ец. Жаворонок звонкая птица, в старых еще писаниях сказано: «О жаворонок, летняя птица, красных дней утеха, возлети под синие небеса, посмотри к сильному граду Москве, воспой славу...» Да и про скворца б не забыть, поставить ему скворешенку. Увидал скворца, знай, весна у крыльца. Да и прочие пичуги тут уж как тут. Долго летели, долго добирались, крыльями намахались, вниз насмотрелись. А внизу-то все дым да гром, люди меж собой бьются. Иной раз на птичий звон задерут головы, остановятся, а потом опять друг друга дубасят. Сорока сказала: «Это из-за меня, из-за меня. Я одному одно сказала, другому другое, третьему третье, всех перессорила». Скворец с жаворонком сказали: «Это из-за нас. Одни твердят, что скворец лучше поет, другие, что жаворонок. Вот и пошли в кулачки». А овсянка пискнула:
«Я-то здесь ни при чем». Март птичий месяц, в марте белая птица аист подумывает, где свить ей гнездо. Летает, смотрит, а негде. Одни горелые трубы стоят.
*
— Федя, Федя! Знаешь, беда какая? Вымышленника твоего Туренева в пытку взяли!
— Да что ты, откуда знаешь, Акся?
— Я случаем. Он ведь жениха мне искал. Я и спросила вчера у батюшки. Так он на меня рыкнул: «Туренев изменник. С вором сошелся. Я в пытку его отправил».
— Вот напасть! — Федор отер мокрый лоб.— Батюшка совсем пошатнулся. Каждый день чудеса вытворяет.
— Федя, беги к нему, а то и мне нескладно, свата кидают в Застенок. Обидно мне.
— Да уж пойду,— мрачно сказал Федор.
Но Годунов не хотел слушать сына.
— Я тебе сказываю, как дело было. Раз пустили, значит, с вором связался, крамолу нам принес. Сыск у него сделали, бумаг да книжек пропасть, вредные все.
— Какие ж?
— Безбожные писания, сплошные цифири, черная магия.
— Батюшка, что говоришь? — возразил Федор.— Я видел книжки его. То все науки по числам да по зодчеству, нужные нам для построек.
— Аль я не смыслю? Мал еще учить-то меня! — сказал Годунов.
— Батюшка, я поручусь за Туренева, отдай его мне. Все выспрошу, как надо. Если повинен, накажу.
— Ты хоть кого наказал? Лишь только перечишь. У царя на Руси крепкая должна быть рука. Дай тебе царство, холопа забалуешь, устои в труху превратишь.
— Батюшка, уступи мне Туренева, мне карту с ним делать.
— Какая карта? Не до того сейчас. Поди на свою половину.
— Не пойду,— угрюмо сказал Федор.
— Не пойдешь? — Годунов приблизился к сыну, задышал тяжело.— Аль ты забыл, что я царь? Аль ты забыл, как с сынами некогда поступали?
— Нет, не забыл! — Федор дерзко вскинул голову.— Однако тебе не с руки поступать так, батюшка. Много ль наследников у тебя?
— Поколочу, Федька, ей-богу! — выдохнул Годунов.
— Отдай Туренева! — крикнул, побелев, царевич.
— Ты, ты...— Годунов пошатнулся.— Кричать?..— Без сил опустился на лавку.
Федор потупился.
— Батюшка, прости. Не сдержался...
— Поди, — прошептал Годунов.— Видеть тебя не хочу. Никого...
— Акся тоже велела за свата просить,— сказал Федор.
— Никого...— повторил Годунов.
Федор повернулся и вышел.
*
Раскинув окровавленные, истерзанные руки, Михаил лежал на пласте прогнившей соломы. В тусклом горении плошки над ним отблескивал мокрый каменный свод. «Это твой идеальный город,— говорил он себе.— Застенок. Город-застенок. Он крепок, он простоит века. Город мертвецов». Провел ладонью по телу, нельзя и выделить больное место. Болит и саднит все. Суставы вывернуты, спина и грудь исполосованы кнутом, кожа на запястьях содрана. Палач успокаивал: «Не сильно тебя приказали, малый. Велели беречь, так что я помаленьку. Одначе, если не одумаешься, через седмицу всерьез примусь». Еще две пытки. Будут рвать раскаленными клещами, ломать ребра. Это он знал. Знал это каждый русский, каждый от пытки не заговорен, каждому свой час. А он и забыл, что русский. По чистым мостовым привык ходить в башмаках с пряжками. Подумал про книги. Книги, конечно, растащат, а то и пожгут. Хорошо хоть «окуляр» догадался спрятать. На него уж многие зарились. Еще бы, диковина! Жалко, царевичу не успел показать. Надо бы передать ему словцо, что «окуляр» в доме у знакомого голландца на Кукуе. Вступался ли за него царевич? Верно, вступался. Да не те времена, чтоб из Пыточной башни выпускать. Черное, черное время! Вот и его коснулось своим крылом. А до того ходил как завороженный, не вмешивался никуда, не льнул ни к тем ни к этим. Верно ли сделал, что вернулся? Выходит, что не верно. А сердце-то все равно говорит, верно, верно. Помирать, так дома. А может, еще и не помирать...
За дверью шарканье шагов. Близятся по каменному переходу. Опять? Вчера ведь пытали. Звякнули запоры, дверь тяжело, натужно отворилась. Он пытался приподняться, вглядеться. Нет, это не палач, приблизилось что-то легкое, темное. Это монахиня. Зачем? Опустилась перед ним на колени, лицо скрыто черной накидкой.
— Кто ты? — спросил он, еле двигая опухшими губами.
И на губы его легла прохладная легкая ладонь, повеяло нежным запахом. Ладонь провела по лицу, по лбу и словно сняла синяки и раны. Лицо перестало гореть, боль ушла в глубину.
— Кто ты? — спросил он снова.
Не отвечая, она расстегнула его рубаху и белой влажной тряпицей, едва касаясь, стала отирать шею, грудь, руки. Потом накладывала легкие ладони на истерзанное тело, и с каждым движением боль затихала, а тело обретало невесомость.
— Блаженство,— прошептал он,— Не уходи.
Она склонилась над ним и губами приникла ко лбу. Еще через мгновение он почувствовал на лице теплую влагу. Одна капля, другая. Дурман разливался от этой влаги. «Что же это,— подумал он,— эликсир? Какой-то чудодейственный эликсир». Все в голове раскачивалось, его мягко влекло в бездну, и было так хорошо. Словно по воздуху внесло его в какой-то сад, а там из плетения веток появилась она, вся в белом, и улыбнулась ясно, и пошла навстречу, протягивая руки...
*
Нечай Колыванов со своим отрядом рыскал по Северской и Комарицкой волостям, приводя города и села под руку нового государя. Из глубины земель доносили, что уже Воронеж, Белгород, Елец и Ливны присягнули царевичу Дмитрию. В шатость пришел даже Царев-Борисов, самый что ни на есть годуновский город.
В конце марта Нечаев отряд двинулся на помощь осажденным Кромам. Кромы и невеликий городишко, а важный, его недавно совсем выстроили на скрещении дорог. Самая главная вела от Киева к Москве, с юга текли пути из казацких земель, с Дикого поля. В окружении болот Кромы возвышались на невысоком холме. Тут поставили деревянный острог с несколькими домишками внутри, а потом окружили земляным валом с бревенчатыми стенками поверх. После Добрыничей царская армия миновала Кромы, но укрепиться не захотела, а только пожгла крепость. Казаки же самозванцевы смекнули, что тут можно надолго сесть, и на виду у Мстиславского заняли Кромы, нарыли земляных ходов и стали чинить воеводе всякие козни. То подберутся ночью и зажгут обоз, то днем вылазку устроят, выманят стрельцов, сами же в норы свои попрячутся и примутся палить из огромных длинных пищалей. В стрельбе казаки искусны. Каждый день по три-четыре десятка отправляли на тот свет.
Атаманом у казаков был Юхим Карела, малого роста человек, рыжий, кривоногий, весь сплошь то ли в рубцах боевых, то ли в болезных струпьях. Голос имел тонкий, визгливый, одевался в наряды самые невидные, только на шапке с пером носил алмаз чуть не с куриное яйцо. Не было равных Кареле в бою. Верткий, проворный, он так крутил саблей, так метко стрелял, так искусно скакал на коне, что мог побиться с пятью, а то и с десятью сразу. Карела пришел в донские степи из Лифляндии, служил там у господина, да пожег его, взял алмаз и стал вольным казаком.
Когда прослышали казаки о чудесном спасении царевича Дмитрия, послали в Краков Карелу, чтоб все разузнал, не обман ли, идти ли на помощь новому государю. Самозванец обласкал атамана и даже звал во дворец, чем весьма недоволен был Мнишек и панна Марина. Она, как всегда, улыбаясь ясно, проговорила сквозь зубы: «От твоего карлы несет навозом, прошу больше не пускать его в покои». Самозванец ответил: «И в навозе можно найти алмаз». Шутка вышла удачной, тем более что и в Кракове Карела расхаживал со своим алмазом.
Три тысячи казаков в Кромах держались против десятикратного войска. Ничто их не брало. Как начинают пушки палить, казаки лезут под землю, а как подступает войско, казаки изо всех щелей извергают огонь. Один выстрел, один побитый. Много положили народа.
Так и стояло под Кромами царское войско. Однако силы казаков убывали, они просили подмоги. Самозванец отрядил к ним Нечая с пятью его сотнями.
Пока Нечай раздумывал, как пробиться к Кареле, прискакал гонец и сообщил чудное. Не надобно пробиваться. Просто ночью пройти сквозь лагерь, для того свои люди в стане Мстиславского освободят проход.
— Все ли так? — сомневался Нечай.— Нет ли ловушки?
— Салтыкова-то своего помнишь, которого в Путивле поймал? — спросил гонец.
— Как не помнить.
— Государь его отпустил, чтоб вершил он ему тайную службу. Теперь Салтыков под Кромами стоит, через его стрельцов и пройдем.
Все так и вышло. Мартовской ясной ночью при полном свете луны Нечаев отряд пересек стан Мстиславского. Никто не чинил препятствий. Караульные еще подкинули несколько мешков пороху.
— Давайте, робяты, мы бы и сами с вами пошли, да надобно тут побыть, новому государю польза.
Хрупкий ледок лопался под копытами лошадей, легкий морозный воздух бодрил, и Нечай радостно думал: «Вон как дело пошло. Скоро, видать, весь народ к нам пристанет. Пойдем на Москву, любушку свою вызволю. Эх!» Нечай расправлял плечи, постукивал ладонью по богато оправленной сабле. Недавно простой стрелец, а теперь воевода царский, он видел впереди удачу и счастье.
*
Тайные люди говорили между собой:
— Царь-то совсем плох. Видал, как прихрамывает?
— Эва, заметил! Он с прошлого лета ногу волочит.
— Ну я-то к нему не близок, не то что ты.
— К другим ты будешь поближе, а нынче неизвестно, около кого теплей.