Она любила январь, в январе ее именины, Аксинья-весноуказательница, Ксения-полузимница. Про этот день говорили: «Какова Аксинья, такова и весна». По своей жизни помнила, что дни все были хорошие. Хотя бы тот, когда на белом, изукрашенном инеем дереве запел подаренный батюшкой соловейчик. А небо так густо синело, что холодело в груди. И все несли подарки, целовали и пели песни.
Шли перед ее глазами далекие сладкие картины. Братец, братец, где ты? Куда сокрылся? Все голос звенит твой в ушах: «Вот вырасту, Акся, счастливой сделаю тебя». И Оленка, подружка милая, не ты ль в землю сырую легла, не твой ли сынок Ивашка бормочет во сне: «Маська, маська...» А где ты, Марфинька, где вы, Марьица и Ульяна, живы ли вы иль ушли навсегда? Одна Настасьица голосок подает, у нее с Терешкой все ладно. Дожить бы вам до хороших дней, молодые.
В январе она кончила вышивать архангела Михаила. Выведенный в жемчужно-сером мерцанье, архангел смотрел просветленно, но в то же время печально и строго. Она любила с ним говорить и самое тайное открывала без страха.
— Он мне поклон прислал, вот ведь чудо. Я знаю, мы с ним повстречаемся снова. Помнишь, весна была, я только вышивать начинала...
Те мартовские дни часто являлись перед ее внутренним взором. Сначала грохот пушек, яростный крик над Москвой. Потом разом вставшее пламя великого пожара. Снег вкруг монастыря сделался трепетно-красным. По этому снегу юркнул в ворота черных! возок. Словно ждали его. Приотворились ворота и тотчас захлопнулись.
Ксения была во дворе. Тут собрались инокини, готовились выйти в город на помощь раненым, и дело то было опасное, шляхта не питала почтения к монашеству и много уж раз наезжала с поборами в Новодевичий.
От возка кинулась к ней тучная женщина.
— Ксенюшка, Ксенюшка, беги к нам, я Митьку побитого привезла!
Князь Пожарский лежал без сознания. Его перенесли в келью, тут он открыл глаза, улыбнулся, прошептал:
— Вот и довелось свидеться нам, царевнушка. Коняшку-то моего, поди, потеряла?
Она положила руки ему на лоб, улыбнулась в ответ.
— Коняшка твой давно серебряным конем сделался. Я на волю его пустила да приказала, чтоб он защитника земли русской на себе носил.
— Ишь ты,— пробормотал Пожарский и снова закрыл глаза.
Четыре дня Ксения была неотступно при князе. Ему стало лучше, и в самом конце марта раненого Пожарского тайно перевезли в Троице-Сергиеву лавру. Ксения поехала с ним и в лавре еще оставалась долго, пока князь не окреп и не собрал силы на дорогу в свое Мугреево.
— Я, Ксенюшка, доброты да ласки твоей не забуду,— говорил он, прощаясь.— Легкая у тебя рука, целительная. Мне еще Туренев об этом сказывал. Помнишь Туренева-то, которого врачевала в осаде? Славный он человек, ученый, карту нашей земли делает. Да и воин отважный, полюбил я его. Туренев поклон тебе слал.
В сердце у нее разлилась теплая истома, к глазам подступили слезы.
— Ничего, вот окрепну, снова за дело возьмемся,— сказал Пожарский.— Будет нашей земле облегченье. Чую, близко оно, всем сердцем чую...
*
Последние записи Каспара Фидлера.
«Весна 1612 года, в Коломне.
Я неотлучно нахожусь при панне Марине и ее младенце. Да и как возможно сейчас ее покинуть. Время такое ненадежное. Кругом прежняя неразбериха, хотя меня не покидает ощущение, что дни засевших в московском Кремле сочтены. Слишком много сил стягивается к этому главному русскому городу. Из Нижнего Новгорода выступило ополчение во главе с князем Пожарским. Это тот самый Пожарский, от которого мне однажды пришлось уносить ноги. Пожарский занял Кострому, Ярославль и летом собирается идти на Москву.
К нам в Коломну иногда наведывается Заруцкий, он осаждает Москву, но одновременно не спускает глаз с панны Марины. Этот человек мне неприятен. Он бесчестен, потому что может служить нескольким господам одновременно, при этом и самого себя считая господином. Однажды мне ненароком довелось услышать его разговор с панной Мариной. Он предлагал ей руку и сердце, но в таких выражениях, какими хозяин зовет служанку. Пожарского он ненавидит, но одновременно шлет ему дружеские письма и предлагает объединиться. Если прибавить к этому, что Заруцкий недавно целовал крест новому проходимцу, объявившему себя в который раз спасшимся Дмитрием, то остается непонятным, как панна Марина может отвечать взаимностью такому человеку.
Месяц июль, в Коломне.
Рассказывают, что Гонсевский покинул Кремль, а на его место заступил полковник Струсь со своими воинами. Я вполне понимаю Гонсевского, он ушел, получив вместе с солдатами жалованье в виде очень драгоценных вещей, в том числе корону Бориса Годунова и корону первого Дмитрия, украшенные огромной величины камнями. Бояре отдали Гонсевскому посох из цельного золота с бриллиантами и два очень ценных рога невиданных азиатских животных, каждый из которых оценивается в 200 000 золотых, правда угорских, а не московских, но это тоже великие деньги. Что касается полковника Струся, то я ему не завидую. Вряд ли он получит корону, посох или другую диковину. Скорее всего, ему придется заботиться о спасении своей жизни. Правда, в этом ему может помочь гетман Ходкевич, войска которого сейчас стоят под Волоколамском, но вот-вот двинутся на Москву.
25 июля, в Коломне.
До нас дошли слухи, что Заруцкий покушался на жизнь князя Пожарского. Он подослал убийц, но те ошиблись и ранили другого человека. Убийц схватили, и они признались во всем. Заруцкий все отрицает, но, если бы спросили мое мнение, я бы прямо сказал, что от такого человека можно ожидать чего угодно. Пожарский подходит к Москве, где ему предстоит воевать вместе с Заруцким. Хорошая же предстоит им встреча.
10 августа, в пути.
Все перевернулось в моей жизни. Я расстался с надеждой быть полезным панне Марине. Она жестоко обманула меня, соединившись с Заруцким. Это произошло очень быстро. Бесчестный казацкий атаман бросил своих товарищей и бежал от стен Москвы, не желая воевать бок о бок с князем Пожарским. Он приехал в Коломну и тотчас начал хвастать панне Марине, что схватил и посадил на цепь несчастного обманщика, назвавшего себя Дмитрием. Про то, что он присягал этому Дмитрию, Заруцкий молчал. Он клялся, что сделает царем маленького сына панны Марины. И она, вероятно, этим прельстилась, согласившись идти рука об руку с коварным атаманом.
Я указал панне Марине на ее ошибку, но она не захотела слушать меня. «Если вам не нравится то, что я делаю,— сказала она,— то я не задерживаю вас при себе». До чего же горько мне это было слышать! Я напомнил ей о кольцах, которыми мы обменялись. «Ах, это? — сказала она с безразличным видом.— Так возьмите ваше колечко, оно мне не нужно». Я тоже вернул ей кольцо, и она равнодушно бросила его в сумку. Как я страдал! Все было мне немило. Я многое сделал для этой женщины, в ответ получил черную неблагодарность. Тяжелые мысли одолевали меня. Зачем я оказался в этой стране, чего добился? Мне уже много лет, а я брожу бесприютный по свету и все воюю, воюю. Куда мне теперь податься, кому служить? Судьба подарила мне встречу с женщиной, которой я мог посвятить всю жизнь, но мои услуги оказались излишними. Я никому не нужен. Никто меня не ждет. Мать умерла в прошлом году, а наш ветхий дом, как мне рассказывали, пошел в уплату долгов. Я лишился последнего крова и не знаю теперь, где коротать оставшиеся дни. Лучше бы мне погибнуть на поле боя. Но за кого сражаться? Я так устал, ничего мне не мило, и я молю господа бога, чтоб он послал мне тихую смерть во время сна...»
*
Месяца августа на 22 день поднялось над Москвой ярое солнце. Солнце разное бывает поутру. В тот миг, как выкатится по-над дальним лесом, разный в нем разгорается свет. Алый, брусничный, маковый, вишневый, червчатый, багровый. В это же утро выглянуло солнце незаметное, белое, но не успело и трех ступеней по небесной лестнице миновать, как налилось неожиданным блистаньем и разом выплеснуло его на город, реку, окрестные поля и леса.
В этом сияющем свете запестрило и засверкало воинство, сошедшееся под Москву. И было тут много народов. Поляки, венгерцы, ливонцы, швейцарцы, немцы. Запорожские, донские, волжские казаки. Из разных городов русские люди. Все это воинство делилось на две рати. Одна хотела соединиться с засевшей в Кремле шляхтой, другая жаждала выгнать захватчиков из Москвы. Бой предстоял смертный. Все понимали это и часто крестились, взглядывая на солнце и спеша насытиться его нестерпимым, но живительным светом.
Понимало это и солнце и не жалело своего сиянья, наделяя им каждого, кто шел в сражение.
Вперебой забухали пушки, и поля московские покрылись белыми клубами дыма. Лязгнуло оружие, закричали всадники, конные сотни понеслись друг на друга со всех сторон. Битва началась...
*
Нечай Колыванов со своими казаками томился в стане Трубецкого. После того как бежал от Москвы Заруцкий, князь Трубецкой сделался главою казацких таборов. С Заруцким ушли те, кто думал лишь о том, где легче и наживнее промышлять воинским делом. Помогал Заруцкий Болотникову, помогал мнимому Дмитрию, помогал польскому королю, помогал первому ополчению, но Пожарскому помогать не захотел. Заруцкий бежал к панне Марине и замыслил возвести на трон ее малолетнего сына.
Князь Трубецкой хоть и ждал ополченцев, но идти под руку Минину да Пожарскому не хотел. «Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба да радение ни во что будет»,— горько сказывал князь. Но до мужика Минина Трубецкому было далеко. Минин, хоть и в летах, как на крыльях летал посреди войска, звал русских людей на победу и голову свою ради этого не страшился сложить. Ну а Пожарский давно уж известен стал как отважный и умелый воитель.
Князь Трубецкой был ленив, опаслив, в бой идти не спешил. Его казаки стояли у Крымского двора и смотрели, как на поле подле Новодевичьего монастыря кипела битва. Там дрались ополченцы Пожарского.
— Гляди-кось, наши ломят,— говорили одни.
— Нет, ляхи,— возражали другие,— Видишь, железо блестит, то ляхи в панцирях.