ить.
Когда схватили Болотникова в Туле, Нечай бежал. Долго скитался, набрал целый отряд таких же скитальцев-воинов и привел их в Тушино. Тут и увидел нового Дмитрия. И вправду, это был не тот царь, которого знал Колыванов, и чем дольше он оставался в Тушине, тем горестней делалось на его душе. В лагере открыто говорили, что тушинский царь такой же двуименитец, как недавний московский. Когда же явилась панна Марина и обняла ложного Дмитрия, словно мужа своего, Колыванов и вовсе поник. Он уже видел, что всем распоряжается шляхта, а воевать против русских на чужой стороне Колыванов не мог.
— Эх, Миша,— говорил он Туреневу,— бегал я по всей земле за хорошим царем, а тот, кто и вправду мог нами править, ходил у меня под боком.
— Ты о ком? — Михаил удивленно посмотрел на Нечая.
— Эх, Миша! Болотникова Ивана, вот кого бы на трон возвести!
— Так он же простого рода.
— Ну и что? Ты сам мне говаривал, что в Европах и простые возвышались.
— Так то в Европах...
— А знаешь, в нем было величие, в Иване. Много он повидал на своем веку и понимал, что человеку нужно.
Мне с ним говорить доводилось. Умен атаман казацкий, добр был и смел.
— Не уберегли вы его.
— Эх! Ты знаешь, когда его полонили, он мог бежать. Был у нас сотник лихой, он к Шуйскому подался на службу, но затем лишь, чтобы Ивана спасти. Все уж устроено было, да отказался Болотников. «Если убегу, товарищей моих порешат. Нет, я уж с ними до конца». Так и сказал. Я вот все думаю нынче, если б Иван стал царем, может, легче было бы жить народу?
— Я о Болотникове тоже доброго много слыхал,— сказал Михаил.— Люди его любили. Но ведь знаешь, как все меняется. Заруцкий Иван, атаман казачий, тоже ведь поначалу всем был люб. А сейчас посмотри!
— Нет, нет! — горячо возразил Нечай.— Заруцкий Болотникова не стоит. Насмотрелся я в Тушине. Ходит в обнимку со шляхтой. Да разве мог я быть на их стороне? Шуйского я не люблю, но все ж русский, за русских стоит людей. Потому и подался я к нему на Москву...
Шуйский принял нового «перелета», а спустя некое время послал встречать Туренева. Так они и встретились. Но не повезло. У Вельтова летучий отряд Лисовского напал ночью на охрану и перебил стрельцов. Михаила за день до того свалила болезнь, лежал он в беспамятстве. Колыванов остался с ним, Терешке же приказал спасаться. Тот упорствовал, но Нечай закричал:
— Скачи, дурень, да смотри за нами, куда повезут. Отобьешь!
Так и оказались в лагере под Троице-Сергиевом. Сам Сапега читал новгородские грамоты и велел подлечить Михаила, чтоб мог говорить. Знал Колыванов про те разговоры. Будут пытать, а потом повесят или изрубят в куски.
Нежданная встреча с Ксенией спасла им жизнь.
*
— Вот мы и повстречались, сокол мой ясный,— шептала она, отирая его мокрый горячий лоб.
Глаза его были закрыты. Он тяжело дышал, вздрагивал, вскидывая руки, пытался встать. Она унимала его мягким объятием.
— Помнишь, как мы первый раз свиделись? Я в поле ходила цветы собирать. То был месяц май. Цветочков набрала голубых, ты любишь голубые цветочки? Я шла по дороге, а ты проскакал мимо, лишь пыль столбом. Ты оглянулся и улыбнулся мне, платком махнул рудо-желтым. Дрогнуло у меня сердечко, и я полюбила тебя. Я-то царевной была, все в пояс мне кланялись, а ты лишь махнул платком. Меня замуж хотели отдать за другого, да бог не велел, он любовь мне, как чашу святую, поднес. Уж как я плакала по тебе и томилась! Ты-то знаешь про то? Сокол мой ясный, свет мой лазоревый. Теперь ведь я не царевна, черница простая, а тебя все больше люблю. Батюшку моего с матушкой да братцем убили. Ты с братцем дружил, ты спасать его приходил, а я рядом совсем была, горевала. Бог нас сводит, пути наши крестит, когда же одну дорогу положит? Ты не умрешь, я знаю. Когда я с тобой, во всем тебе будет удача. И я тебе буду по гроб верна. Как откроешь глаза, увидишь меня и сразу полюбишь. Не можешь ты меня не любить. Я знаю, никого у тебя нет, кроме меня. И ты меня ждешь, я снюсь тебе по ночам. Монашек нельзя любить, да ведь я тебе не монашка. Любимая я твоя...
*
Апрель месяц прозрачной прилетел стрекозой. Сел на мокрую, дремную еще землю, на свирельке своей заиграл. Апрель-цветень любит первые цветочки. И какие ж они? Голубые. Из-под земли тянутся, хлопают глазками, зевают. Иные говорят: «Кто нас сорвет, кто нас сорвет?» Иные лепечут: «Мы-то к царевне Ксении в ручки хотим, любит она голубые. Руки у нее теплые да ласковые». «Эх, царевна! — сказал старый грач.— Видал я ее, вся высохла, почернела. Грачихой ее возьму, она за меня пойдет. Гнездо с ней совьем, летать в поднебесье будем».— «С тобой-то летать? — пискнула перепелка.— Да ты еле-еле по небу ходишь. То ли дело со мной, мы песни с царевной петь станем. Она перепелок любит, сама перепелкою стать желает». А цветики голубые бормочут: «Ах, жаль, что мы не летаем, ах, жаль, что мы не поем. А то бы к нам пошла Ксенюшка, стала голубым цветочком». Апрель месяц кончил играть на свирельке да и сказал: «Куда вам, малым птахам да цветикам. Я сам за Ксенюшку сватался, да не пошла. Аль вы не знаете, что монахини замуж не ходят? Аль вы не знаете, что Ксенюшку свадьба на небе ждет?»
*
— Ты мил всем, все о тебе добром поминают. Братец к тебе привязался и принц датский, оба уж далеко ушли. Нечай, вишь, одного тебя не бросил, сам в полон попал.
А уж Настасьица как тебя полюбила! Не узнаешь ее, боярышней стала красной. Как услышала, что тебя привезли, обомлела. Все ходит смотреть, ждет, когда встанешь. Ты в келейке моей лежишь, на то позволения у отца Иоасафа просила, говорила ему, что знакомец, мол, жениха мне искал в датских землях. Иоасаф добрый старец, печется о нас, раздор унимает. Много нынче раздору. Оно и понятно, устали люди. Померло много, много побитых есть. Цинга-то еще не ушла. Иной день по три-четыре десятка народу мрет, хоронить негде. На дворе смрад, запустение, а скоро ляхи на приступ пойдут. Как стают снега, задудят в трубы. Да к тому времени и ты поправишься, сам будешь с ляхами биться. Воин ты добрый, Нечай сам хвалил. А я тебя донимать не стану. И так от страха дрожу. Как на меня посмотришь, как примешь? Я старая стала, худая. Такую ль тебе любаву? Настасьица вон как красна. Да ты все одно со мной будешь, я знаю. Иначе зачем господь бог шлет эти встречи...
*
В середине весны в крепость пробилась московская помощь. Всего сотня казаков, а и то облегчение. Все меньше и меньше оставалось защитников. За зиму от ран и болезней померло не меньше двух тысяч. Теперь едва доставало людей, чтобы занять боевые места на стенах.
С казаками прибежал в монастырь Терешка.
— Батюшка ватаман! — закричал он уже крепким молодеческим голосом, кидаясь к Нечаю на шею.— Я думал, ты сгинул, батюшка ватаман!
— Чего орешь? — пряча глаза, пробурчал Нечай.— Аль не видишь, кто рядом стоит?
А рядом стояла закрасневшаяся Настасьица. Терешка прокашлялся, поклонился:
— Доброго тебе здравия, любезная Настасья Ивановна.
— И уж Ивановна! — отвечала она.— Почем знаешь, что я Ивановна? Да разве княжна я, чтоб кликать меня Ивановной?
Терешка еще раз прокашлялся. Нечай ему подмигнул.
— Иная дева еще не княжна,— степенно сказал Терешка,— а уж и царской чести достойна.
— Ладно сказал,— похвалил Нечай,— Теперь говори, где бегал?
— Да все за вами хвостом, а потом потерялся. Зато на Москве побывал, женку с деткой твоих видал. Посланье от них принес.
— А, ну давай, давай! — Лицо Нечая засветилось радостью.
— Богатыренок растет у тебя, батюшка ватаман. Олена Тимофеевна в тоске да кручине, все спрашивает, когда возвернешься.
— Вот ляхов погоним, тогда и вернемся, — ответил Нечай.
*
Месяцем маем ходили Сапега с Лисовским на приступ. Опять лестницы тащили, щиты и тарасы. День и целую ночь лезли на стены. Лили на них вар и смолу, камни бросали, ядовитую пыль сыпали. Отбил монастырь приступ. А тут еще тревожные известия стали достигать шляхту. Воевода Скопин-Шуйский пошел от Новгорода к Москве. Под Тверью разбил полки тушинцев. В Торжке к нему примкнула смоленская рать, а за ней костромичи и ярославцы. У Скопина было теперь не меньше пятнадцати тысяч. И тушинцы, и Сапега с Лисовским ждали его прихода с опаской. Пытались обмануть троицких воинов, послали им грамоту, где говорилось, что Москва сдалась тушинскому Дмитрию, а Скопин-Шуйский разбит. Но им ответили: «Добро и складно лжете, но никто не имеет вам веры, если пришли на нас, то бейтесь, а мы на брань с вами готовы. Если бы сказали нам, что князь Михайло под Тверью берега поровнял телами вашими и птицы и звери насыщаются мертвостью вашей, тогда бы мы поверили».
*
Ксения повадилась ходить со стрельцами за стены. Стрельцов этих тотчас окрестили «царевниной ватагой». Ватага добывала пищу. На месте сожженной Служней слободы за Рыбными садами нашли погреба, где таилось немало капусты, моркови и репы. Стрельцы теперь не отговаривали Ксению, а звали с собой. Ни одного человека не потеряла еще ватага, и то они приписывали доброй опеке Ксении.
— Царевнушка у нас как иконка, — говорили стрельцы.
Михаил был еще слаб. Целый месяц метался в жару, почти не приходя в память. А когда открывал глаза, все перед ним струилось маревом, шаталось и растекалось в стороны. Но Ксения уже знала, что Михаил выживет. Самые трудные дни были позади. Она исхудала за это время. Не только за Михаилом приходилось смотреть, а и за многими другими. Все ждали ее, все звали, все находили облегченье в ее заботе. Ночами она спала очень мало и порой едва держалась на ногах. Но глаза горели так сильно и ясно, такой исходил от нее свет, что при одном виде ее теплело у людей на сердце.
«Царевнина ватага» души в ней не чаяла. Нехорошко с пятью храбрецами ходил даже к Сапеге за подарком. Взъерошенные, поцарапанные, притащили Ксении серебряный ароматник, коробку с зеркальцем, белилами да румянами. Она смеялась:
— Да я ж не красилась никогда. Даже в царевнах румян не терпела.