— Воды, что ли, в рот набрала? — проговорила хрипло.— Сказывай, не то худо будет.
— Не пугай,— угрюмо отозвалась Марфа.— Сами небось напуганы. Ты, Борька, сына моего послал убить, а теперь чего хочешь?
— Я? — Борис задохнулся.— Я?
— А кто же? Кому еще надобно?
— Ах ты падаль! — Марья схватила свечу.— Змеица адова! Выжгу язык твой поганый! Зенки насквозь прокалю!
Борис схватился за сердце.
— Оставь, мать, оставь, не трогай ее. Не в том дело, не в том.
Сел, отдышался, снова заговорил:
— Уж коль ты думаешь, что я виновен, не знаю, как с тобой говорить...
— А я не вызывалась,— ответила Марфа.
— Я ведь спросить тебя звал. Дело-то государственное. Мошенник под именем Дмитрия объявился, надобно остановить. Окажи помощь.
— Не помощница я вам теперь,— ответила Марфа,— все во мне заледенело. Холодно, чай, на Выксе-то.
— А мы тебя погреем,— прохрипела царица,— на огоньке поджарим, маслица кипящего подольем.
— Глупа ты, Машка, да зла, всегда про то знала,— сказала Марфа.
Царица онемела.
— Ладно, ладно,— пробормотал Борис.— Все то глупые ссоры. Ты все ж скажи, Марфа, как про то дело думаешь? Мог уцелеть царевич?
— Ничего говорить не стану,— твердо ответила инокиня.— Делайте что хотите. На все есть божий суд.
В Престольной палате воцарилось молчанье.
— Уйди, Марфа,— сказал Борис.— Да крепко подумай.
Ссутулившись, монахиня ушла. Борис отер тряпицей мокрый лоб.
— Удавить бы ее,— процедила царица.
— Молчи,— сказал Борис.— Ты и вправду нещадна. Вели-ка лучше заложить мне сани, поеду к гадалке...
*
Декабрь, декабрь подобрался. Хваткий месяц, зубастый. Приложи ухо к колодцу да слушай. Коль тиха вода, теплой будет зима, а коль шуршит да бормочет водяной леший, вторую шубу ищи, дров запасай побольше. В декабре день короток, а ночь без конца и все ворует, ворует у света лучики. Но только до Спиридона. На Спиридона солнцеворот. В Кремле Михей-часобитчик возвестит, что день пошел на прибавку, получит за то две дюжины московских рублей. Рад народ, что свет тьму одолел, да только свет пока что младенец, синий, ледащий, по утрам хнычет, просыпаться не хочет, а после обеда сразу на печь, спать да греться. В декабре зима хозяйство свое проверяет. Идет, стучит посохом, сугробы метет, льды мостит. Землепашец снежок любит, манит к себе на поля. Чем толще снежная шуба, тем теплее земле. Чем теплее, тем лучше спится, а как выспится, в добром здравии станет, одарит народец дарами. В декабре небо сине, солнце стоит на хрустальных столбах, да столбы те не трогай, прилипнет рука, сама в хрусталь обратится. В декабре больше всего мерзнет народу. Любит декабрь по лесам ловить сирых да бражников у кабаков ждет. Берет под свою ледяную руку, зовет в хоромы свои пожить. А там и житья никакого, все изо льда поделано, лавки, столы, ложки, еда ледяная. Кто прельстится, тотчас ледышкой и сделается. В декабре сиди дома, носа на стужу не суй, песенку пой да грызи калач.
*
Моравск сдался без боя. Жители высыпали на улицы встречать нового государя. А он до того еще слал им посулы и лестные обещанья. Папский нунций Раигони увещевал в Кракове:
— Главное, не скупиться на обещания. Народ живет надеждой, дайте ему надежду, и он пойдет за вами.
Самозванец про себя усмехался. Не только народ, обещания любят и важные лица. Сколько обещаний раздал он в последнее время! Все ждут от него выгоды, но он понимал, что исполняют далеко не все, что обещано.
В Моравске, наезжая конем на толпу кланявшихся до земли людей, думал: «Однажды я чуть не поцеловал сапог Рангони. А теперь кидаются в ноги мне».
В Чернигове воевода Татев пальнул было из пушек, но его связали и приволокли к Самозванцу.
— Пошто в законного государя стреляешь? — спросил Самозванец.
— Присягу давал,— ответил Татев.
— Снимаю с тебя присягу, теперь будешь служить мне.
Татев повалился в ноги.
Хоть Чернигов и покорился, разбродное войско кинулось грабить жителей. Еле удалось остановить насилие. Метался на Аспиде по улицам, чуть не зарубил казака, тащившего из хаты визжавшую женщину.
— Я милость народу несу! — кричал он.— А ты, вор, что делаешь?
— Милость-то милость,— угрюмо ответил казак.— Только где наше жалованье? Ты жалованье, государь, обещал.
В черниговской казне нашлось серебро, и только тем удалось успокоить недовольное воинство.
Под Новгородом-Северским ждала неудача. Тут засел воевода Басманов со своими стрельцами. Били по городу из пушек, кидались на приступ, но тщетно. Пробовали обложить крепость хворостом и соломой, поджечь, но крепкие бревенчатые стены не занялись. Басманов даже поймал осаждавших на хитрость, приоткрыл ворота, делая вид, что сдается. Кинулись туда казаки и польские гусары, но Басманов тотчас ворота закрыл, а попавших в ловушку перебил.
Начальник одной из хоругвей ротмистр Неборский сказал:
— Если не можем взять маленького городка, что будем делать с большими? Все, что под нашей рукой, досталось пока даром. Сражений еще не видали. Подойдет годуновское войско, плохо нам будет.
— Я знаю, что путь мой тернист,— ответил Самозванец,.— Но верю в справедливость. Тех, кто не покинет меня, щедро награжу и возвышу.
— Покамест следует думать о жалованье,— заметил Неборский.— Солдаты ропщут, они получили слишком немного.
Патер Анджей Лавицкий, розовощекий и ясноглазый юноша, успокаивал Самозванца:
— Божий промысел на вашей стороне, сын мой. Следует только чаще молиться.
— Я не могу это делать в присутствии русских людей,— ответил Самозванец.— Ведь мы уговорились, что мое обращение в истинную веру останется пока тайной. Вряд ли православные пойдут за государем-католиком.
— Конечно, конечно, сын мой. Таинство одна из высших добродетелей веры. Кому, как не нам, иезуитам, знать об этом. В многих странах рыцарям Христа приходится скрываться. По чести сказать, вы уже находитесь на положении члена ордена святого Иисуса.
— Нет, нет,— поспешно возразил Самозванец.— Я не обещал вступать ни в какие ордена. И прошу вас, патер, держитесь от меня на некотором отдалении. Я уже слышал про недовольство среди казаков, не хватает, чтобы оно перекинулось на народ.
— Но как же наши уроки? — спросил Лавицкий.— Я приготовил плоскошария, хроники частей света и учебники по латыни.
— Я постараюсь заниматься один. Проводить целые часы в вашей палатке теперь мне не следует.
— Хорошо, сын мой, я подготовлю вам росписи для уроков,— сказал Лавицкий,— И главное, не падайте духом! Дух — это наша твердыня.
«Посадить бы тебя на коня да снарядить копьем, посмотрел бы я, каков твой дух»,— подумал Самозванец про себя.
*
Но были и радостные вести. Комарицкая волость охотно признавала нового государя. Сначала о том возвестили Рыльск и Севск, а потом Курск и Кромы. Даже из осажденного Новгорода-Северского ночью перебегал народ и примыкал к войску. А в один из декабрьских дней привезли из Путивля повязанного окольничьего Салтыкова. Шел Салтыков на подмогу царскому войску, да заспался, попал в засаду.
— Где ж тот молодец, что воеводу мне взял? — спросил Самозванец.
Из толпы казаков выступил русобородый, широкоплечий удалец в малиновом кафтане с соболиной опушкой, с богатой саблей на перевязи. Шапку сорвал, поклонился.
— Я, государь.
— Кто будешь?
— Нечай Колыванов, атаман. Давно к тебе иду, давно с Годуном воюю. Привел я тебе, государь, войска пять сотен с оружьем да огневым боем, о конях да при доспехе.
— Жалую тебя, Нечай, своей милостью.— Самозванец снял с себя серебряную цепь и надел на Колыванова.— Служи мне и дальше, авось до боярина дослужишься.
— Я, государь, давно тебе службу несу. Под Рыльском бывал и Севском, да и в Путивле воинство мое славу тебе возглашало.
— Вот как? — удивился Самозванец,— Тогда томить при себе не стану, неси и дальше наше царское слово. Дам тебе грамоты, нареку воеводой, а ты города и села под нашу руку бери. Обозы с пищей да кормом нам шли, слуг царских плененных, смотри за дорогой, чтоб Годуново воинство не вольно ходило. Народу милости разъясняй наши.
Нечай склонил голову.
— Эй, там! — крикнул Самозванец.— Принести воеводе Колыванову мой штандарт!
Внесли расшитое знамя, опустили перед Колывановым. Тот поднял край, приложил к губам.
— Верой и правдой стану служить тебе, государь. Всегда с тобой буду, в радости и беде.
*
А беда себя ждать не заставила. Притомилось удалое воинство долгим стоянием под городскими стенами. Ему бы скакать, рубить, добывать богатство. В здешних местах взяли всё, что смогли, на сто верст кругом пусто. Заносчивые шляхтичи стали дерзить:
— Что это за государь, у которого дырка в кармане!
Тут и царское войско во главе со Мстиславским подоспело. Укрепились полки друг против друга, только у Мстиславского людей было много больше. Самозванец закидывал их прелестными письмами, звал покориться. Московиты не отвечали.
Стылым декабрьским утром польские роты кинулись в атаку. Мстиславский не ожидал. Сбили его с коня, ранили в голову. Но подоспели стрельцы и немцы фон Розена, Мстиславского удалось спасти, отбить нападение. Самозванец сам было схватил копье, чтоб ринуться в бой, но его удержали, еле вырвали копье из побелевшей, намертво стиснутой руки.
Ночь спустилась на северскую землю, надо было готовиться к новому сражению. Но шляхтичи потребовали денег, они не хотели драться даром. Ворчали и казаки. И тут он совершил ошибку. После совета с Мнишком тайно раздал остаток казны хоругви Дворжицкого, самой преданной и разудалой. Гусары поклялись, что никому об этом не скажут. Не тут-то было. Кто-то из них напился и стал хвастать золотом.
Утром Самозванца ждало печальное зрелище. Казаки и шляхтичи с руганью сворачивали шатры, укладывали повозки. Он кинулся стыдить, уговаривать, хватался за саблю, но все было напрасно. Тесть нареченный, воевода Юрий Мнишек, покривив губы, сказал: