Михаил поставил кубки на стол, разлил вино, придвинув к себе тот, в котором размял горошину. Пристально глядя в глаза Федору, произнес:
— Годунов, царь Дмитрий шлет тебе вина, чтоб выпил за его здравие. Коль выпьешь, простится тебе многое, станешь его правой рукой. Мы же, царские люди, с тобой заодно выпьем.
Михаил подвинул кубок Федору, свой же поставил перед стрелецким головой.
«Поверит или не поверит?» — думал Михаил, глядя на Федора.
Тот спокойно взял кубок и сказал:
— Коль вино послано другим, это хорошее вино. Мы пьем за здравие того, кто послал, однако ж и вы, гости дорогие, пригубите.
Михаил поднял свой кубок и выпил. Талдыкин перекрестился и тоже глотнул вина. Тогда осушил свой кубок и Федор. В молчании смотрели они друг на друга.
Внезапно Талдыкин перегнулся, рот его открылся, глаза выкатились. Он пытался что-то сказать, но тяжело опустился на пол.
— Ты его отравил? — спросил Федор.
— Это скорый, но не смертельный яд,— сказал Михаил.— Помается несколько дней, греха на душу брать не будем. Теперь переодевайся быстро. Вот тебе борода да волосы, как у него. Я много таких взял, и черных и белых. Пройдем через двор, на коней и были таковы.
— Но как же мать, Акся?
— Быстрее! — сказал Михаил, стаскивая кафтан со стрельца.— Коль ты сбежишь, их и вовсе не тронут. Им нужен ты.
Федор начал поспешно переодеваться. Михаил подошел к окну, приоткрыл ставень, всмотрелся. Сердце его дрогнуло, он увидел, как к хоромам валит толпа, выкрикивая несвязное. Перед самым крыльцом выделился властный голос:
— Какой посланец? Царский посланец я, князь Голицын!
— Все пропало! — сказал Михаил, выхватывая саблю.
Через мгновение они ворвались и застыли, увидев непонятную картину. Лежащего на полу стрельца, полуодетого Федора и человека с обнаженной саблей.
— Талдыкина порешили! — крикнул истошно кто-то.
Тотчас кинулись на Михаила. Отражая удары, он отбежал к окну и, растворив его ударом ноги, выпрыгнул вон. Ему бы прыгнуть в другое, тогда оказался бы на улице против Чудова монастыря. Теперь же попал во двор. Тут его облепили со всех сторон ждавшие у крыльца люди.
Высунувшийся в окно Голицын прокричал:
— Не забивай! Сам с вором говорить буду!
*
Она услышала шум, топот, лязг оружия, крики. В испуге вскочила, кинулась к матери.
— Матушка, матушка!
Бледная, с посиневшим ртом царица крестилась истово:
— Помоги нам, господи! Помоги нам, господи!
Распахнулись двери. С кривой ухмылкой предстал перед ними Голицын. И тут же мучительный крик вонзился ей в сердце:
— Акся, на помощь! Сестра!
Она кинулась к двери, отпихивая Голицына.
— Куда, красавица? — скалился тот.— Ах, хороша! Ай да белка!
Из-за спины его вышмыгнули люди, кинулись на царицу.
Она кусала Голицына, рвала его бороду, била ногой, а тот сжимал ее что было силы, бормоча с придыханием:
— Ай да кобылка, ай да зверушка кусачая...
— На помощь! — выкрикнул Федор.— На...
Голову заволокла чернота, и Ксения обмякла в грубых руках.
*
Народу объявили, что мать и сын отравили себя. Царевна тоже приняла яд, но выжила. Показали три кубка, кувшин с вином, показали стрелецкого голову Талдыкина, который по глупости вино допивал и тоже чуть не окочурился.
Тела заколотили в простые гробы и свезли на Сретенку в бедный Варсонофьевский монастырь, куда днями раньше перетащили из Архангельского собора гроб царя Бориса. Пускай вместе лежат отец, мать и сынок. А дочке еще жить да мучаться.
Юродивый Пронка Тихий на это сказал:
— Я говорил, есть душа. А душу чем потравишь? Коль чиста, не продажна, никакое зелье не возьмет.
Ксению перевезли с подворья в монастырь, а потом на девичью половину в дом князя Мосальского, верного слуги нового государя.
В конце июня, на Тихона, когда солнце застаивается в небесах, самозванцево войско подошло к Москве. Стояли три дня, присматриваясь, все ли путем, ждет ли народ царя Дмитрия. На четвертый явились к Самозванцу бояре в пышных одеждах из парчи и бархата, с жемчугами да каменьями, просили в них облачиться и вступить в священный град, где некогда правил царь Иоанн.
Тогда же пришли люди от немцев и подали челобитную с просьбой не гневаться за то, что стояли против него у Добрыничей. Дмитрий с немцами говорил милостиво.
— Я вас не корю. Вы давали присягу, а присягу надобно блюсти. Теперь присягнете мне и станете верно служить, а я вас за то награжу. Над всем есть божья воля. Эй, люди, подать мне коня!
Ему подвели черного коня, и, протянув руку к Москве, он сказал:
— Да будет так.
*
Все улицы были запружены людьми, обвешаны крыши и стены. Он ехал в окружении польских всадников, за ними двигались казаки, а там уж необозримой вереницей все войско. На плавучем мосту против Водяных ворот дунул с внезапной силой ветер, взвихрил песок с откосов, пыль. На мгновение все потонуло в желтом, едва пробитом солнцем тумане. Войско приостановилось, крестясь, придержал и он всхрапнувшего Аспида, про себя усмехнулся. Пугливы люди, всякую малость считают знаком. Много он знаков видел недобрых, да ни один не сбылся. Пыль осела, выступило яркое синее небо, и снова грянули трубы, снова закричал народ:
— Слава царю Дмитрию! Слава!
На Пожаре, перед затейливой громадой Покровского собора, сорвал шапку, на глазах выступили слезы. Проговорил так, чтоб было слышно ближним:
— Прими, отчий град, изгнанного сына.
Раскрылись Фроловские ворота Кремля, и духовенство с иконой богородицы двинулось навстречу. Он спешился, склонил голову. Поднесли икону, и, опускаясь перед ней, он внезапно отметил изумленно воззрившееся на него лицо. Невольно замешкался, приподнял глаза и узнал Ступяту. Монах смотрел на него, разинув рот и осеняя себя мелкими крестами. Целование иконы вышло неловко, некоторые из близстоящих быстро переглянулись.
Он тотчас справился с собой, надел шапку, сел на коня и направил его в Кремль. Оглушительно гремели тысячи колоколов, и тысячи кликов сливались в надсадный неразборчивый гул.
*
...Записки Каспара Фидлера.
«Месяц июль 1605 года, в Москве.
Новый государь тотчас ввел новые порядки. Всех прежних дворцовых слуг он удалил, а на их место поставил расторопных поляков. Также сменил и дворцовую стражу. Раньше царя охраняли стрельцы, теперь это будем делать мы, немецкие и лифляндские рыцари. Государь создал три сотни дворцовой гвардии. Первой сотней конных стрелков-трабантов будет командовать капитан Жан Маржере. Трабанты одеты в бархат и золотую парчу, древки протазанов покрыты красным сукном и увиты серебряной проволокой. На каждом протазане чеканен золотой царский герб. Все трабанты имеют коней и пистолеты, они будут сопровождать царя на выездах.
Второй сотней командует шотландский капитан Ольбрехт Лэнтон. Его алебардщики одеты в кафтаны зеленого бархата с желтыми рукавами, расшитыми синим шнуром. Я попал в третью сотню. Она состоит тоже из алебардщиков. Мы носим темно-фиолетовые кафтаны с красными шелковыми рукавами, на каждой алебарде красуется царский герб, а командует нами датчанин Маттиас Кнутсен, приехавший в Московию с герцогом Иоганном и оставшийся так же, как я.
Нам положили хорошее жалованье и наказали крепко беречь государя, потому что до сей поры у него остается много противников. Василий Шуйский недоволен воцарением Дмитрия. Род Шуйских считается даже более древним, чем род самого Иоанна Васильевича, поэтому Шуйский всегда жадно смотрел на трон.
5 июля.
Вчера только я писал о кознях Шуйского, а сегодня отдан приказ об его аресте. Шуйский готовился свергнуть Дмитрия и занять его место. Теперь Шуйского будут судить бояре, ибо новый царь хочет, чтобы все совершалось по справедливости, а потому не желает брать на себя ответственность за приговор. Вместе с Шуйским схватили его пособников. Мне, например, пришлось препроводить в темницу тощего дьяка по имени Ступята. Этот человек был жалок, он уверял, что ни в чем не повинен, что умеет хорошо петь, и умолял меня отпустить его на волю. Но я, конечно, исполнил приказ.
16 июля.
Сегодня царь Дмитрий выезжал из Москвы к селу Тайнинскому встречать свою мать, которую так долго не видел. Судьба этой женщины горька. После событий в Угличе ее постригли в монахини и отправили на далекий север. Сначала она даже не знала, жив ли ее сын. Говорят, он однажды ее посетил и обещал скорое возвращение на трон. Он никогда не забывал свою мать, а воцарившись в Москве, тотчас за ней послал.
Встреча в поле близ Тайнинского была трогательной. Государь сошел с коня и бросился в ноги к матери. Они обнялись и заплакали. Я стоял близко и все видел, даже у меня на глаза навернулись слезы. Я вспомнил и свою матушку, которая одна коротает деньки в нашем оскудевшем доме, и подумал, что надо послать ей денег. Но как это сделать? Дороги сейчас опасны, никто из наших в Шлезвиг не собирается. Все-таки я пошлю. Настоящий сын не должен забывать о матери.
Все это показал нам убедительно царь Дмитрий. У московской заставы он слез с коня, снял с головы шапку и шел пешком подле кареты матери. Народ плакал от умиления.
Некоторые из моих товарищей выказали к этой сцене недоверие. Один человек прямо сказал, что это комедия. Не буду называть его имени, он достойный воин. Скажу только, что в то мгновение, когда Дмитрий и мать обнялись, из руки царя выпала шапка. Так как этот человек был очень приближен к царю, он подошел и поднял с земли шапку. Тогда-то он и услышал, как царица, рыдая, твердила: «Отдай мне моего сына! Верни мне моего сына!»
Я думаю, что человек этот просто ослышался, и предупредил, что рассказывать об этом опасно, тем более что теперь ничего уж не поделаешь. Мы дали присягу новому государю, а хранить присягу священный долг немецкого воина.
21 июля.
Вчера я присутствовал на коронации. Все свершилось по московским обычаям, с богатством и пышностью. Царь ступал по малиновой расшитой парче, перед ним метали золотые монеты. Новый патриарх возложил на его голову корону. Царь сказал тронную речь, в которой со слезами на глазах поведал о своем чудесном спасении и обещал народу устроить жизнь по-новому.