа стала не в меру.
Оленка с Марфинькой тоже подступались:
— Акся, ты все по нем горюешь? Когда приехал, нос воротила, а как помер, загорюнилась. Другого жениха, краше тебе отыщут.
Искали. В английской земле, и в Вене, а пуще всего в том же Шлезвиге. У помершего Иоганна осталось трое двоюродных братьев, Филипп, Фридрих и Адольф. Филипп, кажется, соглашался. Летом привезли его парсуну, а в Копенгаген отправили изображение царевны. Пока ювелир Якоб Хаан работал оклад к парсуне, Ксения наведалась к батюшке.
— Батюшка, а кто жениха-то мне подбирает?
Годунов ответил:
— Все тебе надобно знать. Смышленый человек подбирает.
— А мне говорили, будто совсем простой, толмач какой-то. Мне, батюшка, то и обидно. Что ж может толмач для меня выбрать?
Отец погладил ее по голове.
— Иной толмач боярского чина стоит. Ты б на него посмотрела. Он в землях тамошних обучался, знает, что к чему, да и сейчас продолжает ученье. Письма толковые пишет, много из тех писем узнал я полезного.
— Дал бы и мне почитать. Я тоже хочу знать о разных странах.
— Не девичье это дело. Мне уж и так на тебя говорят.
Над книжками много корпеешь, на музикионе учишься брякать.
— Что ж в том плохого, батюшка? Отдашь меня замуж за принца, а я ему музыку стану играть, то-то он подивится.
Годунов кашлянул в кулак.
— Какая еще музыка? И так счастлив быть должен, что паву-царевну дают.
— Батюшка, а толмач тот плутовать не станет? Хорошо ль ты его содержишь? Может, послать ему золотых, чтоб лучше смотрел, а? Батюшка, право, пошли от меня золотых, пусть расстарается.
— Пошлю, пошлю. Все бы тебе золотыми сорить, али не видишь, как трудно сейчас? Разруха на нашей земле.
— Так то ж на большое дело.
— Сказал я тебе, пошлю. А на музикионе перестань брякать.
Но она не перестала. Только приказала перетащить клавикорды в каменный подклет и там тихонько поигрывала. Выучила ее тому иноземная мастерица с Кукуйской слободы, дочка купца из Брабанта. Она и знаки музикийные принесла иноземные, немецкие, италийские. Братец Федор, как послушал, в восторг пришел:
— Да ты не хуже его играешь!
— Кого?
— Туренева! Толмача того помнишь? Он вчера пергамент прислал, длинный, забавный. Пишет, что скоро приедет.
— Когда же? — Сердце ее замерло.
— Да, может, к зиме. То-то я по нему скучаю. Чертеж российский доделывать будем.
— Уж будто и без него не можешь,— сказала она с деланным безразличием.
— Не могу, ей-богу! Два года прошло, а я его не забыл...
Два года... Много воды утекло. Много жизней голод унес, а теперь надвигалась смута. Как в страшном сне, вспоминала она разговор в келейке Ступяты. Не шутка то оказалось. Дьявольские дела вершились на свете, простой монах объявил себя спасенным царевичем, а из разговора того выходило, что причиной была она. Нет, нет, твердила Ксения, не может быть. Это другой, не Отрепьев. Тот сгинул давно, а сыскные потому и думают на него, что замышлял подобное, может, и болтал кому.
Она тайно говорила со Ступятой. В один из вечеров, когда напелись всласть, незаметно задержала дьяка.
— Знал ты Отрепьева?
Тот вздрогнул, поник.
— Грешен я, грешен, мед с ним пивал. Да и кто же его-то не знал? Он с нами канон в твои именины учил.
— Что говорил он тебе про себя?
— Да уж не помню, сильно хмельной был.
— Ну а... Знаешь, поди, что новый царевич объявился?
— Как не знать! — Ступята закрестился,— Сгинь, сгинь, нечистая сила...
— И то, что Отрепьева в нем опознали, тоже знаешь, поди?
— Слыхал, царевнушка золотая, слыхал. Ты уж не губи меня, слабосильного, я тебе попою.
— И веришь тому?
— Ох, силы небесные! — Ступята опять закрестился.— В оные лета не знаешь, чему и верить.
— Какой же ты боязливый! — сказала она.— Слова молвить не можешь. Неужто думаешь, что покажу на тебя? Неужто не веришь своей царевне?
— Верю, верю, зеркальце ясное! Кому, как не тебе, верить! Да не знаю более ничего.
— Ступай,— сказала она.
Холодно, пустынно в осеннем лесу. Прибежала Настасьица. За два года выросла, похорошела. Щеки горят, глаза сияют, красная шубка распахнута. Невеста!
— Акся, я тебе морошки нашла! — Открыла ладонь, а с нее рдяные бусинки скакнули на палый лист.
— Беги, беги. Просила не трогать меня. Подумать хочу.
— А я и забыла! — Тут же прыгнула в кусты.
Счастливые! Попали на волю и радуются. Тяжело все-таки жить во дворце. Ни влево ступить, ни вправо, с утра до вечера живи по росписям, исполняй обряд. А вот деревья кругом да листья, ветры и птицы, какие у них обряды? И есть ли у них душа? У той вот, к примеру, ветки с тремя листочками. Душа ветки, душа осеннего листа...
Раз, два, три. Третий багровый. Разгребла листву и прутиком по земле начертала «М и х а и л». Раз, два, три. Третья будет «х», та буква, с которой по-латыни пишется ее имя «Henia». Вздохнула. Что там считать да томиться, не увидеть его никогда...
*
Осень 1604 года Михаил Туренев встретил в Кракове. Вместе с посольством Афанасия Власьева он возвращался в Москву, но внезапно, как и прочие русские, был задержан по приказу короля Сигизмунда.
— Ох-ти, ох-ти,— стонал думный дьяк Власьев.— Не к добру это, не к добру. Ты бы, Туренев, вошел в разговор со шляхтой, платье на тебе заморское, да и говоришь ты ловчее других.
Еще по Флоренции Туренев знал шляхтича Свербицкого. Потом он учился с ним и в Сорбонне. Свербицкий был легкий, веселый малый, однако дело свое знал хорошо и сейчас руководил перестройкой вавельского дворца.
Особого присмотра за русским посольством не было, поэтому Туренев без труда разыскал Свербицкого. Тот владел небольшим домом, но жил на широкую ногу.
— Ах, мой русский медведь! — закричал он, увидев Туренева.— Я рад тебя видеть. Какими судьбами, душа моя?
Туренев объяснился.
— Друг мой, сначала ужин!
Стол Свербицкого в сравнении с датскими угощеньями показался Туреневу роскошным.
— Ты разве ничего не знаешь? — спросил шляхтич, потягивая рейнвейн из огромного хрустального бокала.— Вся Европа уже говорит.
— Я, видишь ли, занимался науками, а в Дании не слишком разговорчивы. Правда, слух о каком-то самозванце до меня дошел.
— Каком-то! — воскликнул Свербицкий.— Меня восхищает беспечность московитов. Их государство трещит по швам, а они и в ус не дуют.
— Ты был ближе к Москве, так расскажи,— попросил Туренев.
— Да что рассказывать! Это все иезуиты. Ты знаешь, я их не люблю. Где иезуит, там заговор, интрига. Ты мало обращал внимания на этот темный народец, а ведь они повинны во многих переворотах. Сколько королей столкнули с трона, сколько достойных лиц отправили на эшафот!
— Но при чем здесь иезуиты? — спросил Михаил.— В России их нет ни одного.
— А ты отправляйся на русскую границу в Киев, как раз увидишь. Дело в том, что самозванца слепили иезуиты. Подобрали какого-то бродягу, одели в царское платье да еще посватали к дочери самборского воеводы.
— Но зачем?
— Хотят обратить московитов в католическую веру. И, по слухам, этот царек уже принял католичество. Я видел его на приеме в Кракове. К сожалению, не смог рассмотреть, близко не подпустили.
— Да кто же он, в самом деле?
— Какой-то беглый монах. Годунов уже прислал грамоту с объяснением. Да королю нашему дела нет, он закрывает глаза, хотя, скажу тебе, в стране недовольны. Сапега и Замойский открыто выступают против. Все это может кончиться плохо. Сам понимаешь, война с Москвой не прогулка. А кроме того, у нас мир. Давай же, душа моя, выпьем за вечный мир между поляком и русским.
Они выпили.
— И много ли у него войска? — спросил Михаил.
— Поляков тысячи две. Маскевич со своими людьми, Дворжицкий, Мнишек и Неборский. Кажется, пан Фредро еще. Ну и казаков несколько тысяч. Казаки давно точат нож на Бориса.
— Но это смешно,— сказал Михаил.— Годунов может выставить двести тысяч.
— Дело теперь не в числе,— возразил Свербицкий.— В стране вашей все вверх ногами. Я-то уж знаю, люди мои недавно были в Москве. Простой люд истомился, голод, мор. Все хотят нового царя, новый всегда кажется лучше. Да и бояре умышляют против Годунова. Самозванец для них удобный повод. Я не знаю, кто этот злодей, но он выбрал удачное время.
— А вдруг это и в самом деле спасшийся Дмитрий?
— Вряд ли. Чудес не бывает. Я читал его исповедь, она выглядит нелепо.
— Так почему же король поверил?
— Кто тебе сказал? Просто он любит острые ощущения. Этот бродяга наобещал ему золотые горы, в том числе союз против Швеции. Сигизмунд хочет досадить Годунову.
— Так вот почему нас задержали в Варшаве!
— Не грусти, вас скоро отпустят. По крайней мере, как только царек сделает первые шаги и станет ясно, на что можно рассчитывать. Теперь расскажи, что ты делал два года в Копенгагене...
*
...За два года Михаил успел многое. Прежде всего он закончил чертеж своего идеального города. Этот город был не похож на другие. Один знаменитый зодчий, посетивший Копенгаген, посмотрел чертежи Михаила и выразил сомнение.
— Имеете вы представление о том, что такое идеальный город?
— Конечно,— ответил Михаил.— Я даже работал над чертежами Анришмона.
— Само слово «идеальный» предполагает правильность планировки, у вас не соблюдена симметрия.
— Но я приспосабливал город к холмистой местности,— волнуясь ответил Михаил,— Разве в природе бывает симметрия? Тем не менее все в ней разумно и стройно, быть может, идеально.