— Да, брат,—Тайный вздохнул.—Может, к тому бежать?
— Сам сюда прибежит.
— Не обидел бы.
— Да кому про нас известно? Мы и ему послужим, тайное дело всякому нужно. Думаю, сам то же скажет.
— Ну а те, кого обижали мы? Как бы нас не прибили.
— Да много ль таких осталось? Нынче в Застенке кто сидит?
— Из видных, почитай, один Туренев.
— Кто на него показал?
— Да никто. Власьев царю докладывал, ну и про дело в пути все как есть изложил.
— Въедливый этот Власьев. Это он на всякий случай. От себя отводил. Вдруг бы еще кто сказал.
— Может, и так.
— И что с Туреневым-то? Вновь будут пытать?
— Какой толк? Что ему говорить? Царь намекнул, чтоб тихо его...
— Когда?
— После страстной.
— Ты, что ль, свершишь?
— Я не буду.
— Чего так?
— Есть у меня закавыка.
— Знаю твою закавыку. Она, что ли, не велит?
— Ты бы уж молчал про нее-то. Нет у тебя ничего святого.
— У тебя больно много! Ефимков тебе дала, вот и вся святость.
— Ах, помолчал бы ты, брат. Не в ефимках дело. Ефимки мы вместе с тобой прображничали. Я ей обязан. Матку мою она от верной смерти спасла.
— Ты ж ее и к Туреневу в Застенок пускал. Левонтий мне говорил.
— Смотри... ты меня знаешь...
— Ладно, ладно, это я так. Не станем же мы друг на друга... Кто ж будет Туренева кончать?
— Не знаю. Мое дело сторона. Я ей даже беречь его обещал, но то не в моих силах.
Помолчали. За дверью раздались шаги.
— Сам идет.
Дверь распахнулась, колыхнув пламя свечи. Толстый, оплывший, с редкой седой бородой, обозрел все маленькими хитрыми глазками, сказал тоненьким голосом:
— Ну, соколы мои, что принесли на крылышках?..
*
Всю ночь не спала. Если и задремывала вдруг, то страшное вставало перед глазами. Его иссеченное тело, запекшаяся кровь, дочерна побитые губы. Тотчас вскакивала, сидела, пытаясь унять биение сердца.
— Акся,— сказала из своего угла Оленка.— Что ты все прыгаешь?
— Нехорошо мне,— сказала Ксения.
— Что так? — Оленка перебралась на ее постель, потрогала лоб.— Может, мамок позвать, лекарих?
— Не то.— Ксения отвела ее руку.— Дурное предчувствие.
— Свят, свят,— пробормотала Оленка.— Давай помолимся.
— Я уж молилась,— сказала Ксения.— Я про себя день и ночь молюсь.
— Да что ты, Акся? Даст бог, батюшка выздоровеет. Пасха близка, на пасху все молодеют. Аль то письмо тебя задурило? Словно тебя подменили. И не говоришь, о чем.
Смазала бы, Акся. Мне страсть любопытно. Что ж ты, со мной уж и говорить не хочешь?
— Молчи, молчи,— сказала она.— После как-нибудь расскажу, а теперь недосуг. Другое меня мучит.
— Да что? Какая у тебя кручина? Куда намедни ходила одна? Я за тебя боюсь, Акся. Хочется плакать.
— Ну уж и плакать! Спать иди. Не видишь, я придуряюсь?
Выпроводила Оленку, подождала, пока она затихнет в углу. Обратилась к иконе, вглядываясь в скорбные глаза богородицы, зашептала про себя, приоткрывая чуть-чуть лишь губы: «Мать пресвятая богородица, заступница сирых и обездоленных, спаси его, оборони, не дай ему сгинуть невинному, извлеки из темницы, укажи светлый путь. Мать пресвятая богородица, возьми у меня все, что есть, самое дорогое, жизнь мою горемычную, перемени наряд мой царский на одежду скорбную, возьми все яства мои и богатство, покой и сон отбери, только спаси его, дай ему волю, награди его благословеньем своим, залечи раны, исцели душу. Не прошу себе, ему прошу. Мать богородица, пресветлая...»
*
Утром государь был хорошо расположен. Согласился принять ганзейских послов. Он милостиво с ними говорил и оставил обедать. Обед подавали в несколько смен и звался он «птичий». Угощали рябчиком с едким плодом лимоном, тетеревом, набитым крошеной свининой, сливами да нежинскими огурцами, жареных перепелов в сметане несли на серебряных блюдах, а в довершение на золотых подали жареных лебедей, политых заморским бастром.
Сам же царь ел рафленую курю с рисом, изюмом да шафраном, вместо вина попивал брусничный квасок. Этим попотчевал храброго воина капитана Маржере, только что возвратившегося из-под Кром.
— Сказывай, Яков, как люди мои воюют. Скоро ль мне вора покажете, а то я скучаю.
— Ваше величество, все идет как следует, — передал через толмача Маржере,— Осада ведется по всем правилам. Полагаю, к началу лета кампания будет закончена.
Царевич Федор обратился к нему по-латински:
— Много ль народу обороняет крепость?
Капитан смутился, латинского он не знал.
— Вот, батюшка, иноземный человек, а языков не знает,— сказал Федор,— Туренев-то по-латински как говорит! Скоро ль ты его пустишь?
— Не мешай,— пресек Годунов и вновь обратился к капитану; — А что, ежели послать нам к королю свейскому, чтоб отрядил своего воеводу, а я б его над войском поставил?
— О, шведы хорошие воины,— согласился Маржере.
— Налейте мне кубок,— сказал Годунов,— я буду говорить речь.— Он встал и обвел глазами затихших гостей.— Любезные дети мои! — Царь улыбнулся.— Если кому и чудно, что я называю иноземцев детьми своими...— Он замолчал и потупился, улыбнулся снова.— Великую открою всем тайну. Тайну, которой досель не касался никто, даже из ближних моих...
Царевич Федор с удивлением взглянул на отца.
— Тайна сия,— тихо продолжал Годунов, на щеках его появился румянец.— Тайна, которая вам откроется в слове моем...— Он оглянулся, ища кого-то глазами.— Но где же... Я должен сказать при ней...
— Батюшка...— прошептал Федор.
— Тайна сия! — Голос царя окреп. — Коей нет названья и коя заключена...
В палате царила мертвая тишина, толмач доборматывал ганзейцам сказанное.
— Тайна сия! — еще раз сказал Годунов.
Кубок выпал из его руки и громко ударил о стол. Борис воздел руки и внезапно упал навзничь, изо рта его, носа, из ушей хлынула кровь.
— Батюшка! — пронзительно закричал Федор.
*
Записки Каспара Фидлера:
«21 апреля 1605 года, под Кромами.
Сегодня мы узнали о московских событиях. Царь Борис умер. Говорят, он принял яд. Приехавший в лагерь ротмистр Грегор Борг рассказал подробности. Новым царем наречен сын Годунова Федор, ему всего лишь шестнадцать лет, при нем будет его мать царица Марья. Самое удивительное, что о смерти Бориса осажденные в Кромах узнали раньше нас, посылали нам о том известия на стрелах, но мы не верили. Борг говорит, что в Москве великое брожение, толпы людей бегают по улицам и кричат несуразное. Многие требуют, чтобы привезли в Москву старую царицу, последнюю жену Иоанна Васильевича, чтоб она сама поведала, жив ли ее сын. Требуют также возвращения из ссылки знатных бояр, наказанных Годуновым. Народ пытались ублажить милостыней, кою раздавали по смерти царя в великом множестве. Царя погребли в Архангельской церкви в Кремле, где, по обычаю, погребают всех государей, шесть недель во всех храмах будут служить заупокойные обедни.
27 апреля.
К нам прибыл новый военачальник воевода Петр Басманов, Мстиславского же отозвали в Москву. Басманов сказал короткую речь и привел войско к присяге молодому государю Федору Борисовичу. Однако делал он все это неохотно, а потом вызвал командира нашего фон Розена и спросил: «Верно ли, что в войске полагают Самозванца истинным царевичем Дмитрием?» Фон Розен отвечал уклончиво, ибо последнее время мы и сами запутались, многие в самом деле считают, что мы воюем против законного государя. Фон Розен заверил лишь, что немцы будут верны своей присяге. На что Басманов ответил: «Я тоже давал присягу, но оговорил, что она будет верна только против мошенника».
3 мая.
Мне говорили, что против Годуновых в Москве составился целый заговор и глава его князь Василий Иванович Шуйский. Я видел этого человека, он мал ростом и ничем не примечателен. Говорит тихо и складно, все время пощипывая седую бороду. Взгляд у него умный и хитрый, немецкие рыцари зовут его лисой, я много раз слышал от наших: «Эта старая лиса Шуйский». Правая рука его делает одно, левая другое. Сначала он задумал свалить Бориса и преуспел в этом, тайными письмами призывая Самозванца к решительным действиям. Теперь же, увидев, что это истинный Дмитрий, испугался, что тот сядет на трон, и всех уверяет, будто царевич Дмитрий давно мертв, он сам это видел в Угличе.
Обстановка в нашем лагере тревожная. Осажденные в Кромах ведут себя тихо, словно выжидая, как пойдет дело.
8 мая.
Вчера все решилось. Около четырех утра на наш спящий лагерь напали казаки атамана Карелы, их было немного, но они захватили мост, выкрикивая: «За царя Дмитрия!» Поднялась великая суматоха. Оказалось, что добрая половина нашего войска тайно уже на стороне Дмитрия. Повсюду запылали палатки, повозки, поднялась стрельба. Многих бояр тотчас повязали и поволокли через мост в Кромы. На этот мост побежали и те, кто хотел переметнуться к царевичу. На мосту уже стояли священники и принуждали всех целовать крест новому царю. Народу набежало столько, что наплавной мост начал погружаться в воду. Многие с лошадьми попадали в реку и стали тонуть. Люди кидались друг на друга и дрались в остервенении. Одни кричали: «За царя Дмитрия!» Другие: «За царя Федора Борисовича!» А третьи говорили: «Кто возьмет Москву, с тем и будем».
Наши роты построились в полном порядке и стали у своего знамени, командир Вальтер фон Розен приказал не вмешиваться и ждать. Наконец подскакал сам Басманов и закричал: «Присягайте законному государю Дмитрию Иоанновичу!» Когда мы увидели, что глава войска перешел на сторону истинного царя, мы последовали его примеру. Про себя же я рассудил, в конце концов, мы давали присягу царю Борису, но тот умер. Присяга же царю Федору была поспешной, да и слишком он юн, чтобы править такой большой страной, царевич же Дмитрий имеет больше прав на московский престол. Такого же мнения оказались и мои товарищи. Командир Вальтер фон Розен сказал: «Закон рода для немецкого рыцаря превыше всего».