Это устройство он уже начал. Множество старых московских порядков отменено. Государь не так часто осеняет себя крестом, запрещает кропить себя святой водой перед обедом. Одевается легче и удобней, чем принято в Москве, ходит без большой свиты, а иногда и вовсе исчезает один, так что его начинают искать. А он вдруг появляется неведомо откуда и говорит: «Вот я! Чего испугались?» Бояр он корит за невежество и грозит послать в наши края на ученье. Сам же много раз показывал свою ученость и быстрый ум. Он обещал народу, что будет принимать просителей два раза в неделю. Всем дьякам и писцам наказал решать дела быстро и справедливо. Иноземным купцам обещал свободу торговли и прочие благости.
На московских пирах стало не в пример веселее, чем раньше. Нескладные обычаи за столом царь отменил, ввел простоту и легкость. Музыканты играют до позднего часа, и сам царь охотно пускается в пляску.
Нельзя сказать, что московский люд всем этим доволен. Я много раз уже слышал нехорошие слова. Говорят, что царь спутался с иноверцами, забыл законы отцов. В особенности порицают его предстоящую женитьбу на дочери польского воеводы. Она католичка, а женитьба православного на католичке кажется московитам святотатством.
Я слышал также, что он держит в своих покоях прекрасную дочь умершего Годунова. Брат и мать ее, как известно, отравились, хотя ходят слухи, что их задушили, а царевич Федор бился за свою жизнь несколько часов так, что порядочно досадил своим душителям, князю нее Василию Голицыну нанес рану, которая до сих пор красуется на его щеке».
*
Он сидел перед большим венецийским зеркалом и разглядывал свое лицо. Трогал его пальцами, мял. Да, не красавец. Скулы торчат, рот грубый, нос толст, ноздри раздуты. Борода растет плохо, оттого всегда брит, волосы не слишком густы, уши топорщатся. Но хуже всего бородавки. Одна на переносице, ближе к правому глазу, другая на лбу, поверх левого. Хоть и пудрены, все же слишком велики, чтоб не портить лица.
Хлопнул три раза в ладоши, приказал вызвать Хильшениуса. Через скорое время явился доктор Хильшениус, которого Самозванец ценил больше других.
— Не обидно ль тебе, что государь твой нехорош? — спросил Самозванец.
Хильшениус воздел руки:
— Как? Чем нехорош? Вы прекрасны, как лев!
— Когда снимешь мне бородавки?
— Ваше величество,— степенно заговорил Хильшениус,— я уже объяснял, что это опасное дело. Можно испортить кровь. Так просто их снять не удастся.
— Тогда выведи.
— Мы думаем, все думаем об этом,— заверил Хильшениус.— В Индии заказаны мази, которые действуют на бородавки.
— Торопись,— сказал Самозванец.— Мне надоело ходить уродом.
— Ваше величество! — снова начал Хильшениус.
— Иди, иди,— прервал он его.
Хильшениус удалился. Самозванец стал расхаживать по мягкому ковру, сцепив за спиной руки. С угодливым вопрошающим лицом заглянул князь Мосальский.
— Веди,— приказал ему тихо.
Сел в кресло перед столом, подвинул шандал, бумаги, обмакнул перо, начал что-то писать. Неожиданная робость овладела им, он боялся повернуться, а дверь уж открылась, кого-то впустили. Несколько мгновений делал вид, что пишет, затем отложил перо, повернул голову...
Она стояла, закутавшись в широкий белый опашень, голову погрузив в соболий воротник. Она молчала. Он почему-то спросил:
— Кто там?
Она не ответила.
— Ах, это ты,— сказал он, помедлив.— Ну, так иди на свет, я тебя плохо вижу.
Но она не двигалась.
Он встал и не прямо, а влево и вправо похаживая, стал приближаться к пей. Остановился напротив, вглядываясь.
— Что ж ты молчишь? Не хочешь здороваться с государем?
Концами пальцев нашел ее подбородок, приподнял. В то же мгновенье маленькая рука выскользнула из-под опашня и звучно ударила его по щеке. Глаза полыхнули гневом.
— Смерд,— сказала она глухим голосом.
От неожиданности он застыл, растерялся. Но тотчас овладел собой, усмехнулся.
— Ты ищешь смерти? Я ожидал. Но я заставлю тебя задержаться на этой земле. Ведь я не вернул тебе долг, а с долгами не угодно нам оставаться.
Он вынул из кармана золотую монету, бросил перед ней на ковер.
— Узнаешь? Теперь же мой долг возрос. Я получил от тебя пощечину. Как будем считаться, царевна?
Она молчала.
— Ты вся иссохла,— сказал он.— Бледна, а все же прекрасна. Я не забыл тебя, Ксения.
Она вновь опустила голову в воротник.
— Пощечина...— сказал он.— Когда-то взглядом ты возвысила малого человека, теперь пощечиной хотела унизить государя. Но я не унижен. Я принимаю пощечину, ибо ждал твоей ненависти. Ты видишь во мне причину всех твоих бед, ты думаешь, я отравил твоего отца, отравил мать и брата. Пощечина! Да я бы не удивился, если, б ты пронзила мою грудь кинжалом. Но я не страшусь смерти, слишком много раз она стояла передо мной и размахивала косой. Слишком много раз я был на краю гибели. Я прошел путь, где сотни смертей поджидали меня за каждым поворотом. Это ты отовсюду слала мне смерть легкой своей рукой. Ты каждодневно молилась, чтоб небо поразило меня молнией, чтоб воды морей обрушились на мою голову, чтобы ворота ада распахнулись перед моей душой. Но я все шел, и каждый шаг становился дороже, ибо, как жемчугом, как драгоценными каменьями, он был обнизан твоей ненавистью. А ненависть твоя стоит не меньше любви. Они соперничают меж собой, и я не знаю, что мне дороже. Я тот единственный человек на земле, которому ты подарила ненависть. И я не стану отвергать этот дар. Не стану доказывать, что не подсылал отравителей к твоему отцу, что приказывал московитам беречь твоих родичей и лишь неразумный поступок одного человека, который склонил твоего брата к побегу, привел к беде. Нет, я не стану оправдывать себя. Правда в том, что я перед тобой, что ни один волос не упадет с твоей головы при моей жизни, что никто не осквернит тебя грубым прикосновением, что ты можешь пожелать от меня любых милостей и получишь их. Помнишь тропарь, который я сочинил в твою честь? Он до сих пор звучит в моей душе. В ней ты всегда будешь гостьей, странницей, и я всегда буду славить твое имя. Вот что хотел я тебе сказать в ответ на пощечину. Теперь же иди, ничего не бойся, ты будешь жить в своих покоях, тебе окажут царские почести, а я лишь иногда буду звать тебя, чтобы взглянуть.
Она молча пошла к двери. Перед ней остановилась и произнесла:
— Лицедей. Но ты не обманешь меня. Я вижу твою черную душу.
— Брани, брани,— ответил он.— Даже брань твоя наполняет меня светом.
Она ушла. Он откинулся в кресле, отер мокрый лоб. Какая дева! Рядом с прекрасным ликом царевны возникло бледное лицо Марины. Губы растянулись в улыбке, и она сказала: «Ты некрасив, ты мне отвратителен, но я пойду за тебя, если станешь царем...» Что ж, пробил его час. Он мог забыть надменную польку, порвать грамоты со своим обещаньем, но он хотел видеть ее здесь, знать, чем сменится презренье, как будут смотреть на него, что скажут теперь. Представил тонкую осиную талию панны, схватил со стола резную деревянную фигурку, изображавшую италийскую деву, и с хрустом переломил об колено.
Разложил бумаги, принялся писать: «Ясновельможный пан, утвердившись на царстве нашем, сообщаем, что слово свое не забыли...»
*
Нечай Колыванов был жалован чином кремлевского есаула, а казаки его облеклись в лилового сукна кафтаны, расшитые серебряным шнуром. Атаману Кареле по великим заслугам сулили высокое место при государе, но Карела жить во дворце не хотел, любил он волю и веселые пиры.
— Нейт мне туйт мейста,— ведал он Нечаю странным своим говором.— Двай, Чайка, попьем доброго вина.
— Мне в караулы,- отказался Нечай.— Ой, Карелушка, прогуляешь ты буйную свою голову.
Карела стучал себя кулаком по голове и смеялся:
— Эх, Чайка! Идем аутсюда. В степу вольную. Гулять станем, саблям биться!
— Я нынче на службе,— ответил Нечай.
— Знаю, знаю, пачму,— смеялся Карела.— Боярка взял, на пейчке лежать хочешь. Ай, хорошо! Удача тебе, вайвода!
Но не все складывалось у Нечая. С некой поры точили его сомнения. Оленка плакала по ночам. «Зачем взял меня от Акси, зачем бросила я свою ладушку? Не сносить ей теперь головушки». Недавно приходил к ним в дом перепуганный дьяк Ступята, клялся и божился, что признал в государе монаха Гришку Отрепьева, просил его спрятать, ибо и Гришка его заметил.
— Да ты обознался,— уверял Нечай.— Со страху-то обознался.
— Да кабы я один! Все ведь признали. Патриарха-то он раньше выкинул, да Пафнутий признал.
— Сам тебе сказывал?
— Не успел. Его тотчас из Чудова вывели. Однако Пафнутий и говорить бы не стал, но я по глазам вижу. В изумлении он. Да что говорить! Все крестовые Гришку признали. Кто молчит, кто глаза прячет, однако по одному исчезают. Скоро и мне конец. Спрячьте меня, добрые люди! Оленушка, уж как мы с тобой певали! Ты уж не бросай Ступяту, Ксенюшка бы не бросила.
— Да что ты мелешь? — говорил Нечай.— Как я тебя буду прятать? Нешто ты убийца или вор? Я государеву службу несу, чего ж от него буду прятать? Поди спокойно домой, речи твои нескладны. Тот признал, этот. А что ж государева матушка? Иль она сына хуже тебя знает? Видал, как матушку он встречал? Как обнимались, как слезы лили?
— Бесовское наваждение,— бормотал Ступята и крестился.
Нечай прогнал его вон. Сегодня же он узнал, что Ступята в Застенке. С поникшей головой слушал он Карелу, а тот все твердил свое:
— Айда, Чайка, в вольную степу! Степа дымом, цветком пахнет. Скуйчно мне туйт, мирно...
*
В хмурый, слякотный день, когда с неба текло не переставая, в закрытом возке ее повезли на Сретенку. Так она настояла. Бедный Варсонофьевский монастырь давно пришел в запустение, монахов здесь жило едва десяток, да и тех не было видно.
Ей указали могилы. Завернувшись в черную посконную накидку, она подошла к трем земляным холмикам, к трем деревянным крестам, поклонилась низко.
— Здравствуй, родимый батюшка, здравствуй, родная матушка, здравствуй, мой братец любезный. Что ж вы покинули меня, одну на свете оставили? Что же с собой не взяли? Как мы тут были вместе, так бы и там не расстались. Батюшка, помнишь, ты счастья мне обещал, женихов искал, а и не надо мне никого, только бы ты был рядом. Матушка, помнишь, как дочь свою берегла? Да не сберегла ты меня, матушка, покинула, ушла в сырую землю. Братец мой милый, любимый Федя, вставай, братик, защити сестрицу свою. Ты ведь до силы дошел, мужем стал статным, да что же исчез-то? Даже и в сны не при