Она брала только Те, которые к ней просились. И не срывала, сами они подпрыгивали и ложились к ней на ладони. Она отобрала дюжину самых повадливых, глядящих прямо в глаза и лепечущих детские свои речи: «Ксенюшка, меня, меня! Я первый к тебе просился!», «Нет, я!», «Акся, со мной поиграй!». Сняла с пальца витое серебряное колечко, пропустила в него тонкие стебельки. И цветики сразу перемешались, защебетали между собой, то милуясь, то ссорясь.
Пекло солнце. Нехорошо было в груди. Она отерла лоб, присела у дорожного камня. Вдали показались двое. Белоголовый мальчик вел слепца с гуслями через плечо.
Около Ксении мальчик остановился, поклонился низко, проговорил тонким голосом:
— Бог в помощь, матушка-странница. Нет ли испить у тебя водицы?
Она дала им воды из своей баклажки, покормила сытным монастырским хлебом. Слепец произнес:
— Помогай тебе бог. Больно уж жарко, пересохло горло. А теперь ничего, теперь и спеть можно. Что пропеть тебе, странница?
— Да спой, дедушка бахарь, что хочешь,— сказала она.
Он сел, положил на колени гусли.
— Спою я тебе, мать, про то, что сам видал. К чему прикоснулся. Я ведь, бывало, в царских хоромах певал. За сладкий голос любили меня, а больше всего любила царевна. Про Ксению-то, дочь Годунова, слыхала? Любит ее народ. А я знавал царевну, пел для нее. Потом пришел на Москву Гришка-расстрига, выколол мне глаза за то, что разглядел я его. И Ксению загубил. В холодный заточил ее монастырь. И не видал больше я Ксенюшку свою черноглазую. Кабы ты знала, мать, что это было за диво. Я теперь по земле хожу, про Ксенюшку ведаю. Послушай и ты.
Он тронул струны и тихо запел:
Плачет малая птичка, белая перепелка:
«Ох-ти мне, молодой, горевати!»
Плачет на Москве царевна:
«Ох-ти мне, молодой, горевати!
Едет к Москве изменник,
Гришка Отрепьев, расстрига,
Хочет меня полонити,
Чернеческий чин наложити.
Хочет теремы ломати,
Хочет меня, царевну, поймати,
На Устюжну Железную отослати,
Меня хочет, царевну, постричи,
В решетчатый сад засадити.
Ох-ти мне горевати!
Как мне в темную келью ступати?»
Плачет малая птичка, белая перепелка:
«Ох-ти мне горевати!
Крылышки связаны, как развязати...»
Она слушала, и слезы текли по ее щекам. «Ступята,— думала она,— вот как свиделись». В душе поднялась волна, со всех сторон заглядывали знакомые милые лица, смеялись, говорили что-то.
Ушли Ступята с мальчиком, а она все сидела, не в силах сдвинуться. Томно, обморочно было в груди. Вспыхивали и разрывались перед глазами звезды. «Сейчас помру»,— подумала она. Но вдруг в груди разлилась блаженная прохлада, перед глазами все прояснилось, обострился слух...
Сначала она почувствовала подрагивание земли. Потом обозначился конский топот. С той стороны, куда ушел Ступята, показался всадник на белом коне. За ним вился длинный клуб пыли. Он промчался мимо, обдав ее сухой крошкой из-под копыт. Она отшатнулась, прижав к груди малый снопик цветов. Внезапно он вздыбил коня, обернулся. Сквозь распавшуюся пелену она увидела его лицо, вспыхнувшую улыбку и вскинутую руку со взвеянным к небу платком.
Она вскочила с внезапной легкостью, закричала:
— Иду, иду!
А он уже был подле нее, обхватил стан рукою, поднял в седло. Отер лоб, сказал облегченно:
— Тридевять земель проскакал. Где ты была? Я так стосковался.
— Цветы собирала,— ответила она.— Я знаю, тебе по душе полевые.
— Надо спешить,— сказал он,— все готово.
— Куда нам? — спросила она, прижимаясь к нему и замирая от счастья.
Он показал рукой в небо.
— Я построил хрустальный город. В нем есть хоромы для нас. Там все довольны и счастливы. И нам будет покойно с тобой.
— Так в путь,— сказала она.
Всхрапнул жеребец.
Они обнялись, и конь совершил невиданной силы прыжок, унося их в небо...
*
Инокиня Ольга, в миру царевна Ксения Годунова, скончалась 30 августа 1622 года. Имущество ее досталось монастырю и было записано в книгу вкладов:
три иконы в серебряных окладах, одна из них образ богоматери Одигитрии.
Золотой с мощами крест.
Серебряная панагия с Троицей.
Две братины с крышками.
Одна чарка, два достаканца, тарелка и ложка.
Три шубки с подкамками.
Единственное украшение, с которым Ксения ушла в землю, было витое серебряное колечко на правой руке. Позднее тело ее было перенесено в Троице-Сергиевскую лавру и погребено рядом с останками родных, царя Бориса Годунова, царицы Марьи и царевича Федора. В наши дни за музейным стеклом лавры можно видеть крохотную туфельку с ноги царицы. В ризнице хранятся творенья ее искусных рук, и среди них пелена, которую она вышивала к приезду жениха, на которой шелковой нитью изобразила лицо, приснившееся ей той майской ночью...
*
Князь Пожарский сидел в своих хоромах. Руками он разглаживал плотный бумажный лист, разглядывал. Рядом с ним, коленками на лавке, опершись локтями о стол, устроился отрок пятнадцати лет. Он тоже с любопытством смотрел на лист со множеством линий, знаков, иноземных букв.
— Разбираешь? — спросил Пожарский.
— «Ад архитипум Федор Борисович»,— прочел отрок.— То значит: «По чертежу Федора Борисовича».
— А делал-то чертеж Туренев,— сказал Пожарский.— Царствие ему небесное, ладный был человек, всезнай и воин. Я тебя, Ваня, тоже в ученье пошлю. Думаю, батюшка твой Нечай противиться не станет.
— Я сам себе голова,— важно ответствовал отрок.— Нынче я пушку измыслил на колесе. Чтобы кругом палить.
— Батюшке отписал?
— Отписал, отписал. Все мысли поведал.
— Батюшка твой воевода славный, не сегодня завтра на Москву его царь позовет.
В дверь просунулась голова кормилицы.
— Батюшка Дмитрий Михалыч, дочушку-то нынче смотреть будете?
— Неси,— сказал Пожарский.
Принесли обхваченную подушкой маленькую девочку. Она спала, посапывая.
— Вот, Иван,— сказал князь,— коль станешь ученым, как Туренев, да отважным, как твой отец, в жены тебе отдам. Я за высоким родом не гонюсь, был бы человек Славный.
— И-и, батюшка,— возразила кормилица,— какие не весты? Ей бы имя пора придумать. Какой день живет, а имени нету.
— Чего мне думать,— сказал князь,— имя давно готово.
— Какое ж? — полюбопытствовала кормилица.
— А такое...— Пожарский взял на руки дочь.— Все вам бы знать наперед. То имя светлое, имя святое...— Он приблизил лицо к малому личику дочери и прошептал: — Живи, Ксенюшка, Ксения... Живи, милая моя Акся. Нынче самое время жить. Возьми себе счастья полные горсти. Возьми и за ту, какой его не досталось. Поживи за нее. Счастлива будь, дочь моя Ксения...
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Сегодня для нас все ясно. Все от мала до велика знают основные события русской истории начала XVII века, отмеченные тяжелейшим социально-экономическим кризисом, потрясшим страну, неурожаями, голодными годами, крестьянскими восстаниями, самозванщиной, первой в истории России крестьянской войной под предводительством Ивана Исаевича Болотникова, борьбой русского народа за свою независимость против польско-шведских интервентов.
И сегодня любой из читателей может четко определить, кто из исторических деятелей тех дней был прав в своих стремлениях, беззаветно служил своему народу, а кто искал в бурных событиях начала XVII века возможность осуществить свои корыстные цели. Да и так называемым «простым» людям, тем, кто своими действиями порой склонял чашу весов истории в ту или иную сторону, мы могли бы сегодня легко подсказать, на кого им следовало ориентироваться в запутанной внутри - и межклассовой борьбе того времени, в сложнейшей международной обстановке, кто был им друг, а кто враг.
Но это сегодня..;
В те дни все было по-иному. И в быстро меняющемся калейдоскопе событий, в ломке привычного уклада жизни, привычных понятий, в падении бывших кумиров и в возвышении новых нелегко было разобраться, нелегко понять разумом, прочувствовать сердцем перспективу развития жизни тех дней.
В этом и состоит испокон веков сложность поведения людей на крутом изломе истории. И вполне понятно, что в такие времена люди мучительно ищут ответа на встающие перед ними острейшие вопросы, ошибаются, стремятся исправить эти ошибки; дорогой ценой тяжелейших утрат, невосполнимых потерь — нравственных и материальных — платят они за свой неизбежный поиск.
Именно в таких исторических условиях России начала XVII века живут и действуют герои романа К. К. Сергиенко «Ксения».
Еще, кажется, совсем недавно жизнь была хоть и нелегкой, но прочной, традиционной. Стиснутое властной рукой Грозного царя Московское государство стремилось выйти из тяжелейшего экономического и социального кризиса второй половины XVI века. Много народных сил унесла долголетняя Ливонская война. В борьбе за выход к берегам Балтики, против мощного заслона со стороны Ливонского ордена страна испытывала огромное напряжение. Ожесточенная борьба центральной власти против сторонников старой удельной системы, массовые репрессии, насилия опричников также тяжело отразились на внутренней жизни страны. Усиливался налоговый гнет, разорялось крестьянство, пустела пашня, нищал ремесленный люд, увеличивался поток беглых, спасавшихся от невзгод на еще вольных окраинных землях государства. Феодалы, и в первую очередь дворянство, помещики, стремились в этих условиях усилить свой контроль над личностью и собственностью зависимого населения. Именно в последние годы правления Ивана IV были введены «заповедные лета», отменившие на неопределенный срок переходы крестьян от одних владельцев к другим. А уже после смерти царя, при его сыне Федоре, был введен пятилетний срок сыска беглых крестьян; принимались в эти годы и другие крепостнические законы.
В то время как в некоторых западных странах занималась заря буржуазного развития, Россия круто поворачивала к крепостничеству. В конце XVI века в России завязался тот узел острейших социальных противоречий, которые потрясли страну в начале XVII века.