Сапега с Лисовским сначала попробовали получить монастырь даром. Он для них как бельмо в глазу. Закрывает Москву с севера, пучок дорог держит своими воротами. С давних пор северная земля сносилась с Москвой через лавру, да и народ смотрел в оба. Пока лавра стоит, Москва не качнется.
Воеводы посполитые слали защитникам письма, склоняли открыть ворота «государю нашему да вашему», но из монастыря ответили: «Знайте ж, темное ваше державство, гордые начальники Сапега и Лисовский да вся ваша дружина, напрасно вы нас прельщаете. И десяти лет христианский отрок в Троице-Сергиеве монастыре посмеется вашему безумству и совету. А то, что писали вы нам, мы, принявши, оплевали. Какая польза человеку возлюбить тьму больше света, истину переложить ложью, честь на бесчестие и свободу на горькую работу!»
В осаде против пятнадцати тысяч сапежников и лисовщиков сидели две с половиной тысячи московских оружных людей под рукой воевод Долгорукова-Рощи и Голохвастова. Да еще понабилось народу из ближних сел, деревень. Сами пожгли крестьяне свои дома, чтоб не достались самозванцеву воинству, и попрятались за крепкими каменными стенами. Попрятались в лавру и монахи окрестных монастырей, а из Подсосенского перебралась инокиня Ольга, в прежние годы звавшаяся Ксенией Годуновой.
*
Сапега и Лисовский принялись за свое ратное дело. До семи десятков пушек поставили против монастырских стен и принялись долбить их ядрами. Полетели обломки кирпичей, отваливались верхушки зубцов, ядра заскакивали внутрь и плясали по камню площадей, подбивая людей и скот. Одно ядро пробило дверь Троицкого собора, другое бухнулось в колокол, отскочило и залетело в окно, порушив иконостас. В Терентьевской роще стояла у шляхты особо дальнобойная пищаль, какую прозвали трещёрой. Много было от той трещёры подарков, пока удачным выстрелом не подбили ее троицкие пушкари.
В один из дней октября Сапега с Лисовским задали своему воинству пир, напоили, а потом повели на приступ. Впереди себя толкало воинство щиты с окошками для стрельбы, лестницы и тарасы на колесах, осадные деревянные башни. Из лавры стреляли так метко, что нападавшие и до стен не дошли, побросали свои щиты да башни и разбежались. Троицкие бойцы хозяйство их на дрова разобрали.
А тем временем под крепость вели подкоп, чтоб взорвать стену у Пятницкой башни. О том показал пленный поляк. Чтоб справиться с подкопом, из лавры сделали вылазку тремя отрядами. Первый отбил устье подкопа. Крестьяне Шилов и Слота заложили в подкоп порох, но поджечь не успели, теснили гусары Сапеги. Слота с Шиловым остались в подкопе и взорвали его с собой.
Другие отряды загнали лисовщиков в Терентьеву рощу, а потом кинулись на Красную гору и погромили сапеговых пушкарей, захватив много пищалей, ружей, пороху, ядер, палашей и сабель.
И в другие дни осажденные донимали посполитых вылазками. Многие показали доблесть, а молоковский детина Суета, могучий, но в бою неумелый, однажды разозлился, что порвали ему саблей последний зипун, схватил за ноги шляхтича, кинул его в овраг, а потом, крутя бердышом, погнал остальных. В этой сумятице пострадал сам Лисовский, он получил рану в лицо.
Не однажды ходило на приступ самозванцево войско, всякие хитрости замышляло, пробовало воду от монастыря отвести, заморить защитников жаждой. Хоть того и не вышло, несладко пришлось осажденным. От недостатка еды и свежего питья пошли болезни. Каждый день уносил по десятку и больше людей. А в середине зимы навалился самый злой мор.
И в трапезной, и на полу храмов, по всем постройкам и монашеским кельям стонали недужные, раненые, ослабевшие люди. За ними ходили монахини, чем могли, помогали. Среди них любили особо одну. Как появлялась она в еще темный предсветный час, лица светлели, и меж собой говорили:
— Царевнушка наша пришла...
*
...Помыкалась она по монастырям. Через лето, как пал Самозванец, призвали ее на Москву, а там вслед за останками родителей и братца пришла в лавру. Монашествовать ее определили в Подсосенский женский монастырь, что стоял недалеко от Троице-Сергиева. И вот теперь оказалась тут, рядом с прахом ближних своих людей.
Давно обозначилось в ней умение ставить на ноги болезных. Еще в Горицах одними руками отваживала боль, заговаривать умела, и заговоры у нее были ласковые, внятные. В Горицах, а потом в Подсосенском собирала лечебные травы, и не по травникам-книгам, а по своему разумению, которое явилось невесть откуда, и каждая травка для нее словно видна стала насквозь, просилась будто побороться с тем или этим недугом. Из трав готовила навары, мази, а из цветов венки плела. Надетые на руку или голову, умеряли многие они болезни.
Монахини говорили:
— Тебе, царевнушка, бог силу дал. Станешь ты великой врачевницей.
Не прижилось за ней иноческое имя Ольга, так и звали ее царевной, а то и Ксенюшкой, Ксеней. Настасьица, которая два года с ней не расставалась, все кликала по-домашнему Аксей.
— Акся, смотри, какой стебелек забавный! Может, он от чего полечит.
— Всякая трава целебна,— отвечала она.— А этот для хриплого горла. Стриги да клади сюда.
— Ох, Акся, ты ясновидица. Это у тебя от муки взор прояснился. Ты все насквозь видишь. Скажи мне мою судьбу.
Настасьица превратилась в статную деву, писаную красавицу. Волосы, как с головы скинет, подушку хоть набивай. Она просилась постричься вместе с Ксенией, да та отговорила.
— Зачем тебе с молодых лет? Тебя удалец какой ждет.
Настасьица краснела.
— Не хочу удальца. С тобой по гроб жизни хочу.
Настасьицу определили служкой, но она ходила за Ксенией и с ней подолгу в келье жила, хоть настоятельница и бранилась. Царевне бывшей дозволяли много, она весь монастырь врачевала, а настоятельнице ломоту в пояснице сняла. Из ближних деревень к царевне лечиться ходили, даже в Белозеро кирилловский архимандрит звал глаза поправить. И она поправила, лучше стал видеть архимандрит.
Про шитье она не забыла. Долгими зимними вечерами сидела над пяльцами, верша тонкую свою работу. Жемчугов да каменьев, заморских бархатов теперь никто не давал, с канителью да битью тоже было неладно, но она полюбила простую шелковую нить и много наделала всякого узорочья, а в Подсосенском принялась за пелену с архангелом Михаилом.
— Царевнушка, подойди,— звали недужные.— Положи руку на лоб, полегчает.
— Не та у вас болезнь, чтоб руку класть,— отвечала она.— Суставы распухли, десны гниют.
Она пошла к архимандриту Иоасафу.
— Святой отец, моровое поветрие нас достигло, цингой зовется. Надобно вынуть запасы, людей лучше кормить. До весны доживем, глядишь, встанем на ноги. А сейчас бы зерна боле да мяса, всего, что по закромам осталось.
— Мяса и вовсе нет,— ответил архимандрит.— Солонину помаленьку стрижем. Кто знает, сколько еще в осаде сидеть.
— Вода в пруду застоялась,— сказала Ксения.— Нынче нужно свежей воды. Может, трубу потянуть от Кончуры? И хоронить здесь нельзя, за стену надобно вывозить, много тлену, зараза идет. На капустном да луковом огороде может под снегом чего осталось,— продолжала она.— Надобно ночью людей послать, пусть погребут.
— Об том говори с воеводами,— сказал Иоасаф.— Я их унять не могу. Друг друга не любят, собачатся. Долгоруков на Голохвастова жалобы шлет, а Голохвастов на Долгорукова. То в измене друг друга винят, то на пьянство жалятся. Хоть погреба закрывай. Да как не погреть воинов после вылазки?
— Вино нынче полезно,— сказала Ксения.— Да водки б на нужды больных отпустить. Струпьями все покрыты, нарывами, водкой только и прижигать.
— Дам тебе два ведра,— согласился архимандрит.
— Бочонок, святой отец! — попросила Ксения.— У меня людей вповалку пять сотен лежит. Вчера три десятка померло.
— Тяжкие, тяжкие времена,— вздохнул Иоасаф,— Да нам смиряться никак не мочно. Москва на нас смотрит. Отец Авраамий, келарь, от Шуйского пишет, что и на Москве голодные дни. Однако, сказывает, помощь идет. Москва нам воинов посылает.
Ходила и к воеводе Долгорукову.
— Князь, пошли смотрельцев, чтоб вызнали, где у шляхты аптекарская палатка. Да надо ударить и все, что в палатке есть, сюда привезти. Люди у нас мрут.
Долгоруков почесал бороду.
— А что твои травы? Да знахарство? Говорят, ты уж многих поставила на ноги.
— Травы давно иссякли. Теперь терпеть до весны. А знахарством цингу не уймешь. Нужно у Сапеги да Лисовского всяких кореньев взять, капусту, морковь и лук. На огородах наших тоже под снегом пошарить. Лук да капуста сейчас спасенье.
— Я за пушками посылал, а не за луком,— сказал Долгоруков.— Знаешь ли, что порох в обрезе? Вот что надобно промышлять. За лук я людей класть не буду.
— Ну, так сами полягут,— сказала Ксения.
— У меня измена кругом! — закричал князь.— А ты мне про лук да капусту! Знаешь ли, что вчера вора поймали, он ворота ляхам собирался открыть?
— Князь, — тихо сказала Ксения, — не об измене с тобой толкую, а об том, чтоб людей спасти. Дай на вылазку ратников.
— Нет у меня народу,— устало ответил Долгоруков.
Она пошла к Голохвастову.
— Князь Долгоруков об измене толкует, глаза ему залепило, другого кругом не видит. А мне надобно людей, чтоб лекарства у посполитых. взять. Иди, говорит, к Голохвастову, может, он даст тебе воинов, лук и капусту воевать, а я привык пушки брать, на лук и капусту мне стыдно идти.
Голохвастов засмеялся:
— Ох и хитра ты, Ксенюшка! Я твою бабью хитрость вижу. Чтоб промеж двух мужиков влезть и свое получить.
— Полно, воевода,— укорила его Ксения,— какое свое? О своем ли теперь нам печься?
— Ладно,— сказал Голохвастов,— дам тебе стрельцов.
Да только разъясни им, что брать. В лечебных делах они народ неученый.
— Сама с ними пойду,— сказала Ксения.
*
Ее отговаривали. Настасьица плакала:
— Акся, сгинешь.
Но она собралась и стылой мартовской ночью вместе с пятьюдесятью удальцами выбралась из потайных ворот подле Сушильной башни. О воротах этих, давно заложенных, вспомнили старые монахи. Каменосечцы разобрали камень и поставили на его место железные двери, теперь можно было спускаться от стены в старый ров.