— Я тоже. А посему их иконы нам ни к чему. Я понял только одно, пан Сапега, делать нам тут нечего.
— Мы завоюем страну, наведем порядок. Построим здесь замки, хорошие города.
Пан Мориц рассмеялся. Сапега усмехнулся тоже.
— Впрочем, я пошутил, пан Мориц. Строителей из нас не получится. А кроме того, завоевать Московию невозможно, она слишком велика. Но я не вижу сейчас возможности уходить. Кругом полная неразбериха. Я давно бы взял монастырь, но не вижу надобности класть лучших людей. Возьмем, а что дальше? Долго монастыря не удержать, подойдет Скопин со шведами. Я не верю в победу Дмитрия, как не верю в успех Шуйского или нашего короля. Сейчас никто не удержит победу в руках. Все переменчиво. Даже добычу, которую могли бы взять в монастыре, не довезти до границы. Обязательно кто-то отнимет. По совести сказать, пан Мориц, вы правы, не стоило идти на Москву. Я не знаю теперь, что делать.
— Играть на клавикордах,— сказал пан Мориц.
— Но я не умею,— сказал Сапега.
— К сожалению, и я,— вздохнул пан Мориц.
*
Он все еще чистил ногти, когда привели Ксению. Пан Мориц рассеянно поправил белый голландский воротник, одернул черный бархатный камзол. Поглядел на себя в зеркало. Лицо усталое, бледное. Один глаз воспалился. Подумал: «Надо промыть шалфеем». Спросил:
— Ты понимаешь по-польски?
Она согласно наклонила голову.
— Говоришь ли?
Она едва пожала плечами. За полгода, прожитые в Кремле бок о бок с поляками, научилась она говорить и по-польски, а в Горицах тайком от монахинь доучивала и латынь, в мыслях своих иногда разговаривая по-латински то с братцем, то с Михаилом, ища в этом утайку и только их единившую связь.
— Ты монахиня? — спросил пан Мориц.
— Инокиня,— ответила она.
— Чего ж ходишь под стенами, не на тебя ставлены капканы. Ночные вылазки измучили наших солдат, потому и ставим. Скажешь своим, чтоб перестали ходить. Держать я тебя не буду, отпущу. Только, конечно, не сразу.
Она молчала.
— Монашеский сан мы чтим,— сказал пан Мориц.— Только монашенки в кельях сидят, читают священное писание. Ты ведь уже не монашенка, в поле пошла, на ратное дело. Небось оружие с собой несла. Знавал я одну монахиню в ливонских землях. Я к ней за благословеньем пошел, а она нож мне в грудь. Ты все понимаешь, что я говорю?
Она кивнула.
— Так что не осуди, коль не по-божески с тобой поступим. И об этом своим расскажешь. Чтоб больше монахинь за стены не слали. Где это видано, чтоб женщина да черница еще воевала? Придется тебе расплачиваться. Эй, Яцек!
Вошел поляк.
— Монахиню отдашь копейщикам на ночь. Утром отпусти. Понял?
— Я понял,— ответил Яцек.
Она внезапно подняла руку.
— Что тебе? — спросил недовольно пан Мориц.
— Audiatori et altera pars (Выслушай и другую сторону -лат.).,— тихо произнесла она и, едва ступая на больную ногу, подошла к клавикордам.
Не ожидавший услышать латинскую речь, пан Мориц застыл от изумления. Ксения провела ладонью по темно-красному дереву клавикордов, но восковым клавишам.
— Как ты здесь оказался, музикиои? — спросила она.— Иль надоело тебе томиться в подклете, крыльями махнул и полетел на свободу? Иль ты прознал, что с милым своим я повстречалась, и хочешь опять нам играть? Ты не забыл, как его руки касались тебя? Вон уж позолота с тебя сошла, финифть отвалилась, а про голос и вовсе не знаю. Вдруг он пропал, вдруг струны твои перебиты? То было б нехорошо, я бы тогда загрустила. На тебя лишь надежда, только ты дозовешься милого, только ты расскажешь, что я в неволе, что хотят поломать мои крылья, душу мою истоптать...
Пан Мориц сделал знак жолнеру, и тот, пятясь, вышел. Ксения все гладила музикион, словно это было непокорное, готовое взметнуться животное.
— Ну так давай же петь, да вместе. Про наши невзгоды вспомним, мытарства. Я знаю, ты станешь играть, одну меня не оставишь. Мой милый тебя лечил, а я лечила его, так полечи же меня...
Она опустила руки на клавиши. Хриплые, беспомощные звуки издал покалеченный музикион. Но сквозь этот невнятный хрип она услыхала музыку. Холодные пальцы растеплились, размягчели, они перебирали и перебирали клавиши, сплетая из немощных звуков неведомую мелодию. Слетевшиеся вмиг воспоминания озарили ее душу печальным горячим светом...
Пан Мориц подошел и заглянул ей в лицо.
— Да ты прекрасна,— сказал он.— Я тебя и не разглядел. Кто ж ты, как тебя зовут?..
*
Не успел Михаил встать на ноги, как его с Нечаем позвал князь Долгоруков. Князь был сердит, самозванцево войско в покое не оставляло и на днях сожгло без остатка Пивной двор.
— Я-то тебя, Нечай, знаю,— сказал Долгоруков.— А кабы не знал, сейчас бы на цепь посадил. Вишь, что с Москвы мне пишут? Ты да Туренев твой, мол, царские грамоты Самозванцу свезли. А и в самом деле, дело под вами государственное. Где грамоты?
Нечай вздохнул:
— Я тебе, князь, сказывал. Что воду в ступе толочь? В полон нас взяли. То еще чудо, что уцелели.
— Уцелели! — воскликнул Долгоруков.— А грамоты где? Кому вы нужны без грамот? Да может, вы изменники! У меня измена кругом. Вон от царя пишут, к пытке вас взять!
— Так бери! — рассердился Нечай.
— Тебя-то я знаю,— сказал Долгоруков.— А Туренев кто? Все по другим землям ходит, мало ли что у него на уме.
— Я знаю,— сказал Нечай.— Я за Туренева поручусь.
— Нет таких, за кого можно нынче поручиться,— сказал Долгоруков.— Сегодня ты за него поручишься, а завтра он тебя предаст. Аль не знаешь, время какое?
— Я-то знаю,— сказал Нечай.
— То-то. — Князь Долгоруков вздохнул.— Кабы ты, Нечай, однажды меня не спас, ей-богу, к пытке бы взял.
— Ты никому не веришь,— сказал Нечай.
— Не верю,— подтвердил князь.— А ты веришь? Сам-то сколь раз метался туда-сюда? То к Дмитрию, то от Дмитрия. То к Шуйскому, то...
— Не в Шуйском нынче дело,— угрюмо проговорил Нечай.— Землю русскую от пришельцев спасать надо.
— Я-то спасаю! — закричал Долгоруков.— Я цельный год в осаде сижу! А ты невесть где шляешься, невесть с кем знаешься!
— Ты, князь, меня не цепляй,— вспылил Нечай.— Сказали, брать к пытке, бери. Ни мне, ни Туреневу не привыкать. Разные уж таскали. Только ничего другого на пытке тебе не скажу, да и Туренев тоже.
— Ладно,— устало проговорил Долгоруков.— Наказа царского ослушаться я не могу, но и грех на душу брать не буду, потому как верю тебе, Колыванов. Идите-ка вы, молодцы, откуда пришли. Ночью открою потайные ворота, и бог с вами. А на Москву напишу, Туренев, мол, с Колывановым сбежали.
— Как! — изумился Нечай.— Куда сбежали?
— Я-то знаю куда? Ну, может, на Москву за правдой. Только и того не советую. Оторвут вам головы, и все дела. В наше время суд скорый.
— Гонишь? — сказал Нечай.— А кто будет со шляхтой биться?
— Ну, посуди сам,— сказал Долгоруков.— Возьму я тебя к пытке, помучаю. Так все равно ж не пущу на волю. Будешь в темнице гнить. Я за тебя, голова, на смертное дело иду. Меня самого, как узнают, колом пригвоздят. Бегите, ребяты. Князь Долгоруков дарит вам волю.
Нечай растерянно посмотрел на Туренева.
— Ты погляди, Миша. Что же это творится? Я за землю родную хочу пострадать, а меня в измене винят.
— Князь прав,— сказал Михаил.— Раз такое дело, надобно уходить. Я не раз уже так попадал, что всем неугоден. Перемешалось все нынче, Нечай. Нечего сейчас на власть уповать, короткая стала власть. Самим надо мыслить.
— Вот-вот,— ухмыльнулся князь.— Видишь, что твой Туренев баит? Неладный он человек. Однако благоволенье свое не меняю. Собирайтесь, ребятушки, в путь.
*
— Меня что-то волнует, Нечай,— говорил Туренев,— что-то удивительное, непонятное. После болезни я словно заново родился. Мне хочется переменить свою жизнь. Я жил как во сне. Я летал в облаках. Самым важным для меня были мечтания. Ведь мой идеальный город это тоже мечта. На самом деле его не построишь.
— Жалко, что так говоришь,— сказал Нечай.— Я было тебе поверил. Что ж, бросишь свой город?
— Да нет, никогда! Ты не так меня понял. Просто я жил в себе. Во мне был отдельный мир. Все, что происходило рядом, почти меня не касалось. Я был очень одинок, Нечай. Я умел жить один.
— Да что ж переменилось?
— И сам не знаю. Но сейчас мне хочется выйти из себя, кому-то протянуть руку... Я так нескладно говорю, потому что... Мне кажется, у меня стало другое сердце, мягче, чем было. А вчера я плакал во сне. Ты знаешь, ведь я никогда не плакал...
— Ишь ты...— смущенно сказал Нечай.
— Да я и не стыжусь тебе говорить. Ты ведь не станешь смеяться?
Нечай почесал затылок.
— Я вот к тебе привязался. Судьба нас сводит. Ты знай, я полюбил тебя, Нечай.
Колыванов крякнул и покраснел.
— И Настасьица мне мила, мил Терешка. Я все о царевне думаю. Неужто она меня врачевала? Та, к которой я и приблизиться раньше не смел, стала простой инокиней. Какая судьба! Ты знаешь, я только сейчас понял, что жизнь царевны меня всегда занимала. Только я смотрел на нее издали, словно книжку читал. Она была так недосягаема! И вот спускается с небес, садится у моего изголовья... И вправду как в книжке!
— Эх, а я-то книжек и не читал,— сказал сокрушенно Нечай.
— Ты обязательно должен читать! — воскликнул Михаил.— Придем на Москву, чтение тебе достану.
— Хороша царевна,— вздохнул Нечай.— До сей поры страсть хороша. Кабы не Оленка моя, так бы и лег ей в ноженьки.
— А я лишь изображение видел да слухи слыхал.
— Неужто, когда лежал, ни разу и очи-то не протер? На такое диво?
— Да я же без памяти был. Конечно, чудилось всякое. Мне уж, Нечай, давно видится дева. Когда в Застенке лежал, она приходила, чудесным образом боль уняла. С тех пор и снится. Я даже вообразил, что кольцо ее ко мне попало. Помнишь, колечко серебряное я носил? Но и кольцо потерял.
— Жалко Гориславенку,— пробормотал Нечай.— Где она теперь, свет наш ясный? Все по ней истомились. Стрельцы два раза уж ходили искать, на шляхту кидались. Только нет им теперь везения, многих побило. Думаешь, сгибла она?