*
Дальше катилось, как снежный ком с горы. Годуновское войско частью распалось, частью переметнулось к Самозванцу. Открылся путь на Москву. Но Самозванец не спешил, он двигался осторожно, перебежчикам доверял не слишком. На ночь палатки ставил поодаль от войска, окружив себя верными поляками и казаками.
— В сей час,— сказал он патеру Лавицкому,— когда шапка Мономаха плывет к нам по воздуху, надобно смотреть за любой пичугой. Заденет крылом невзначай, и свалится с небес шапка.
— На все есть божье провиденье,— отвечал патер.
Под Серпуховом Самозванца встретили стрельцы Федора. Они выпалили из пушек и не дали Басманову переправиться через Оку.
— Как? — сказал Самозванец.— Есть еще непокорные? Царевич Федор вершит ошибку. Если б он отказался от престола, я дал бы ему достойное житье. Но он поднял руку на нас. Неразумный юноша! Я все же его пощажу.
...Город шумел и плескался, в самом же Кремле было тихо и тягостно. Трудились, как и прежде, приказы Земский, Казенный, Судный, Разбойный, Посольский, Холопий, Ловчий, Поместный и другие. Скрипели перья, закручивались бумажные свитки. По утрам стекались в палаты бояре, чтоб стоять свою службу при государе. Крестовые дьяки и духовенство шествовали на утреннее моленье. В светлицах да Оружейной палате садились за работу мастера и мастерицы. В Полотняной казне ворошились постельничие, перебирая царское платье. Мовницы тащили к реке царский сундук со стиркой, истопники раздували в печах уголья, подкладывали сухих березовых дров, повара закладывали в чаны гусей, резали мясо. Все было как прежде. Только свершалось в молчанье, тихом перешептыванье, испуганном метанье глаз. И ходили как-то согнувшись. Царю хоть и кланялись, да глаз не поднимали. Некоторые посмеивались в кулак, подмигивали. Ну, мол, посмотрим, что завтра будет. А что будет, никто и не знал.
*
Михаила Туренева вывели из темницы сразу после смерти Годунова. Новый царь приказал врачевать Михаила лучшими бальзамами, холить, кормить так, чтоб встал на ноги в краткий срок.
К концу мая Михаил оправился и явился к новому царю. Федор обнял его,
— Видишь, какая беда, Туренев.
— Ты выстоишь,— сказал Михаил.— Я в тебя верю.
Федор гордо выпрямился:
— Мы, Годуновы, дюжий народ. Проси, чего хочешь, Туренев, я тебе ни в чем не откажу. Ты муку неправедно принял, за то тебе особо воздам.
— Не время для просьб, государь, — возразил Туренев.— Скажи, в чем нужна моя помощь?
— Я думал, о городе спросишь. Помнишь разговоры наши да мои обещанья? Вот я и царь, хочу свое слово держать.
— Ты ведь знаешь, в город упирается вся моя жизнь,— сказал Михаил.— До города ли сейчас?
— Отчего же? — Федор подошел к окну.— Может, самое время. Мало ли что случится. Я людей тебе дам, золота. Поезжай да строй свой город, случай лови.
— Нет, государь,— ответил Михаил.— В эти дни я гожусь на другое. Я ведь и наукам военным учен, укрепления как строить, знаю. Сейчас тебе надобно Самозванца остановить.
— Да он уж стоит.
— Собирается с силой. Время теперь ему помогает, народ в разбродет войско тоже, все может развалиться само собой. Тебе не следует ждать, нужно напасть и разбить Самозванца.
— Я сам бы поехал к войску,— сказал Федор.— Да мне Москву оставить нельзя.
— Пусти меня,— сказал Михаил,— Хочу посмотреть дело. Быть может, совет тебе дам. Ты знаешь, я верный тебе человек. Верность сейчас первое дело. Уж коль Басманов тебе изменил...
— Эх, Басманов! — Федор вздохнул.— А он был мне люб.
— Горделив слишком,— сказал Михаил,— Славы ищет. Не того к войску послали.
— Кого же еще?
— Да хоть бы князя Пожарского. Крепкий человек, я видывал его, и он мне нравится.
— Пожарский? Это какой же? Ах, стольник. Нет, больно скромен. Да и с чего ты взял, что Пожарский?
— У меня глаз,— сказал Михаил.
— Ладно. То дело прошлое.— Федор положил руки на плечи Михаила.— Так пособишь мне? Поедешь на Оку?
— Поеду,— сказал Михаил.— Хотел тебе подарить одну диковинку, да теперь уж до возврата, диковина мне на Оке пригодится.— Михаил протянул Федору «окуляр».
Федор схватил трубку, вертел, разглядывал.
— Да это ж то, о чем раньше сказывал! Диво какое!
Подбежал к окну, приложил «окуляр» к глазам.
— Чудо! Давно я мечтал! Неужто сам сделал?
— Сам.
— Ах, Туренев, как я тебя люблю! Ты голова! — Глаза Федора сияли восторгом.— Мне бы таких советников да друзей! — Снова приложил «окуляр» к глазам.— Не могу наглядеться! Смотри, вон человек, совсем близко. А ведь он далеко. А вот купол соборный, и даже метины на нем вижу. А там, дальше... Стрелецкая слобода! А за ней лес! Туренев, мне кажется, я дерева различаю, и кто-то меж ними ходит. Вон машет рукой, зовет. Да куда ж зовет-то, кого? Вот бы трубку такую сделать, чтоб взгляд шел все дальше и дальше, без остановки, чтобы по всей земле шел до моря, а если вверх, до звезды. Я хочу знать, из чего сделаны звезды, отчего они так светят. Вчера мне приснилась звезда, яркая, голубая, и знаешь, кто сидел на ней, ножки свесив? Ха-ха! Акся, сестрица моя. Вот смешно-то. Я ей сказал, а она запечалилась. Говорит, не к добру. Приедешь, трубку ей твою покажу. Вот ведь зарадуется! Эх, Туренев, как же не хочется с тобой расставаться...
— Я скоро вернусь,— сказал Михаил.
*
Михаил уехал, а на другой же день в городе все перевернулось.
Обойдя Серпухов, к Москве придвинулся Карела со своими донцами. Казаки не нападали, а раскинули шатры и тотчас заиграли свою музыку, запели песни. Узнав про казаков, Москва всполошилась. К стенам тащили пушки, стрельцы толпами валили из Кремля на защиту города. А у Карелы всего-то было несколько сотен, да подошел Колыванов со своим отрядом.
Еще через день самозванцевы люди, Гаврила Пушкин да Наум Плещеев, не боясь ничего, въехали через Серпуховские ворота и, обрастая толпой кричащих людей, двинулись к главной площади, Пожару. Молодой царь послал было стражу схватить дерзких, но стража не смогла, а может, и не захотела пробиться через толпу. Скоро уже Плещеев с Пушкиным читали грамоту Самозванца с Лобного места. Пушкин кричал в одну сторону, а Плещеев в другую. И в грамоте той говорилось:
«Мы, Дмитрий, божьей милостью царь и великий князь всея Руси, истинный сын блаженной памяти покойного царя Иоанна Васильевича, находившийся по великой измене Годуновых столь долгое время в изгнании, желаем всем московитам счастья и здоровья! Это уж двадцатое мое к вам письмо, но, видно, всех гонцов умертвили, не пожелав их выслушать. Однако я верил и понимал, что то происходит не от вас, а от изменника Бориса и всех Годуновых, Вельяминовых, Сабуровых и всех изменников московского царства, притеснявших вас до сего дня. И я потому вам все прощаю, я не люблю крови, как тот, кого вы признавали царем. Я всегда берег своих подданных, Борис же предавал их смерти, вешал, душил, отдавал насильникам. Он не был вашим защитником, потому что неправедно завладел царством.
Бояре Мстиславские, Шуйские, Черкасские, Романовы, униженные Годуновым, поднимайте же головы свои, идите под нашу руку! Дворяне, купцы, стрельцы, торговые да посадские люди, Борис обирал вас, мы же дадим вам праведное житье. Всем православным христианам обещаем свое прощенье и милости! Хватайте изменников Годуновых и иже с ними, держите их в заточении, пока мы не скажем слова, до въезда нашего храните порядок, и будет над вами милость господня!»
Услышав такие слова, толпа пала ниц и принялась молиться. Патриарх Иов пытался было образумить народ, слал на площадь верных Федору бояр, но одни из них говорили невнятное, другие и говорить не стали. Потом же раздался пронзительный крик:
— Круши Годуновых!
Толпа подхватила:
— Круши!
— Слава царю Дмитрию!
— Слава, слава!
— В Кремль! В Кремль! На Годуновых!
И двинулись в Кремль, сметая все по пути. Молодого царя и царицу выволокли из покоев. Кинулись и к царевне. Но кто-то крикнул истошно:
— Царевну не трожь!
Да только сама она вышла, бледная и спокойная, отвела мятежных рукой, встала рядом с братом и матерью. Царица Марья рыдала в голос:
— Люди, православные! Нешто это можно, царя-то законного!.. Ведь присягали, клялись!
— Какой он законный! — кричали в толпе.— Весь род ваш неправедный! Законный нынче к Москве идет. Души их!
Царица дико завизжала. Федор рванулся из рук.
— Стой! — возражали другие.— Разве Дмитрий сказал душить? Не было разговору! Заточить да ждать!
— В темницу их, как других сажали!
— На старый двор! Пущай на своем дворе посидят, как до царей были.
— Царевну не замай! Царевну пусти!
— Православные! — сказал Федор дрожащим голосом.— Дайте же и мне слово сказать. Разве не царь я вам?
— А чего скажешь?
— Ведите на Лобное место, там скажу!
— Чего захотел! Велено вас запереть! Запирай их, ребята. Тащи!
Бурлящий комок гневных людей облепил Годуновых и повлек на подворье, в котором давно уж не жили, но где все еще обитали старые годуновские слуги.
*
Туренев со своими людьми подъезжал к стану царских стрельцов на Оке, когда его нагнал Воротынский, везший повинную грамоту к Самозванцу. Туренев с Воротынским не знался, однако увидел среди его людей знакомого дворянина.
— Ты, что ль, Туренев? — сказал дворянин.— Куда путь держишь?
— На Оку в царский стан, возводить укрепления.
— Эва! — дворянин присвистнул.— Какие ж теперь укрепления? Да ты, я смотрю, ничего не знаешь. Москва Дмитрию отдалась. Поклон мы ему везем.
— А что же царь? — спросил Михаил, холодея.
— Всех Годуновых заперли на подворье. Теперь как государь новый скажет. Сродственников его разгоняем. Сабуровых да Вельяминовых в Тулу везем вместе с Телятевским. Что приуныл? Беги, братец, беги. Все знают, что ты с Федором знался. Однако и так сказать, Годунов тебя в Застенок сажал, может, то в заслугу тебе поставят. А хочешь, поедем с нами, к царю в ноги кинешься. Присягнешь.