— Не знаю,— сказал Михаил,— она так прекрасна!
— Вот тебе и дама сердца,— засмеялся Свербицкий,— ты вступил на верный путь, выбрал небесное созданье. Оно никогда не разочарует тебя. Но берегись, недостижимость опасная страсть, она может все так устроить, что в жизни тебе никто не приглянется.
— Я и не питаю надежды,— сказал Михаил.
— Ваш царь пошел по другому пути. Он выбрал первое, что попалось под руку, хотя Марина редкий цветок. Не правда ль, она хороша?
— У нее странный взор,— сказал Михаил,— то ясен, то затуманен, то чист, то наполнен страстью. Да и глаза все время разного цвета, от светло-янтарных до густо-агатовых.
— А! — сказал Свербицкий.— Эта девочка покажет себя. Я вхож в семью Мнишков и знаю Марину давно. У нее с детства великие помыслы. Уже в девять лет она сказала мне, что будет королевой.
— Так ты полагаешь, меж ними нет любви? — спросил Михаил.
— Кто знает! Не нам судить. Но, как видишь, желанье ее сбывается. Что касается до любви, то ко Мнишкам приходят самые нелепые слухи. Будущий тесть Дмитрия очень обеспокоен.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Михаил.
— Да говорят, будто при московском дворе живет та прекрасная Ксения, которую ты обеспечивал женихом в Копенгагене. Будто царь к ней вовсе не равнодушен и, не ровен час, может жениться на ней.
— Это невозможно! — воскликнул Михаил.
— Отчего? — спросил Свербицкий.
— Но ведь обрученье уже состоялось.
— Великое дело! Ты плохо знаешь своего царя. Он игрок. Мне доподлинно известно, что он поддерживает возмущенье, которое ширится против короля Сигизмунда. Предводители «рокоша» (Рокош —движение части польского дворянства, направленное против короля Сигизмунда) его бывшие друзья по Самбору, а Стадницкий даже родственник Мнишковых. Одной рукой Дмитрий пишет лестные письма Сигизмунду, другой шлет деньги восставшим. Не успел сесть на московский престол, а уже метит на польский. Участники «рокоша» тайно предложили ему польскую корону.
— Быть может, это пустые слухи? — осторожно спросил Михаил.
— Какое там! Неужто ты еще не понял норов царя? Твой Власьев привез не только обручальное кольцо, но и грамоту, в которой Дмитрий требует, чтоб его величали императором, непобедимым кесарем!
— Это мне известно,— сказал Михаил.
— Что до Власьева,— заметил Свербицкий,— то неужто у вас нет более достойных людей? Он раболепен. Во время бала ни разу не подал руки Марине, не обвернув ее платком. Не взял со стола ни одного лакомства только лишь потому, что и Марина не ела. Да она просто не могла! На днях все Мнишки чем-то отравились за обедом. Мать до сих пор не выходит. Как ты заметил, ее не было на балу.
— Власьев неотесан,— сказал Михаил,— но хитер. Он держится при третьем царе и за версту чует, в какую сторону повернуть. Между прочим, он делал мне странные намеки, из которых выходит, что у нашего царя много недоброжелателей.
— А! — Свербицкий махнул рукой.
Он подошел к дверям, выглянул в коридор, вернулся.
— У нас уже вслух говорят, что Дмитрий вовсе не Дмитрий. Мы-то с тобой давно это знаем, а Москва словно только разобралась. У нас что ни месяц, то гонец от русских с разоблачением. Будто и от самой царицы было послание. Она говорит, что признала его сыном потому лишь, что он грозил ей смертью.
— Так что же делать? — спросил Михаил.
— Время покажет,— ответил Свербицкий.— Или он всех подавит, или свалится вниз. Ты сам-то как думаешь определиться?
— У меня голова кругом идет,— сказал Михаил.— Слишком все быстро меняется. Это четвертый царь на моей памяти. Да и, признаться, не чувствую я почтенья к владыкам. Насмотрелся по Европам королей, корольков, курфюрстов, наместников. Сегодня одни, завтра другие. Ты посмотри на Краков. Сколько сменилось тут государей? А Краков стоит, живут в нем люди. Вот в чем надобно укрепиться. Город хочу построить. Город, который простоит тысячи лет, будет обогревать людей, дарить им пищу, занятия. Что нужно для жизни? В первую очередь кров. Город это огромный кров для множества народа. Он должен быть красив, просторен, уютен. Ты спрашиваешь, как мне определиться? Точнее, на чью сторону встать? Кого свергать, с кем биться, что громить? Я думаю, без меня найдется множество тех, кто свалит, сожжет, разрушит. Я не хочу разрушать. Мое призвание в созидании. Я должен строить, возводить, я должен дать человеку то, что у него отнимают другие. Ты бы проехал по нашей земле. Одно разоренье. Брошенные деревни, разваленные города, обгоревшие трубы. Кругом несчастье, беда, голод, смерть. У меня разрывается сердце. И ты хочешь, чтобы я тоже палил из пушек, рубил саблей, закладывал порох под стены? Да, я умею все. Могу поддаться порыву. В прошлом году я было поехал на Оку биться за Федора Годунова. Но то была скорее дань нашей дружбе, и слава богу, что мне не пришлось ввергнуться в братоубийственный бой. Русские против русских. Так можно истребить себя. Я не хочу в этом участвовать. Я буду строить и создавать.
— Чудак,— сказал Свербицкий.— Кто же против? Но не кажется ль тебе, что, прежде чем строить, надо прекратить разрушение. Иначе каждый положенный тобою кирпич будет снесен ветром разрухи. А он веет над вашей страной. Ты же хочешь построить свой город на родине? Не на пустом острове, где царит покой? Тогда вложи свою силу в то, чтобы унять смуту. Примкни к тем, кого считаешь правыми.
— Правыми в чем? — спросил Михаил.— В том, чтобы добиться власти? Посадить нового царя? Ты сам говорил, что новый царь всегда кажется лучше прежнего. Но это лишь кажется. Я видел множество подобных перемен. Ни одна не привела к добру. Одни сановники сменяли других, а простому люду доставались лишь новые поборы.
— Но с этим уж ничего не поделаешь,— сказал Свербицкий,— так устроена жизнь.
— А если ее переустроить? В корне переменить?
— Ты тянешься к тем безумцам, которые описывают в книжках счастливые сны,— заметил Свербицкий.— Но сон это не явь. И дальше все будет так же, как тысячу лет назад.
— Даже нынешние времена не похожи на прежние,— возразил Михаил.
— Ты веришь в возвышение человека? — спросил Свербицкий.
— Я верю,— ответил Михаил.
*
На Москве зрело недовольство. Царь обручился с латинкой, каждый день шлет к ней гонца, зовет венчаться в священном граде, дарит богатства. Царь окружил себя шляхтой, каждый день веселится, пляшет, устраивает невиданные забавы. Маринкины родичи понаехали, и каждому царь отвел большие палаты. Купцам иноземным во всем воля и доступ, своих царь жалует меньше. Даже в забавах царь держится ближе к чужим. В Вяземах затеял потешный бой. В снежную крепость посадил князей и бояр, а сам с немцами нападал. Воевали снежками, однако немцы-вымышленники закатали в снежки свинцовые дробины, оттого московские люди явились домой с синяками. На пиру царь говорил: «Даст бог, так же завоюю Крым, а хана татарского полоню, как вас, дюжие мои молодцы». Немцы, взявшие снежную крепость, похвалялись: «Наш бог сильнее, он всегда даст победу». Побитые, все в синяках, русские схватились было за ножи, но Басманов их удержал. Русские предложили немцам поменяться местами и повторить потешное сраженье. Царь согласился, но Басманов и тут его отговорил. Увидел злой глаз московита и побоялся кровопролития, а Татищев ему сказал: «Мы еще, Басманов, с тобой посчитаемся». На что Басманов схватил Татищева за воротник и сунул головой в снег. Едва Татищев не задохнулся.
*
Нечай Колыванов тоже был в потешном бою, но синяка ему не досталось. Немцы боялись метить свинцом в Колыванова, зная, что он царский любимец. Однако, милость царя давно томила Нечая. Ему уж не раз приходилось уклоняться от нехороших царских забав, а однажды он прямо отказался исполнить приказ Хворостинина и красть для царя пригожую боярышню.
Хворостинин побелел лицом и сказал:
— Не сносить тебе головы.
На охоте, когда вместе загнали матерого волка, Нечай смело сказал царю:
— Хороша, государь, охота на волка. Хорошо, что то не баба в поле. За бабой, государь, я немочен бегать.
Самозванец остро взглянул на него и ответил:
— За бабами ты и не приставлен.
Подъехал Хворостинин и посмеялся:
— А ты и глуп, Нечай. В одном счастье, благоволит к тебе государь.
Оленка по ночам изводила Нечая:
— Слыхал, что с Аксей-то?
Нечай молчал. Конечно, слыхал. Как не слыхать? Вся Москва говорила. Ксения, мол, царевна, в наложницах у царя. Женится на латинке, а бесчестит русскую Деву.
— Акся не дастся,— твердила Оленка,— я знаю Аксю. Ножом себя или его поколет.
— А коли нет ножа? — спросил Нечай.
— Загрызет!
— Ты бы про себя думала,— говорил Нечай.— Не одна уж поди.
Оленка ждала младенца.
В один из кремлевских объездов к Нечаю приволокли тощего полуголого человека.
— Замучились, Нечай. Уж как знаем, что грех трогать убогого, а этот замучил. Мутит народ, не дает проходу.
Убогий приковался к Нечаю широко раскрытыми глазами и произнес тихо:
— Покайся, повинись. На кого извет написал, кого продал? Я товарища своего погубил да покаялся, вот и взяли меня на небо.
Нечай слез с коня, вгляделся. Сказал с изумлением:
— Ты, что ли, Пронка? То-то я слышу: «Пронка, Пронка», а никак не думал, что это ты.
— Тоже ведь предашь,— сказал Пронка.— Того, кому служишь, предашь. Покайся! Я предал, а тож покаялся.
— Кого же предал ты, Пронка? — спросил Нечай.— Уж не меня ли? Я ведь Колыванов, твой сотоварищ прежний.
— Врешь, — сказал Пронка, — какой ты мне сотоварищ! Я самого предал! — Пронка со значением поднял палец.— А ты мне не сотоварищ. Тебя я не знаю. Знаю лишь, что и ты предашь.
— Вот так и мутит,— заговорили казаки.— Мало того, что время мутное, а этот еще вину возводит. Он тех, кого на заднем дворе в куски разорвали, оговорил. Стоял у ворот, измену показывал. Царь и велел схватить. Стрельцы на него сердиты.
— Покайтесь! — сказал Пронка.
— Отпустите,— приказал Нечай.— Нечего делать с ним.