*
Вечернее солнце оседало в шафранном дыму. Иногда его закрывали дымы пожаров. Ходкевич уходил из города через Серпуховские ворота. Вслед за ним катилась трескотня перестрелки, сабельный лязг. Ополченцы не оставляли врага в покое. По городу еще метались остатки разбитого воинства, то там, то здесь вспыхивали короткие стычки.
Михаил с Нечаем шли по Ордынке. Михаил улыбался.
— Ну вот, Нечай, мы и дождались. Теперь надобно строить. Я строить буду, Нечай.
— Погоди, еще Кремль не за нами,— сказал Нечай.
— Ну, это недолго. Они истощены, помощи ждать неоткуда. Скоро кремлевские колокола зазвонят.
— Да...— произнес Нечай,— А мне-то... все равно нет житья...
— Ты уже знаешь? — тихо спросил Михаил.
Нечай кивнул.
— А я все боялся тебе сказать...
— И ты слыхал? — спросил Нечай.
— Что слыхал. Я видел и Ваню твоего сам княгине отнес. Хороший растет у тебя молодец. В ученье его возьму.
— Как! — Нечай остановился и побелел.— Жив, что ли, Ванька? — Глаза его широко раскрылись.
— Жив, — с удивлением сказал Михаил.— Ты разве не знаешь? — И он рассказал Нечаю, как было дело.
Слезы покатились по лицу Колыванова, он молча сжал Михаила в объятьях, а тот продолжал:
— С князем Пожарским отвезли его в Новодевичий, а потом в лавру. Там князь в себя приходил. Рассказывали мне, растет твой Ивашка. Теперь он с княгиней Пожарской в Мугрееве. Вот кончим дело, забирай Ивашку. Еще хотел тебе рассказать...
Истошный крик прервал речь Михаила. Из-за полусгоревшей Климентовской церкви с поднятыми руками выбежал Пронка Тихий.
— На помощь, грешные! — кричал он.— Спасайте душу святую! Простятся за это грехи великие!
— Да это Пронка! — сказал Нечай.— Чего ты вопишь, Пронка?
— Там, там! — кричал юродивый.— Ксенюшку убивают! Царевну пресветлую!
Переглянувшись и не сказав ни слова, они выхватили сабли и кинулись в ту сторону, куда показывал Пронка.
*
На огородах за Климентовскох! церковью кипел неравный бой. Еще с атаки казацкой на обоз в церковных погребах запрятались ливонцы. Сюда же вслед за наступающим московским войском прикатила лечебница Ксении. На огородах стояла зеленая свежая трава, на ней и укладывали раненых.
Ксении, кроме Терешки, помогали человек пять ополченцев. На них-то и напали выбравшиеся из погребов ливонские наемники. Если б знали, что это малая, неопасная для них сила, кинулись бы в побег. Но не разобрали после погребной темени и сразу убили двоих стрельцов. Наемников было не меньше дюжины, а против них осталось всего четыре воина.
Терешка вертелся, как юла. Метался между повозками, то лицом встречал наемника, то нападал со спины.
Ему уж царапнули руку, ранили в плечо, но он еще бился, хотя сил оставалось немного.
Нечай с Михаилом появились вовремя.
— Тереха! — закричал Колыванов.— Вот он ты, дружка!
— Батюшка ватаман! — ответил ревом Терешка.— Секи латинов!
Ливонцы струхнули. Только один с круглым румяным лицом не дрогнул, он поднял с земли копье и кинул его в Терешку. Терешка, воздевший руки навстречу Нечаю, не усмотрел. Вильнул в сторону, да поздно. Копье ударило ему в самый бок. Терешка подпрыгнул, перевернулся в воздухе и пал на землю.
— Ах ты паскудник! — крикнул Нечай и кинулся к румяному.
Тот выставил палаш и отбил выпад Нечая. Михаил тем временем схватился с другими ливонцами. Искусный, приученный к ловкому бою Туренев справился быстро с двумя противниками. Краем глаза он видел склонившуюся над Терешкой женщину в монашеском одеянье. Другие монахини оттаскивали раненых к дальним деревьям. Бежала к сражающимся еще одна с криком: «Терентий, Терентий!» В ней он узнал Настасьицу.
В бою Михаил не горячился. У него словно бы затвердевало сердце и только в голове шел мерный отсчет. Раз, два, левый выпад. Отбив, бросок с проныром. Сабельный звон. Три, четыре, плоский миланский удар, резкий выворот кисти, клинок противника в сторону, грудь открыта. Пять, выпад иглой, противник падает лицом вперед. Значит, не насмерть. Если б смертельный удар, валился бы навзничь, раскинув руки.
Нечай еще бьется с румянолицым. Румянолицый искусен. Картина мелькнула в глазах, воспоминание. Да это ж знакомец! Город на Оке, пожар, круглое лицо под стальным шлемом. Капитан Каспар Фидлер! Нечай выбивает палаш из руки Фидлера. Тот хватается за рукоять пистолета, засунутого за пояс, успевает выхватить, поднять...
— Нечай! — крикнул Михаил, кидаясь в их сторону.
Нечай рубит Фидлера поперек плеча. Со стоном тот оседает к стене собора, прижимая к груди пистолет...
Михаил подошел к упавшему. Бой затих. Пятеро ливонцев лежали побитыми, другие рассыпались в стороны. Стонали раненые ополченцы. Терешка, поддерживаемый монахиней, вдруг встал и, шатаясь, кричал радостно:
— Батюшка ватаман, целый я! Шкуру только порвало.
Настасьица держала его с другой стороны. Медленно они приближались к Михаилу с Нечаем.
— Смотри-ка,— сказал Михаил,— это тот, кто пожег мой город.— И вдруг с изумлением воскликнул: — Кольцо!
На руке Фидлера, сжимавшей пистолет, красовалось витое серебряное колечко. Глаза его приоткрылись, он мутно и удивленно посмотрел на Михаила.
— Мое кольцо! — сказал Михаил. — Ей-богу, мое!
— Да он еще жив! — проговорил Нечай.
— Так это вы лишили меня кольца, господин Фидлер? — спросил Михаил по-немецки.— Очень жаль, что наша встреча получилась для вас такой неудачной.
— Батюшка ватаман,— басил подходивший Терешка.— Смотри-кось, с кем я иду. Это ж Настасья. А это ж царевна, Ксения Борисовна-свет.
Михаил вздрогнул и обернулся. Прямо к нему, с горящим взором, закинутым, побелевшим лицом, шла та, кого он видел во сне. О ком думал последние годы, к кому стремился душой, чью руку всегда ощущал в своей ладони. Шла та, с которой сидел под розово-пенным вишневым деревом, с которой говорил и какую просил не покидать его никогда. Шла дева небесная, дева его сердца, дева мечты. Шла та, к которой стремился, какую считал недостижимой, созданной для иной жизни, в иных местах, в хрустальных заоблачных городах...
Она остановилась от него в шаге. Застыла. Всего его охватила нестерпимым горением своего взора. Она прошептала еле слышно:
— Сокол мой ясный. Свет лазоревый...
И все затихло. Замерли стоящие вокруг. Замолкли крики и выстрелы уходящей битвы. Тяжелая одинокая птица, летевшая над ними, остановилась на месте. Пламя горящей церкви застыло на небе ярко-желтым цветком...
Немеющей рукой Каспар Фидлер поднял пистолет и выстрелил Михаилу в спину...
Хрустальный город покосился набок. Сначала прозрачными кусками рассыпались купола и главы, потом разлетелось оконное стекло, за ними стены стали оседать звенящей серебряной горкой.
Михаил медленно опустился на землю...
*
...Был месяц август. О август, месяц расставаний, месяц дальних дорог! В августе мы расстаемся с теплом, с зеленым свежим листом, с блаженной и тихой ночью. Лето, прощай, прощай, надежда, прощай, ночное свиданье. На Лаврентия тихо волнуется вода, вода засыпать не хочет, в ней тоже своя душа, и эта душа грезила летом о счастье, о кувшинках ласковых белых, о дерзких тростниках, о крутобоких ладьях, о дождике звонком. В августе расстается с мечтою вода, и звезду далекую синюю принимает в свою купель, хоронит на дно.
О звезды месяца августа! Вы летите на землю, кропя нас безмолвным своим блистанием. И мы смотрим, закинув головы, тянем к вам руки, чтобы добыть хоть одну. Чтоб коснуться ее холодного света, приложить к груди и насытиться тайной иных миров, где нет горя, несчастья, где все покойно, безмолвно и вольно. Где все покинувшие нас слетятся с тихой улыбкой, утолят наши боли, возродят надежду, увлекут в парящий небесный чертог.
Помни же месяц август. Всех помни, кого увел. Всех помни, кого оставил. Серебряной нитью их повяжи. Через годы, через непомерные версты перекинь для них мост чудесный. И тем мостом пусть бредут они вечно друг к другу, над головою светя прозрачной твоею звездой...
Он прожил еще несколько дней. Не мог говорить, только смотрел. И она молчала. Не надо им было слов. За эти предсмертные дни души их слились в одну нерастанную, и столько блаженства, столько покоя, тихого восторга, столько боли, горести и тоски испытала она, что, соединившись, все эти чувства сделали ее вечной, парящей над временем и беспредельным миром.
Только одно видение посетило его перед самым концом. Раскрылись вдруг стены горницы. Пахнуло запахом свежей хвои. Сосновый бор поднялся до неба. Из зеленых ветвей выглянул лось и посмотрел влажным взглядом. А за ним две бабушки в платочках, сморщенные, улыбчивые, стали махать руками, звать. За стволами мелькнуло белое платье, и он пошел к нему неверным шагом, протягивая руки и силясь выговорить несказанно прекрасное имя...
ЭПИЛОГ (1622 г.)
Зелены луга вокруг Суздаля, до самого Семена-летопроводца зелены. И в зелени этой поляны то желтых цветов, то синих, то белых, рассыпчатых, с горько-дурманным запахом.
Как всегда, в этот день она пошла собирать цветы. Каждый год десятое лето подряд уходила в луга и там сидела подолгу, плетя венки, вспоминая те дни августа, те короткие дни, когда судьба соединила их навечно.
Десять лет минуло, день в день. Это были годы уединенья, тихой думы, созерцанья огромного мира, стоящего вокруг на прозрачных небесных столбах.
Сегодня идти было тяжко. Послушница, жившая в келейке напротив, уговаривала, не пускала:
— Куда ты, матушка царевна? Смотри, лица на тебе нет. Какой уже день недужна. Еще приключится чего с тобой.
— Я знаю...— ответила она тихо.— Я за цветами иду.
Обошла белые стены Покровского монастыря, перебралась через мостик, накрывший тихую реченку, и оказалась среди трав, поющих птиц, под радостно голубым небом с сияющим солнцем в самой верхушке.
Цветов было пропасть. Одни ластились к ногам, другие сердито били сухими головками, третьи прятались, испуганно выглядывая из мелких кустиков.