ы снова оказались в Калуге, но теперь все изменилось.
В лагере Дмитрия опять развернулся Заруцкий, немцам же совсем перестали верить. Кто-то написал ложный наговор, и несколько наших человек чуть не казнили, спасло лишь заступничество панны Марины, помоги господь этой прекрасной женщине. Дмитрий взял теперь телохранителями касимовских татар, маленьких кривоногих людей с раскосыми глазами. Я же остался без дела. Если прибавить к этому, что Заруцкий держится с панной Мариной совсем накоротке, а она это позволяет, то можно представить, что мысли мои совсем невеселы.
На днях Дмитрий мог убедиться, что он напрасно связался с касимовскими татарами. В Калуге поймали их хана Ураз-Мухамеда, он пробрался сюда тайно по поручению польского короля, которому служил последнее время. Пойманный хан уверял, что хотел повидать жену и сына, находившихся в свите Дмитрия, но тогда бы зачем ему скрываться? Скорее всего, он хотел склонить своих татар к измене и погубить Дмитрия. Так наш государь и решил. Ураз-Мухамеда казнили, а татар подержали взаперти и выпустили, не обнаружив измену.
15 декабря.
Дмитрий погиб! Выпустив плененных татар, он решил свою участь. Во время прогулки в окрестностях Калуги они напали на него, застрелили и варварски отсекли голову. Так татары отомстили за гибель своего хана. Я не могу понять лишь, зачем они служили Дмитрию. Боюсь, и здесь был заговор. Но, отомстив за хана, они погубили многих своих сородичей. Калужане тотчас перебили всех попавших им под руку татар.
Труп несчастного Дмитрия с кое-как прилаженной головой положили в холодную церковь. Таковы превратности судьбы. Несколько дней назад этот человек еще думал о царстве, а теперь он даже не мог достойно лежать в гробу. Поистине и первый Дмитрий и этот второй получили свое. Но теперь они успокоились, осталось мучаться панне Марине. Я видел ее в церкви у гроба, она вовсе не плакала, была очень задумчива, а выходя, подозвала меня и сказала: «Милый Каспар, мне, вероятно, осталось недолго жить». Я успокоил ее и заверил, что не дам в обиду. «Ты ничего не замечаешь? — спросила она.— Не кажется ли тебе, что я совсем иначе выгляжу?» — «Вы и в печали прекрасны»,— ответил я. Она посмотрела на меня внимательно и проговорила: «Я скоро жду родов. У меня должен родиться ребенок, Каспар. Но я знаю, что не перенесу родов и умру». Она ушла, а я застыл на месте совершенно пораженный, ибо никак не замечал, что панна Марина ожидает дитя...»
*
Новая весна не в пример прошлой случилась холодной. В марте не висело на крышах ни одной сосульки, дрова оставались в зимней цене. Заледенела Москва. Но подо льдом разгорался уже костерок, и пламя его грозило вот-вот выплеснуть наружу. Не проходило дня, чтоб не затевалась на улице ссора меж московитом и гордым шляхтичем. По утрам находили посеченных саблей людей, то московских, то польских. На рынках со шляхты брали дороже, и это часто кончалось дракой. Московский люд хватал колы и оглобли, а поляки обнажали сабли.
Королевский наместник пан Гонсевский не раз пытался утихомирить вражду, выкрикивал на Пожаре горькие речи.
— Вы избрали своим государем сына нашего короля, присягнули ему, поклялись, а теперь поносите его и отца. Господь на небесах велит, чтоб вы воздавали им почести, как его наместникам на земле, а вы честите их крепкими словами. Вы убиваете его людей и не думаете о том, что мы спасли вас от подложного Дмитрия. Конечно, нас всего несколько тысяч, а вас в сотню раз больше, но победа зависит не от числа людей, а от помощи божьей. Подумайте, из-за чего бунтуете? И вы, и мы подданные одного государя, короля Владислава.
Тогда из толпы крикнули:
— А где он, твой Владислав? Полгода прошло, а он все не едет. Убирайтесь и вы к своему Владиславу, не то шапками закидаем!
Гонсевский на это ответил:
— Шапкой и девку не прибьешь, не то что испытанного воина. Я говорю вам, одумайтесь, не затевайте бойню!
Без ответа остались призывы Гонсевского. Один хмельной шляхтич три раза пальнул в образ матери-богородицы, пробил в нем три дырки. Гонсевский его казнил и сжег на площади, но Москва не утихомирилась, ибо много вины знала за посполитыми, а самую большую в том, что пришли те хозяевами не в свой дом. «Вы сами позвали нас»,— говорили шляхтичи. «Не мы,— отвечал народ,— бояре продажные».— «Нам откуда знать,— возражали гусары,— разбирайтесь сами».— «Разберемся»,— говорил народ.
*
Вербное воскресенье выдалось солнечным. Гремели колокола, нарядные люди пошли по улицам, трехкратно целуясь, даря друг другу пасхальные яйца.
На Пожаре гомон, толчея. Раскрылись ворота Кремля, и боярские дети в алых кафтанах выбежали, стеля по снегу огненно-жаркие ковры. На ковры эти вышел ведомый под уздцы ослик, а на нем в бело-золотом облачении восседал патриарх Гермоген. Началось пасхальное «шествие на осляте».
То был старинный православный обычай, только идти впереди ослика к храму Василия Блаженного надлежало самому царю великой Руси. Нынче у русских царя не было, он хоронился в далеком Кракове, а ослика вел хоть и знатный, но не слишком приметный московский дворянин Андрей Гундоров сын.
Когда шествие довершало ковровую стежку, боярские дети бежали к задним коврам и стелили их впереди. Впритык за ползущей червчатой полосой ехали сани с пасхальным, увешанным румяными яблоками деревом. Вкруг дерева стояли одетые в белое мальчики и ангельскими голосами пели. Но говор в пестрой пасхальной толпе был вовсе не ангельский.
— Ты сколько, Якушка, ослятю видал?
— Да почитай раз два десятка.
— Хоть однажды без царя было?
— Было. Иоанн Мучитель, помню, не выходил.
— Иоанн! Так то наш царь, московский. А этот щенок не успел влезть на трон, как святым обычаем пренебрегает.
— Да он латин.
— То-то. Я ему вовсе не присягал.
— А кто присягал? Я тоже на Новодевичьем поле не был. У меня, Ларивон, вчерась топор отобрали, нечем дрова поколоть.
— Спрятал бы. Аль не знаешь, что отнимают железо? Боятся. Я-то припрятал.
— Куда же нам с топорами против огненного боя? Они все в железо закованы. Видал, какие крылья у гусар из спины растут? Страшно смотреть. Словно исчадия железокрылые.
— Ничего. Слыхал я, помощь идет.
— Устал, Ларивон, я биться. Когда же покой наступит?
— Ишь чего захотел, покой. Видал ты его, покой? Нету на этом свете никакого покоя...
*
Два человека выбрались из толпы и неспешно направились к Ильинским воротам Китай-города. Один был широкоплеч и высок, другой ниже ростом и уже в плечах, но тоже статен и крепок. Оба одеты в неброские, но ладные кафтаны, шли без всякого оружия, ибо на ношение оружия требовалось разрешение кремлевских приказов.
— Тревожно мне, князь,— сказал высокий.— Не все еще далеко готово, а народ бурлит. Может сорваться в любой день, тогда все дело прахом пойдет.
— Да,— задумчиво проговорил тот, кого называли князем.— Силы у нас немного. Я даже не знаю толком, сколько людей, все по углам попрятаны, кто оружный, а кто и нет.
— Людей мало,— сказал высокий.— Умелых едва две тысячи наберется. Собрать их вместе нельзя, да и не время еще. Ляпунов же из Серпухова подойти не успеет.
— Поляки в полной готовности,—заметил князь.— Гонсевский всем приказал съехаться в Кремль.
— Это меня и пугает, — сказал высокий.— Они понимают, что мятеж на носу, могут ударить первыми.
— Решатся ли? Да и в кого ударять? Наши люди по норам сидят. Не на толпу же бросаться.
— Бросались и на толпу. Они же знают, что если начать с безоружных, то заговорщики тотчас кинутся
защищать. Не станем же мы, князь, отсиживаться, когда станут людей убивать? Тут нас и прихлопнут.
— То верно,— согласился князь.
— Думаю, наперед надо взять меры. Людей в кучки стянуть, приготовить. Я роспись легкую набросал, где завалы на улицах делать, где ставить острожки.
— Пушки меня беспокоят,— сказал князь.— Словно учуяли, все свезли в Кремль, а я ведь рассчитывал пушки из Белого города взять.
— Эх,— сказал высокий,— еще бы месяц, в семик, глядишь бы, и погуляли.
Они миновали Введенскую церковь и свернули в одно из подворий. Два стрельца, пожилой и юный, приотворили им ворота, впустили и тотчас замкнулись.
— Наши-то все кумекают,— с удовлетворением произнес пожилой.
— А кто второй? — спросил юный,— Князя Пожарского я знаю.
— Туренев,— ответил пожилой.— Сильная голова! Четыре раза насквозь простреленный, два раза порубленный, а все нипочем. Говорят, главным воеводой будет.
*
Судьба свела Михаила с князем Пожарским. Они были одногодки, обоим только что перевалило за тридцать. Пожарский уже лысел, а Михаил еще смотрелся ранним молодцем, и только рубцы, следы от пуль да выбившаяся надо лбом белая прядь показывали, что пережил он многое.
Пожарского молодил взгляд. Ясные голубые глаза взирали иногда по-детски, но порой холодели, и в них обнаруживался блеск клинка. Князь улыбался мягко, ласково, а когда был хмур, губы сжимал до тонкой жесткой полоски.
Мытарства Смутного времени кинули Михаила в Зарайск, что стоит к югу от Коломны. С Нечаем он растерялся сразу после ухода из лавры, с тех пор не знал о нем ничего. В Зарайске воеводствовал князь Пожарский, Михаил тотчас сошелся с ним и нашел общее дело.
Князь Дмитрий Пожарский вышел из не слишком высокого, но крепкого старого рода. Во время смуты он не метался по сторонам, а верно служил тем, кому присягал, но копилось в его душе негодованье. Когда поляки засели в Кремле, вместе с другими воеводами он стал готовить поход.
Многие города отпали от московских бояр, повязавших себя с королевичем Владиславом. Казань, Нижний Новгород, Ярославль, Владимир и Муром. А Рязань, где главенствовал Прокопий Ляпунов, давно уж звала идти на Москву да чистить ее от латинов. Ляпунов первым и двинул свои ополчения. За ним пошли владимирцы, муромцы, ярославцы, костромичи, переяславцы. К марту ополченцы заняли Серпухов и Коломну. Но начинать надобно было изнутри, тогда ополчениям легче было бы справиться с крепким и хорошо обученным войском Гонсевского. Пожарский и Туренев тайно проникли в Мос