— Боюсь, мне придется вас оставить на время. Хозяйство мое запущено, король недоволен, он требует моего присутствия на сейме.
— Вы покидаете меня в самый тяжелый день, — сказал Самозванец.
— Таких дней у вас будет еще предостаточно,— ответил Мнишек.— Учитесь терпеть беды.
— Что ж, передайте мое благоволение ясновельможной панне Марине,— сказал Самозванец.— Скажите, что я молюсь за нее каждый день.
— Непременно,— ответил воевода.— Думаю, что и панна Марина проводит дни в моленьях о вас.
«Бежит,— подумал Самозванец,— и все бегут. Наверное, подыскивает в уме нового жениха для дочки, этой тощей язвительной стрекозы с прозрачной кожей, прозрачными глазами и темной душой». Он вспомнил, как на королевском приеме в Кракове она впилась в его ладонь ногтями, поранив до крови. При этом бледные тонкие губы изображали учтивую улыбку, она почтительно разговаривала с королем. Во время танца, так же улыбаясь и милостиво поглядывая на окружающих, она прошептала: «Ты лжец. Ты всех водишь за нос. Ну признайся, что ты никакой не Дмитрий. Ты некрасив, ты мне отвратителен, но я пойду за тебя, если станешь царем.
Только ты никогда не станешь. И помни, я одна знаю про тебя правду. Одна. А значит, я для тебя единственная. Мы всех будем водить за нос, царей, королей, императоров...»
Он вышел из своего шатра и, скрестив руки, смотрел, как разбегается войско.
— Что, батюшка анператор,— весело крикнул казак,— потечем, может, вместе?
Подъехал Дворжицкий.
— Государь, надобно уходить. Не ровен час, Москва догадается, что мы без войска, ударят, и конец. Устроим зимние квартиры в Севске. Пора трогаться, войско распалось.
— Какое же это войско? — процедил он сквозь зубы.— Крысы! Разве я думал, что меня окружают крысы?
*
Бегство наемного войска в Москве сошло за победу. Били в колокола, гнали по улицам пленных шляхтичей и казаков. Царь повелел жестоко расправиться с непокорными комарицкими мужиками. Волость Комарицкая входила в семейные владенья царя, оттого гнев Бориса возгорелся безмерно. Особенно поусердствовал в мести татарский князь Симеон, призванный Годуновым на расправу. С тучей касимовских татар напал на волость, принялся разорять, жечь, убивать. Мужчин вешали за ноги на деревья и разводили под ними костры, женщин кидали на раскаленное железо, сажали на деревянные колья, девушек бесчестили, детей бросали в огонь и воду. Стон стоял по земле. И даже те, кто хранил веру Борису, бежали в противный лагерь. Слабеющей, но жестокой рукой Годунов довершал свое падение. Самозванец еще не знал военной удачи, а измученный народ уже тянулся под его руку, которая казалась щедрой и милостивой.
*
Среди обезлюдевших деревень, дымов и пожарищ, среди качающихся на деревьях трупов, изувеченных волками человеческих тел продвигалось к Москве отпущенное из Кракова посольство Афанасия Власьева.
Вновь несчастливым оказалось возвращение Михаила. Тогда голод и мор, теперь война, разоренье. Каждый день налетали конники, грозились оружием и, только увидев царские грамоты да богатые одежды послов, страшились чинить расправу. Под Севском и грамоты не помогли.
— Какие, говоришь, грамоты? — кричал казацкий сотник,— Бориски? Да ты знаешь, что нынче другой уже царь? Панкрашка, гони всех к воеводе! Пущай другую присягу берут, не то посечем, не пожалеем, что вы заморские!
Дьяк Афанасий Власьев за эти дни похудел чуть не вдвое. Сколько раз уж грозили смертью, стаскивали шубу, тыкали в нос пищалью. С королями да канцлерами Власьев говорить любил, а с безумным крестьянином и не знал, как ладить.
— Ты уж, Туренев, выручай,— пыхтел дьяк.— Пойди к этому воеводе, скажи, как и что, они тебя понимают.
Туренева повели в избу, и тут он увидел Нечая. Тот сразу его признал.
— Михалка? — удивился Нечай.— Ты ль это снова?
— Кто тебя упреждает? — спросил Михаил.— Всякий раз, как еду домой, ты мне навстречу.
— Рад! — сказал Колыванов, — Ей-богу, я рад. Дай-ка тебя обниму. Ты ведь наказ мой тогда исполнил.
Они обнялись.
— Видал ли свою Оленку? — спросил Михаил.
— Видал! Вот-те крест, видал! В прошлом годе кинулся как безумный в Москву да и чудом пробился. Ничего, скоро наша возьмет. Я, вишь, в чести теперь у государя... Да не у того, не пучь глаза. У законного, у Дмитрия Иоанновича.
— Разве он уже государь? — спросил Туренев.
— Да почитай полземли за нами, скоро пойдем на Москву. Ты-то кому служишь?
— Я совсем с толку сбился, Нечай. Два года в Дании был, Ксении жениха искал. Так что, выходит, служу я царю Борису.
— Э...— Нечай поморщился.— То напрасно. Оставайся со мной. Новый государь ученость любит. И сам учен. Он тебя примет, жалованье даст и занятие. Ты город ведь строить хотел? Так он тебе разрешит, вкруг него одни ученые люди!
— Нет, Нечай, так не годится. Я ведь с посольством. Я поручение исполнил и должен о том доложить.
— Борискино посольство? Да знаешь ли ты, что не могу тебя отпустить? Наказ имею задерживать царских людей и отправлять к законному государю. Он воеводой назначил меня.
— Что ж делать, Нечай! Я уж не знаю, как быть. От нынешних русских дел все в голове моей смешалось.
— Н-да...— Нечай призадумался.— Тебя я, пожалуй, пущу, а посольских к нему отправлю. Кто там глава?
— Дьяк Афанасий Власьев.
— Боров надутый, знавал я его.
— Послушай, Нечай,— сказал Михаил.— Ведь мы не военные люди, послы. Коли взойдет на престол Дмитрий, увидишь, он Власьева на то же место поставит. Власьев но многим странам поездил, его там знают, он государственное дело вершит. Цари меняются, а государство стоит.
— То верно,— уныло согласился Нечай.— Только не знаю, как быть. Пусти вас, меня же в оборот возьмут. Скажут, маху ты дал, Колыванов.
— Нечай,— сказал Михаил, пристально глядя на Колыванова.— Судьба нас с тобой свела, перекрестила. Как воевода пустить ты меня с товарищами не можешь. Ну а как ближний? Ты понимаешь, без товарищей я не поеду. Там ведь не только один дьяк. Как ближний человек ты можешь отринуть в сторону сомненья и...
Договорить Михаил не успел, в избу вбежал подросток и ломким мальчишечьим голосом закричал:
— Батюшка ватаман, в Лыкове татарва бедокурит, жгет, убивает! Надо бы боронить народец!
— Ишь ты крикун! — Нечай поднялся.— Аль ты, Терешка, Туренева не признал?
— Батюшка ватаман,— с отчаяньем сказал Терешка, коротко поклонившись Михаилу,— быстрей ведь надо!
— Горяч,— похвалил Колыванов,— вели Нестеркину сотню поднять, я тотчас буду.
Он сунул за кушак пистолеты.
— Что ж, Миша, давай прощаться. Поезжай с богом. И посольских своих бери.
— Прощай, Нечай,— ответил Туренев,— даст бог, свидимся.
— Коль до Оленки дойдешь, расскажи ей. Нечай, мол, скоро венчаться приедет. Эй, Запеканка!
Вошел чернобородый, до ушей заросший мужик.
— Проводишь людей до Кромов, заодно скажешь Кареле, что скоро к нему иду на подмогу, так государь повелел. Сладишь?
— Слажу,— пробасил Запеканка.
*
Из писаний Каспара Фидлера:
«Месяц январь 1605 года, вблизи Новгорода-Северского.
Сегодня мы с удивленьем увидели, что лагерь противника опустел. Некоторые предположили, что это военная хитрость, но посланные во все стороны всадники подтвердили, что войско Самозванца рассеялось. Часть его направилась по дороге в Польшу, а часть к Севску. После первой атаки мы ожидали сраженья, но его не случилось. Вероятно, противник понял, что силы слишком неравны. Возможно, он двинулся на соединение с главной армией. Поговаривают, что на стороне Самозванца выступит польский король. Немецкие рыцари смотрят на это с опаской, ибо тогда наша военная прогулка превратится в кровопролитную войну.
Как бы то ни было, но мы праздновали победу. Она, правда, была омрачена ранами наших товарищей и самого воеводы Мстиславского, который недомогает в своем шатре, но зато нам выдали двойное жалованье, много вина, а командиры Вальтер фон Розен и Жан Маржере получили по золотому блюду, наполненному дукатами.
Такова была воля царя.
10 января.
Сегодня мы подверглись неожиданной атаке. По дороге на Добрыничи передовой отряд нашего войска попал в засаду. На него напали польские всадники и перебили не меньше пяти сотен московитов. Это вызвало недоумение и страх. Оказывается, за несколько дней Самозванец сумел пополнить свою армию за счет взбунтовавшихся крестьян и теперь угрожает нам самым настоящим сражением. Обо всем этом сообщил захваченный в плен поляк. Он был совершенно пьян и хвастался, что московский трон скоро достанется Самозванцу, а московитов обратят в католичество. Не сдержавший себя князь Телятевский зарубил его саблей. Наши пожалели поляка, но, по правде сказать, не стоило ему так куражиться. В плену следует вести себя тихо и смирно.
Между прочим, ко мне подходил один человек и намекал, что нарекший себя Дмитрием хорошо принимает иноземное воинство, а платит лучше, чем Годунов. Я укорил этого человека и напомнил, что мы давали присягу, а слово немецкого дворянина, как известно, весьма надежно.
23 января.
Позавчера случился главный бой. Мы остановились на холмистой равнине у большой деревни Добрыничи. Наши лазутчики доносили о приближении неприятеля, но он появился на день раньше, так что мы не успели вполне укрепиться и разделились на три отряда, один из которых состоял из немецких и ливонских рыцарей.
За холмами не видно было войска противника, но сначала услышали веселые звуки труб и гобоев. Потом на равнину выскочила лавина польских всадников и понеслась на нас с ужасными криками и боем литавр. Мы тотчас выстрелили и расстроили их ряды, но всадники продолжали яростно нападать. В самый разгар сражения совсем с другой стороны появились казаки. Их было великое число, и они тоже истошно кричали. Войско наше не ожидало этого нападения и дрогнуло. Всадники рассеяли наши ряды и прорвались к обозам. Но там их встретили шанцы из саней и прутьев, сложенные стрельцами. За шанцами, стояли полевые пушки, и они разом выстрелили, так что первые ряды нападавших легли замертво. Раздался еще один залп. Конники растерялись и повернули обратно. Выскочившие из-за шанце