кву, чтобы готовить восстание.
*
Тем же днем Михаил неожиданно встретил Свербицкого. Шляхтич с охранявшим его жолнером разглядывали собор Василия Блаженного.
— Мой русский медведь! — сказал он удивленно, столкнувшись с Туреневым.
Удивился и Михаил.
— Как ты здесь оказался?
— Приехал за камнем. Ты же знаешь, я всегда в деле. Теперь Валишевский поручил мне достроить свой замок. На облицовку хочет ваш уральский камень. Невозможно выбрать издалека. Я вошел в сношения со Строгановым, мне покажут все образцы. Ваш камень куда дешевле саксонского, а Валишевский непременно хочет редкий, зеленый.
— Долго ли собираешься здесь пробыть?
— Неужто мы будем толковать на площади? — спросил Свербицкий.
— Прости,— сказал Михаил.— Но мне некуда звать тебя, я лишен дома.
— Ты снова в опале?
— Близко к тому. Я, правда, могу угостить тебя медом, в Китай-городе много питейных мест.
— Что ж,— согласился Свербицкий,— в Париже тоже предпочитают говорить в кабачках. Могу ли я отпустить
солдата?
— Да,— сказал Михаил,— пока я с тобой, тебе ничего не грозит.
Они сели в темный угол питейной.
— У вас опасно? — спросил Свербицкий.
— Как видишь. Не в добрый час ты сюда приехал.
— Недобрый российский час длится который уж год,— сказал Свербицкий,— Помнишь краковские наши разговоры? Я вижу, покой не настал. Я, правда, и не надеялся. Вся эта затея с царствованием Владислава пуста. Сигизмунд никогда не отпустит его в Москву, он сам хочет занять российский престол. Но ему бы хоть час потолкаться в московском народе. Как найти выход? Бояре присягнули Владиславу, народ недоволен, поляков пустили в Кремль, а теперь хотят выгнать. Согласись, ведь Гонсевский давал присягу. Что делать ему теперь? Он не может оставить город, король накажет его. Я знаю Гонсевского, он неплохой человек. А сколько невинных поляков перебили при Самозванце? Я вижу, все снова к тому идет.
— Я прошу тебя,— сказал Михаил,— уезжай. Завтра же уезжай.
— Но я не видел еще образцы!
— Ты можешь их не увидеть вообще. Если поднимется драка, тебя не пощадят, а я не смогу тебя защитить.
— Я бы тебя защитил,— сказал Свербицкий.
— Не уверен,— возразил Михаил. — Ты знаешь, что такое разъяренная толпа? Она сметает все на пути. Как говорится, лес рубят, щепки летят. Уезжай, Анджей. Покинь, по крайней мере, Москву. Я дам тебе грамоту с печатью одного человека, она обеспечит свободный проезд через заставы ополченцев.
— Кто этот человек?
— Князь Пожарский.
— О таком я не слышал.
— Еще услышишь.
— Так, стало быть, ты в заговоре против бояр? — спросил Свербицкий.
— Нет, Анджей, это не заговор, это другое. Тут вся земля поднялась.
— Но как же твой идеальный город? Ты хотел строить. Я тогда возражал тебе, а в душе радовался. Вот думал я, человек, который не увлечен общим теченьем. Хоть его все равно снесет, но он борется. На таких пловцах, быть может, и держится высокое назначение человека, ибо он не покорная щепка, а человек...
— Я не забыл о городе,— тихо сказал Михаил.— Хотя отчасти ты прав, что-то во мне переменилось... Кстати, я к тебе с большой просьбой, Анджей. Помнишь ли, что я занимался картой Москвы и московских земель? Эти карты готовы. Как они убереглись, я и сам не знаю, голландец один сохранил. Правда, самозрительная труба исчезла. Так я о картах. Их надо бы напечатать, но нынче я с этим не слажу, а что будет завтра, не знаю. Ты бы помог мне, Анджей. Сам знаешь, что это такое. Первая карта России! Я передам чертежи тебе, а ты уж найди печатника. Даст бог, свидимся, я с тобой рассчитаюсь.
— Хорошо,— ответил Свербицкий.— Карта дело святое. О расчете не думай. У меня есть в Париже знакомый печатник, я думаю, он согласится. Хороших московских карт мы еще не видали. Я знаю лишь карту Меркатора, да ты говорил, что она плоха.
— Да, это самая неточная, но забавная карта.
— Под твоим именем напечатать? — спросил Свербицкий.
— Нет. Помяни в ней Федора Годунова. Он славный был юноша, только ему благодаря я и мог заниматься чертежом.
Они помолчали.
— Знаешь ли что о Марине? — спросил Свербицкий.
— Она в Калуге. Родила наследника, его там царем называют, да, боюсь, не видать ему царства. И мал, и беззащитен. К царевичам нынче сурова судьба.
— Ну а твоя дева?
— Какая дева? — не сразу понял Михаил.
— Та, что по ночам снилась. Или не снится уже?
Михаил улыбнулся, но ничего не ответил.
— Так на чем мы с тобой сошлись? — спросил Свербицкий.
— Ты должен уехать, Анджей,— твердо сказал Михаил.
*
Князь Пожарский остановился не в своем доме, что подле Лубянки, а недалеко, на малоприметном подворье купчика Хлыщева. Так было сподручней. Хоть никто не ждал Пожарского в Москве, а все же опасно. Исподволь надо было вершить дело.
Жена Прасковья осталась в Зарайске, а мать, княгиня Марья, с Москвы не съезжала. Вот и повадилась бегать к сыну. То пирожка сладкого принесет, то медку, то огурчиков малосольных.
Пожарский с Туреневым каждый вечер говорили про свое дело. Княгиня Марья на них любовалась.
— Ах, соколики, хороши! А тебя, Михалка, видала я в государевых палатах. Я тебя помню. Что это глаз У тебя вмялся? Кто тебя палкой ткнул?
— Матушка,— намекал князь Дмитрий,— не ровен час, в доме какой нелад. Пошла бы посмотрела.
— И-и, Митенька, мой дом не твой,— возражала княгиня.— У меня порядок. У Парашки нашей небось по-прежнему все кувырком? Видит бог, зря я тебя на ней поженила.
— Все путем, матушка, все путем, — успокаивал Пожарский.
— Да каким путем? С такой ленью, как у Парашки, будет ли все путем? Эх, Митька, хорош ты молодец! Одна невеста для тебя была, но развел господь ваши дорожки. Теперь бы, пожалуй, ты на ней и женился, да уж куда! Детей полна корзина. А ведь кто знал, что одна останется? Болею я за нее, Митя. Да не кривись. Я знаю, по ней ты скучал...
— Матушка...— Пожарский легонько стукнул по столу ладонью.— Нам говорить надобно.
— Ладно, ладно, пойду.— Княгиня поднялась.— А ты, Михалка, женат?
— Нет,— ответил Туренев.
— Куда же смотришь? Вон уж серебряный стал. Найду я тебе невесту, найду... Эх, кабы вот...— Княгиня махнула рукой и вышла.
— По ком же она так болеет? — спросил Туренев.— Что за девица золотая?
— А! — Князь помрачнел,— Царевну все забыть не может. Ксению, дочь Бориса. Боярыней у нее была. Теперь нету уж Ксении. Инокиня Ольга в Новодевичьем монастыре томится...
*
Марта месяца на девятнадцатый день грянули в Китай-городе колокола. А началось все у Водяных ворот. Поляки ставили пушки, кругом слонялись зеваки и громко поносили шляхту и короля.
— На кого пушки вострите, телячьи головы? — кричали они.
Ротмистр обозлился и приказал зевакам катать орудия и крепить их у ворот. Зеваки только смеялись.
— Сами пушки поставим, сами в дулы залезем, а вам только огонек поднести!
Ротмистр схватил зеваку за шиворот и ткнул носом в пушку. Нос тотчас расплылся красным киселем. Развернулся зевака и хлестнул ротмистра по уху, шляхтич грянул на землю.
А дальше пошло. Поляки выхватили сабли, извозчики махнули оглоблями. Загремели выстрелы, попадали люди. Выскочил из ворот Гонсевский, пытался остановить бой, но было поздно. Весь ближний люд кинулся на поляков, их заслонили наемники Маржере и с немецким усердием принялись колоть, рубить, палить из мушкетов.
По всей Москве разнесся яростный вопль:
— Русских секут!
Народ высыпал на улицы, наспех перегораживая их чем попало. Бочки, дрова, заборы и даже домашняя утварь пошли в дело. В стрелецких слободах доставали из погребов оружие, а если не находили железа и огневого боя, хватали колы, оглобли, каменья.
Гонсевский выслал из кремлевских ворот конных копейщиков, но их быстро загнали обратно. Увлеченная легкой победой, толпа грудью напирала на Кремль, и тут снова выступили роты капитана Маржере.
Они рассекли живой людской клубок железным клином. Сверкали их шлемы и нагрудники, гремели залпы мушкетов, шпаги и палаши вонзались в беззащитные тела. Ослепленные гневом люди кидались на них с голыми руками, но находили смерть. Шаг за шагом продвигались воины Маржере по улицам, убивая и тех, кто не выходил из домов. Снег вслед за ними делался красным. Когда роты вернулись в Кремль, мушкетеры были похожи на мясников. Руки, одежда, даже лица были залиты кровью.
— Что вы там делали? — с удивленьем спросил один шляхтич.
— Красили улицы,— устало ответил капитан Маржере.
*
Набат застал Пожарского и Туренева на Сретенке. Князь не растерялся.
— Ну, Миша,— сказал он спокойно,— ты прав оказался. Началось. Скачи на Пушкарский двор, там есть пушкари верные, у них легкие пушки спрятаны. Попробуй пригнать сюда. А я буду завал ладить да стрельцов звать.
Михаил ускакал. Пожарский кинулся в ближнюю стрелецкую слободу. Когда Михаил вернулся с двумя пушками, против Введенской церкви высился завал из давно заготовленных мешков с песком.
Едва успели установить пушки, как в конце Сретенки появилась рота польских гусар. Всадники ехали спокойно, примериваясь, как подступить к завалу. Не доезжая саженей сто, они спешились и выставили впереди себя легкую кулеврину.
— Как на прогулке,— с усмешкой сказал Пожарский.— Ну что, Миша, сам уцелишь?
— Что же тут целить,— ответил Михаил.— Прямым боем надобно. Готово, ребята?
— Готово,— ответили пушкари.
— Пали!
Пушки бухнули разом, подскочив на месте и катнувшись назад. Когда дым распался, увидели разметанную хоругвь, рухнувших лошадей.
— Скакунов жалко,— заметил кто-то.
— Беги, Миша, в Замоскворечье к Колтовскому,— сказал Пожарский,— я здесь без тебя справлюсь. Ну, с богом.— Он перекрестил Михаила.
*
В Замоскворечье Михаилу удалось добыть пушку и подтащить ее к наплавному мосту против Водяных ворот. Отсюда они принялись палить по выезжавшим время от времени всадникам.