Оленка покраснела.
— Тебя мы с Нечаем так звали, чтоб вслух имени твоего не говорить. Он выдумал. Гориславенка... Глаза, говорит, у нее горят, пусть будет Гориславенка...
— Ладно.— А сама ломала сургуч, вынимала из кармана бумагу.
— Ой, да тут не по-нашему! — изумилась Оленка.
— Иди на свою лавку,— сказала Ксения.— Я сама.
Писано было по-латински. Напрягая глаза, с трудом разбирала:
«Мы, Дмитрий Иоаннович, божьей милостью царевич Великой Руси, истинный наследник престола, пишем Ксении Годуновой.
Царевна пресветлая, мы вас не забыли. В ратных трудах пребывая, помним свое обещанье не обделить вас царской своей милостью. На батюшку вашего мы зла не имеем и говорим ему, чтоб по своей воле оставил он бренные заботы о государстве, ибо мы те заботы примем и все устроим ко всеобщей благости и довольству. И в том царское слово мы сдержим, чтоб жизнь ваша была светлой и великолепной. Как однажды вы помогли нам золотом, так и мы возместим вам ту щедрость, воздав стократно, вы же пришествие наше ожидайте с надеждой, ибо сулит оно подданным нашим многие благости.
Писано в Путивле 25 февраля 1605 года».
*
С забившимся сердцем откинулась на подушки, скомкала в руке бумагу, закрыла глаза. И одна мысль сверлила сознание: «Тот, в черном куколе...»
*
Царь провожал на воеводство Петра Басманова. Статный, чернобородый Басманов одет был в камчатый терлик, красного сукна кафтан да поверх еще червчатый, мехом отороченный опашень. Но все это без яркого расшива, даже сафьяновые сапоги были всего лишь подкованы, но не обсажены жемчугом или золотыми ярлыками, как у прочих бояр. Басманов не любил вычурной одежды и в разговоре вычурности не терпел, был немногословен и горделив.
— ...тебе же, Петра, откажу казанских да астраханских татар. А коль вовсе славен будешь, другую милость придумаем,— негромко и внятно говорил Годунов.
«Всё это он обещал Мстиславскому»,— мелькнуло в голове у Басманова.
— Обещаешь ли живот положить за отечество?
— Клянусь,— ответил Басманов.— "Голько знать хочу одну закавыку.
— Говори.
— Коль то окажется истинный Дмитрий, не поднимется у меня рука. Потому и знать хочу прежде, все ли тут верно. Нет ли, государь, промашки. Всю ли ты правду знаешь. Хочу от тебя слышать истинное слово, ибо тогда чиста будет совесть моя.
— Дайте мне крест,— сказал Годунов.
Ему поднесли золотой с каменьями крест, он принял его на вытянутые руки. Торжественно произнес:
— Святой крест в том целую, что доподлинно мне известно о смерти истинного царевича Дмитрия, как доподлинно же известно, что имя его взял окаянный расстрига.
Годунов трижды поцеловал крест.
— Теперь ты, воевода, дай обещание.
— Царь великий, клянусь тебе в том, что живота не пожалею, дабы спасти царство наше, Гришку-расстригу полонить, воров и пособников наказать примерно.
Басманов приложился к кресту.
— Отправлю с тобой думного дьяка с деньгами, чтоб войско оделил,— произнес Годунов.— Также грамоту польского короля, в которой уведомляет, что Самозванца не знает и войска ему не давал. Письмо то огласишь ратникам. Ну, с богом, Пётрушка, на троицу тебя жду.
Царь обнял Басманова.
*
Михаил томился. Вот уж месяц он в Москве, а его не зовут. Царевич Федор, так радостно встретивший Михаила, вестей не давал. Царь сильно недомогал, и царевичу приходилось вершить за него государственные дела, встречаться с послами, принимать воевод и даже главенствовать в боярской думе. Михаил послал ему напоминание о чертежах, но царевич обсылкой ответил, что надобно подождать, ибо и сам он хочет завершать карту.
«Что я? И каков мой удел? — думал Туренев,— Молодость минула, еще несколько лет, и почнется четвертый десяток. Как много времени я провел на чужбине!» Он вспомнил Флоренцию, прозорливого Скамоцци, Париж, Сорбонну, свои мечты о стеклянных дворцах. «Сбудется ли мое предсказанье, что через сто лет все будут жить счастливо?» И загадал. Если удастся при жизни построить прекрасный свой город, то сбудется. Он разворачивал чертежи, любовался. Как я его назову? Может быть, Солнцеград? Или Звезда-город? Есть в его облике что-то от звезды или разбегающихся солнечных лучей. Как жаль, что царевич занят, он бы полюбовался вместе с ним, Михаилом.
Место для города Михаил давно определил. Оно лежало ниже Москвы на приокских холмах недалеко от Калуги. Эти холмы он помнил еще по юности, когда ездил по поручению Коня за песком и лесом.
«Город, город,— размышлял Михаил,— а что же еще?» Всю жизнь его заполняло ученье, высокие помыслы и мечты. Он заключил из них круг и замкнулся в нем. Иногда этот круг раздавался и впускал инородное. Короткую дружбу, как, например, с Иоганном, неожиданные порывы вроде недолгого бегства из Копенгагена на шведские берега или совсем уж малое увлечение светской жизнью.
Оставшись в Москве не у дел, Михаил отчего-то принялся читать совсем не то, что привык читать раньше. В особенности поразила его любовная история, описанная в драме малоизвестного англичанина. Подобные истории он читал и раньше, то ли у Банделло, то ли у де Порто, но там все представлено было легко и весело, здесь же необыкновенное величие, свойственное творениям живописцев и зодчих, проникало в отношения между мужчиной и женщиной.
Он бродил по Москве, вслушиваясь в тревожный гул площадей и торговых рядов. Тут уже не только торговали. Кричали, спорили открыто о спасенном царевиче, грозили, дрались. Кремль возвышался немой громадой, золото соборов словно бы потускнело, съежилось, ожидая небывалых событий. С криком, свистом плетей проносилась гурьба конников, люди на мгновенье смолкали, крестились, потом снова начинали шуметь. Кого-то хватали, но уже были случаи, когда народ вступался и отбивал. В мельтешенье ярких одежд, распаленных лиц, среди крика, плача, битья в грудь он шел молчаливый, погруженный в себя.
Однажды, миновав Соборную площадь, забрел в царский двор. Стрелецкий объезд тотчас его приметил.
— А ну поворачивай, кто таков?
Со стрельцами был сам голова Талдыкин. Талдыкин вспомнил Туренева, ибо два года назад провожал его с датчанами за Москву.
— Никак, это ты, Туренев? Куда путь держишь?
— К царевичу Федору,—неожиданно ответил Михаил.
— А... Ну ходи, ходи...— Талдыкин отъехал.
Михаил пересек двор и направился к Боровицким воротам. Внимание его привлекло странное дерево под одним из окон. Такие он видел только в Италии. Михаил подошел и потрогал ствол. Стукнуло над головой окошко. Михаил поднял голову и заметил, как в нем мелькнуло бледное прекрасное лицо.
*
Сырым мартовским утром Михаила позвали к царю.
Туренев едва узнал Годунова. Лицом пожелтел, осунулся, взгляд не горит, только тускло взблескивает. Годунов полулежал в неудобной окове полутрона, ноги покоились на подставке, под гнутыми ножками которой тлела угольная грелка.
— Ну,- сказал Годунов вяло,— говори, Туренев.
Михаил принялся рассказывать о своем сватовстве.
Речь эту он приготовил давно, она уж много раз прошла в его голове, поэтому теперь он говорил без всякого пыла, как по заученному.
— Складно, складно,— прервал его Годунов.— Все то я знаю из твоих писулек. А на словах-то?
— Государь, я писал, что думал. Прибавить нечего.
— Люб ли тебе жених?
— Государь, я еще прежде говорил, что не гожусь на такое дело. Но старался, как мог. Другого жениха в той земле не сыскалось.
— Значит, исполнил службу?
— Как мог, государь.
— Так...— Годунов привстал, поправил подушки, наложенные за спиной. — Службу исполнил, мы тебя наградим. А теперь расскажи, Михалка, как ты нам измену деял.
— Измену? — Михаил опешил.
— Что дивишься? Аль про свою измену не знаешь?
«Не повредился ли государь в уме?» — подумал Михаил и твердо ответил:
— Я не изменник. Не только государю, себе не изменял никогда.
— А может, забыл? Будешь ли отвечать мне прямо?
— Отвечу,— сказал Михаил.
— Под Севском с ворами знался? Правду говори.
— Государь, под Севском нас остановили разбои, но, про посольство узнав, отпустили.
— Пошто ж отпустили? — Годунов прищурился.— Других не пускают, а тебя пустили?
— Не только меня, все посольство.
— То-то и оно. Аль не знаешь, что вор-расстрига тогда лишь пускает, когда присягу ему дашь, старую отринешь. Иначе кишки вон. Пошто ж тебя да и людей твоих отпустили?
— Государь, со мной был думный дьяк Афанасий Власьев, он послал говорить меня с разбоями, я и уговорил.
— Уговорил! — Годунов всплеснул руками.— А может, уговоришь их повинную принести, Гришку связать и предо мной бросить? Дюжий ты уговорщик. Да знаешь ли ты, сколько моих людей побили на дорогах? Тут уж одно из двух, либо ты к вору переметнулся, либо тебя на суку повесили.
— Бывает и третье, государь,— неосторожно сказал Михаил.
— Какое ж третье? — Годунов приподнялся.
— Может, я сотоварища встретил, он меня и пожалел, отпустил.
— Сотоварища? — прошептал Годунов.
Лик его преобразился. Встал, ногой отшвырнул жаровню, рассеяв по ковру тлеющие уголья. Глаза сверкнули. Еще раз спросил:
— Сотоварища?
Михаил молчал, понимая, что сказал неладно.
— Сотоварища в стане вора? — резко и сильно крикнул царь. — Там у тебя сотоварищи? А я сомневался! Взять его! Пусть на дыбе расскажет про сотоварищей! Тошно мне, тошно! — Застучал посохом.— Измена кругом! Змею пригрел на груди. Все змеи, змеи! На чашу милости чашку яда несут! В пытку его, на дыбу! — Обессиленный, упал в подушки.
На Туренева кинулись, выламывая руки.
*
Месяц март перевальный, в марте день с ночью равняется. Раньше с марта год начинали. До Симеона Гордого, сына Калиты, держался на Руси этот обычай. В древние времена март суханем звали, оттого что небо ясно, мокрого с него не валит. Теперь протальником кличут. Сходит с земли белый цвет. После Герасима-грачевника птица валом валит. Сороки стрекочут, овсянки пиликают. Да и народец поет: «Приди, весна красная, с милостью великой, со льном высоким, с корнем глубоким, с хлебом обильным». В печах жаворонков пекут ребятишкам, вместо глаз изюминка, вместо хвоста леден