— Это кого же?
— Царя Бориса с женой да сыном в Троицкую лавру.
— Стало быть, по царскому чину перехоронить?
— По царскому, а то как простых закопали.
— Ну, это по-божески. А кто в возке-то?
— Дочь его Ксения. На проводы с Гориц привезли.
— Эх! Вот ведь напасти на горемычную! И за что? Жених у ней помер, потом батюшка. Матерь с братиком удавили. Самозванец над ней ругался, кинули в монастырь. Скажи мне, за что? Ведь любила ее Москва.
— И что же не плачет, не причитает? Покричала бы в голос, освободилась.
В возке, прижимаясь к Ксении, сидела Настасьица и говорила те же слова:
— Аксюшка, Акся, поплачь, покричи, легче будет.
— Не Акся я теперь,— отвечала она.— Ольга я нынче, инокиня навек.
— Да не могу я тебя другим именем звать. Акся моя, Аксюшка, не оставлю тебя никогда. За тобой в монастырь пойду. Туреневу-соколу светлую жизнь на небе молить буду. Ах, Ксенюшка, какой человек пропал, знала бы ты...
Ксения стиснула зубы, закрыла глаза.
— Да какая ж ты белая,— шептала Настасьица,— какая немая! Поплачь, Акся, ведь надо.
Но она молчала.
Ну так я за тебя,— сказала Настасьица. медленный ход людей облетела скорбная песнь:
Горе мне, бедной,
сироте одинокой,
горе покинутой мне.
Одна я на свете,
и нету мне света,
горе покинутой мне.
Батюшка, матушка,
братец любимый,—
погубил вас черный злодей.
Вас погубил и на многие лета
пагубу людям принес...
КНИГА ТРЕТЬЯ (1608-1612 гг.)
Два года прошло после гибели Самозванца, а смута не затихала. Земля русская стонала от повсеместного раздора. Атаман Болотников со своим народом чуть не побил Шуйского, самой малости не хватило, чтобы дойти до Москвы. Едва усидел царь на троне, погиб храбрый воин Болотников, но возмущение не утихло. Не любили в народе Шуйского и звали не иначе как Шубником. Да и за что любить? Не показал себя Шуйский в прежние годы. То клялся в одном, то в другом. То говорил, что сам хоронил царевича Дмитрия, то возвещал о его чудесном спасении, а потом вновь уверял, что царевич мертв, и раскрывал гроб перед народом.
Как юлил царь, так и молва юлила. Шляхтичи, бежавшие из Москвы, показывали, что Дмитрию удалось спастись. На всякий, мол, случай, он держал близ себя похожих людей. Один был поляк по имени Борковский, а другой племянник князя Мосальского. Когда Дмитрию надоедали кремлевские церемонии, он одевал двойника в свое платье, не забывал о бородавках и так обучил сходников своим манерам, что никто не видел обмана. По случаю в день бунта Дмитрий-де нарядил под себя Борковского, потому что собирался на потеху в лес. Борковского убили, а царь ускакал на лихом скакуне. Польский секретарь Самозванца Бучинский клялся, что так и было, в Самборе объявили, что Дмитрий жив и объявится в скором времени.
Шутили в Самборе или просто мутили воду, но Дмитрий таки объявился. Через год после того, как пепел его развеяли за Москвой, живой и здоровый, он открылся жителям Стародуба. Со всех сторон под его знамена начал стекаться недовольный люд. Кое-кто смекнул, что царь вовсе не тот, но это были знатные, видевшие прошлого Дмитрия люди. Им не было смысла открывать обман, ибо царь жаловал их деньгами да поместьями, а от Шуйского добра они не видали. Что до простого люда, то так истомился он по «доброму» царю, что любые обещания принимал на веру.
Новый Самозванец, как и прежний, на обещания не скупился. Пустил в ход и то, за что народ полюбил Болотникова. Объявил, что поместья неверных ему дворян передает крестьянам, а те с оружием в руках должны помогать ему против Шуйского.
Во все стороны слал новый Дмитрий вести о своем новом спасении, многие люди, поверив ему, принялись собираться на войну, города один за другим объявляли о верности прежней присяге. Не знали того, что тот, кто зовет их на бой, всего лишь проходимец, которого заприметили в Могилеве шляхтичи, служившие Дмитрию I. Шляхтичи нашли, что проходимец может сойти за погибшего царя, а когда узнали, что он служил Дмитрию в писцах, вовсе повеселели, ведь человек этот знал всю подноготную кремлевских дел и даже умел подражать речи и походке Самозванца.
В посполитых землях бродило по тем временам великое множество оружного народа. Король только что справился с «рокошем», терзавшим его три года, прекратились бои и стычки, и шляхта, обвешанная оружием, осталась без дела. Самозванец II тотчас позвал ее под свою руку. Пан Меховецкий, пан Ружинский и пан Лисовский собрали немалое число удалых рубак. Готовил на Литве войско и Ян Сапега.
Весной 1608 года, что от сотворения мира значится летом 7117-м, воинство нового Самозванца двинулось на Москву. Два дня бились под Волховом с царевым братом Дмитрием Шуйским и погнали его тридцатитысячную рать. В июне Самозванец II уже стоял под Москвой, подняв свое знамя над Тушином. В царских грамотах его окрестили «тушинским вором».
*
Москва насторожилась, нахохлилась. Шуйский был ей не по душе, да и новый Дмитрий темная птица. Опять с ним посполитые, которых прогнали, опять пошли грабежи, запылали деревенские хаты, замычал угоняемый скот. Тушинскому вору не хватало золота для раздачи жалованья, и он раздавал окрестные земли, которые ему не принадлежали.
Из Москвы в Тушино побежали видные люди. Романовы, Сицкие, Черкасские, Троекуровы, Салтыковы. Некоторые, не получив, чего ожидали, возвращались обратно, а там, передумав, снова пускались в Тушино. В народе звали их перелетами. Царь Шуйский до того боялся, что не казнил перелетов, а раз за разом прощал. И тушинский Самозванец поступал сходно. Так и кидались друг в друга боярами, словно в лапту играли.
Шуйский немедля стал торговаться со шляхтой. Вдруг Сигизмунд поддержит своих да двинет на Москву войско? А обижаться польскому королю были причины. До сих пор взаперти сидели польские люди, схваченные во время московского мятежа. В Ярославле томился воевода Мнишек с бывшей царицей, а в Москве еще держали королевских послов.
Царь обещал отпустить всех поляков, а воинам Ружинского, Меховецкого и Лисовского заплатить много денег, если те покинут Тушино. Ружинский соглашался и заверял, что вернется домой, а в один из июньских дней коварно ударил по царскому войску и чуть не ворвался в Москву. Шуйский напугался еще больше и поспешил заключить мир с Речью Посполитой. В то время как он приваживал королевских послов, Ян Сапега со своим войском перешел русскую межу.
*
Панна Марина, низложенная царица московская, в ссылке не сидела без дела. Хоть и держали их стесненно, находились люди, за деньги или посулы дававшие ей знать обо всем и возившие ее письма. Узнав о спасении Дмитрия, Марина воспрянула духом. А еще через некое время она получила посланье из Тушина. С письмом в руках она вошла к отцу.
— Рука не его, да и слог несхож,— сказала она печально.
— Кто знает,— возразил воевода,— может, писано за него. Главное, выбраться отсюда.
— А дальше?
— На все воля господня,— сказал воевода.
С тысячной охраной Мнишков привезли в Москву. Тут брали с них клятву, что Марина откажется от всех притязаний на царскую власть, вместе с отцом станет мирно доживать свои дни в Самборе. Мнишек целовал крест в том, что не признает нового Дмитрия и постарается умалить вражду короля Сигизмунда к Москве. Целуя крест, воевода мысленно составлял письмо в Тушино, и слова в том письме говорились совсем иные.
В конце лета глухими проселками семью Мнишков повезли в родные земли. Охраны было немало, дороги незнаемые, и все же недосмотрел Шуйский. У самой межи, во время привала, когда воевода с дочкой отошли в лес полюбоваться первым золотым листом, на стражу напал тушинский отряд и разогнал ее в разные стороны.
Все удалось, как замыслили, Марина обдумала бегство сама. Теперь предстояла встреча с тем, кто звал ее в Тушино.
В пути подсел к ней в карету молодой шляхтич.
— Ясновельможная панна,— начал, волнуясь, он,— я рад вашему освобождению. Мне лестно, что принимал в нем участие. Вы прекрасны и веселы, но, боюсь, чело ваше омрачится, как только увидите мужа.
— Отчего же? — настороженно спросила Марина.
— Поверьте, я не доносчик, но вам самой придется убедиться в ужасной ошибке. Моя дворянская честь не позволяет оставить вас в неведении. Я служил царю Дмитрию в Москве и хорошо его знал. Нынешний господин не тот, за кого себя выдает. Он не Дмитрий.
Панна Марина нахмурилась.
— Вы в этом уверены? — спросила она.
— Как в том, что вижу перед собой Марианну Мнишкову, царицу московскую, воеводенку Самборскую,— ответил поляк.
— Вы огорчили меня, мой друг,— сказала Марина.— Но я благодарю вас за верность и постараюсь отличить. Теперь же оставьте меня одну, я хочу все обдумать.
С этого мгновения она приняла горестный вид.
— Что случилось? — спросил ее начальник отряда Чаплинский.
— Ах, оставьте меня! — сказала Марина.
— Вы были так веселы и довольны, и вот перед самым Тушином настроенье ваше меняется. Царь, без сомнения, спросит меня, чем вам не угодили.
— Вы здесь совершенно ни при чем, пан Чаплинский.
— Но кто же?
— Я узнала то, о чем вовсе не подозревала,— сказала Марина.— Коварству людей нет предела. Я желаю повернуть коней вспять.
— Но почему? — спросил Чаплинский.
— Спросите лучше, почему меня везут в Тушино. И что мне там делать? Похоже, я не имею никакого отношения к людям, которые меня призвали.
— Ах, вот оно что! — догадался Чаплинский.— Если у вас появились сомненья, тем более следует удостовериться самой. Но кто их посеял? Кто виноват в перемене вашего настроенья?
— Ах, не спрашивайте,— отмахнулась Марина. — Не в моем правиле оговаривать людей, которые желают мне блага.
— Быть может, это тот дворянин, который недавно беседовал с вами в карете?
— Тот или не тот, какая разница? Важно, что есть люди, которые знают истину. Я не хочу оказаться в глупом положении.