Михаил задумчиво покачал головой:
— Нет... Я уж пытался представить. Но нет... Мне кажется, что жива...
— Вишь, какие на нее напасти. Жила себе, как сыр в масле каталась. Царевна! И чем же она виновата, где правда?
— Правда никогда не бывает простой,— сказал Михаил.— Может быть, она дается через страдания, может, не сразу приходит.
— Это уж мы слыхали,—сказал Нечай.—Да что-то не Видно, Миша, правды ни так ни эдак.
— Да ты погоди,— возразил Туренев,— может, дождемся.
— Куда ж нам теперь податься? — произнес Нечай.— Да и с Терешкой что делать? Рвется за мной, а ведь его из крепости не пустят.
— Терешку бы оставить с Настасьей,— предложил Туренев.— Мы через него вести получать будем.
— Я б на Москву пошел,— сказал Колыванов.— Куда от Москвы нам деться? Схоронимся там, что как, взглянем. Чует мое сердце, не долго сидеть Шуйскому. А уж кто за ним будет, и думать не смею. Может, Дмитрий новый, может, польский король. Устал я, Миша, больше метаться не буду. Спрячусь и стану в щелку смотреть.
— Да не тот у тебя норов, чтоб прятаться, — засмеялся Туренев. — Ты же за землю русскую биться хотел.
— Так не дают! — Колыванов стукнул кулаком по столу.— Не одному же саблей махать!
— Да...— сказал Михаил,— нескладные времена.
— Мне б на моих взглянуть,— пробормотал Нечай.— Ваньке-то скоро три года. Июльский он у меня. Прямо на казанскую и запищал, словно птица. У него уж, поди, и крылышки отросли...
*
Тепел да ласков месяц июль. Благословен:, кто родился в июле. Среди сладких ягод, среди душистых цветов нежиться ему да играть. Птица горихвостка корзиночку с лакомством ему принесет, соловьиный царь в серебряном плащике серебряную песенку пропоет, кукушка многие лета прокукует, а в ильин день грянет небесный колокол и сабельку острую кинет с неба, чтоб сабелькой той срезать прутики, а из прутиков дудочки ладить себе. В июле родился мальчик Ивашка, и девочка Маша в июле родилась. Взялись Ивашка с Машей за руки и пошли гулять по лесу. А в лесу разбойники злые. Напали на Машу с Ивашкой. Ивашка сабелькой махнул, отбился. А в лесу ягоды красные, со всех сторон лезут. Ивашка рукой повел, набрал горсть, объелся. А Маша всего одну ягоду съела, да заколдованную. Тотчас замолчала и сделалась синим цветком. Ивашка пригорюнился. Некого за руку держать, некому силой своей молодецкой хвалиться. Ходил-ходил вокруг цветка, а потом другим, золотым цветком сделался. Перепелочка-птица оба цветка подхватила клювом да сплела их в один. Сине-золотой цветок вышел. Кличут иван-да-марьей. А сабелька Ивашкина по сю пору в травке лежит, не ржавеет. Кто ее найдет да цветок рассечет пополам, снова Ивашку и Машу увидит. Но не находит никто, значит, Ивашке с Машей вовек не расстаться. Свел их вместе месяц июль, а другие месяцы-братцы разлучниками быть не хотят.
*
Ходил на Москву татарский хан Джанибек с ордой, под самую Москву подкатился. Оставил за собой Джанибек черную землю, все пожег, поломал. Шуйский схватиться с Джанибеком не смел, сил было мало, а народу туманил голову. Джанибек, мол, не с войной, а с защитой против тушинского вора идет. Хороша же защита! Народ проклинал царя и грозил ему скорой расправой.
Следом за татарами и польский король ступил на русскую землю. Шуйского укорил в том, что тот связался со шведом. Король шведский Карл, как известно, с Сигизмундом давно бранился и предлагал Шуйскому помощь.
В польской земле народ высказывал недовольство, воевать с Московией он не хотел. Даже коронный гетман Жолкевский отказывался идти на войну. Но помог литовский канцлер Лев Сапега. Вслед за племянником двинул свои войска на восток. В сентябре 1609 года Сигизмунд и Сапега осадили Смоленск, но тут и завязли. Город продержался против них чуть не два года и тем спас русскую землю.
Смолянам Сигизмунд не раз повелевал отворить ворота. Русскую землю он пришел, мол, не завоевывать, а защищать. Государство московское гибнет, а он, Сигизмунд, может его спасти. Смоляне не верили и стояли крепко. Войско сигизмундово ходило на приступы, но удачи ему не было.
Теперь, когда сам король вступил в московские земли, всем людям своим, вошедшим сюда прежде, он приказал собраться под свое знамя. Тушинского Дмитрия он уже не признавал, власть Самозванца быстро теряла силу.
*
Записки Каспара Фидлера.
«Месяц декабрь 1609 года, в Тушине.
Дела в нашем лагере совсем плохи. Польский король Сигизмунд осадил Смоленск, и на днях к нам приехали его послы. Послов встречал гетман Ружинский с поляками, тут же стоял полк казаков во главе с Заруцким. Что касается Дмитрия или того, кто себя за него выдает, на встречу его не пригласили. Послы потребовали, чтобы все польское рыцарство покинуло Тушино и присоединилось к королю. Вызвали для разговора и меня. Моим воинам предложили вместе с поляками идти к Смоленску. По совести говоря, нам давно надоело в Тушине. На Москву не идем, проводим целые дни в праздном шатании. Это ли дело для немецкого рыцаря? Рыцарь создан для боя, а если уж он уйдет на покой, то с хорошим достатком, домом, семьей. Словом, предложение Сигизмунда было нам по душе. Однако мы не могли покинуть Тушино по простой причине. Тушинский царь не выплатил нам жалованье за последние полгода. Никто из нас не хотел лишаться заслуженных денег. Я сказал послам, что, если бы Сигизмунд взял на себя расходы Дмитрия, мы бы тотчас выступили к Смоленску. Послы попросили два дня на раздумье. Тотчас меня позвал царь Дмитрий и стал уговаривать остаться. Он клялся, что скоро отдаст наши деньги, а мне предложил несколько, серебряных талеров. Через два дня послы ответили нам, что не могут взять на себя обязательство за польского короля. Поразмыслив, мы с товарищами решили остаться на некоторое время в Тушине. Быть может, все переменится, и мы получим то, что нам причитается.
Как оказалось, это решение было ошибкой. Если что и переменилось, то не в нашу пользу. Сначала произошла ссора в доме Дмитрия. Он позвал своего давнего друга Меховецкого и стал обсуждать с ним, как сместить гетмана Ружинского. На их беду, Ружинский об этом прознал. С Меховецким они давние враги, еще под Орлом вели между собой тяжбу за власть в войске. Теперь наступила развязка. Пьяный Ружинский ворвался в царский дом и на глазах Дмитрия зарубил Меховецкого. Дмитрий выбежал к войску с жалобой, но никто его не слушал, а Ружинский грозил, что зарубит его самого. Досталось потом и Вишневецкому. Он тоже пытался секретничать с Дмитрием, но Ружинский ударил его палкой, а потом этой же палкой ткнул царя.
Диковинные вещи происходят на свете! Царскую особу пугают саблей и колотят палкой, как простого слугу. Но диковины на этом не кончились. Неделю спустя я со своими людьми стоял в карауле. Вечером подъехали сани, заваленные тесом. Возница объяснил, что дерево везут на шалаши казакам, стоящим за южными воротами. Кто бы мог подумать, что под этим тесом прячется человек, называемый царем! Так или иначе, но Дмитрий бежал. В лагере поднялась суматоха. Пан Тышкевич обвинил Ружинского в том, что тот убил тушинского царя. Между людьми Тышкевича и Ружинского произошла перестрелка. Через некое время в лагерь пришло послание от бежавшего Дмитрия. Он сообщал, что, несмотря на желанье Ружинского его умертвить, он остался жив и зовет всех верных людей к себе в Калугу.
Снова мы оказались в затруднительном положении. Что делать? В Тушине подчиняться некому, не с кем воевать, разве только вступать в бессмысленные драки.
Заслуженных денег мы не получили, и здесь их ждать было не от кого.
В лагере царил полный разброд. Одни тушинцы отправились на поклон к польскому королю с решеньем звать на московский трон сына Сигизмунда королевича Владислава, другие намерились двинуться к прежнему царю в Калугу, третьи просто не знали, что делать.
Верх по-прежнему держали Ружинский с Заруцким. Когда две тысячи казаков ушли к Дмитрию, их нагнали в поле и почти всех перебили. Даже мои люди роптали. Зачем убивать своих, какой в этом смысл? За время стояния в тушинском лагере погибло столько народа, сколько вполне хватило бы для штурма Москвы.
Особого рассказа заслуживает судьба царской жены панны Марины. Ей пришлось плохо, муж ее бросил, и она осталась одна. Однако это очень решительная дама, ей нельзя отказать в смелости. Она ходила по лагерю и ругала пана Ружинского. Похоже, Ружинский не может угрожать ей так же открыто, как мужу, ведь все знают, что панне Марине покровительствует казачий воевода Заруцкий. Против Заруцкого Ружинский не пойдет, тут уж неизвестно, кто кого одолеет.
Панна Марина приходила для разговора ко мне. Она обещала все милости, если немецкие рыцари спасут ее и отвезут в Калугу. Она сняла с руки кольцо с бриллиантом и протянула его мне. «Как я вижу, вы не носите кольца, но наденьте мое. Это кольцо принесет вам счастье. Мне же в ответ вы должны дать любое другое колечко, оно тоже станет счастливым для меня. Как видите, это не подкуп, а обмен. Я давно вас заметила, вы мне приятны, и я всегда хочу видеть вас подле себя». Эти слова меня взволновали. В ратных трудах я давно забыл о женщинах, и странно было слышать, что я кому-то приглянулся. Тем более такой высокой особе. Панна Марина была со мной очень ласкова, даже погладила по щеке. Мне захотелось найти ей кольцо в обмен. Я порылся в своих припасах и выложил перед ней целую кучу колец, доставшихся мне тем или иным образом. Надо отдать ей должное, она выбрала самое скромное, маленькое серебряное колечко, попавшее ко мне не помню уж как. «Вот это мне нравится,— сказала она.— Теперь я уверена, что буду спасена, и вы мне в этом поможете».
Я никогда не читал рыцарских романов, но с этой встречи стал воображать панну Марину дамой своего сердца. Пустая затея! Об этом ли следует думать воину? Скорей бы в бой, а то копье мое заржавело и порох в пороховнице слежался до камня...»
*
Пан Мориц пристрастился к игре на клавикордах. Игрой, впрочем, это было трудно назвать. Он бренчал. Учиться у него не хватало терпения, да и Ксения не выказывала охоты учить пана Морица. Ксению от себя он не отпускал, нашел в ней терпеливого слушателя, а поговорить пан Мориц любил.