И папа их тут же. На работу пока рано, поэтому он просто стоит рядом, внимательно осматривает всех по очереди, похлопывает по плечу, целует, что-то говорит. «Веселый, умный, любящий — идеальный отец. Так что ж неправильного в этой картинке? Этот мужчина — Ольядо. У него нет глаз. Вместо одного глаза у него серебристые металлические сферы с двумя линзами, в другом — компьютерный разъем. Дети как будто бы ничего не замечают. Я же к такому зрелищу еще не привыкла».
— Валентина, — вдруг заметил он.
— Нам надо поговорить, — сказала она.
Он провел ее в комнату. Представил жене. Жаклин: кожа настолько темная, что отливает голубизной, насмешливые глаза — украшение лица, прекрасная широкая улыбка, в которой сразу захотелось утонуть. Жаклин просто излучала радушие и дружелюбие. Она принесла лимонад, прямо со льда — бутылка запотела на утреннем солнышке, — а затем попыталась тихонько выскользнуть из комнаты.
— Вы можете остаться, — сказала ей Валентина. — У нас никаких секретов нет.
Но Жаклин отказалась. Ее ждет кое-какая работа, объяснила она. И ушла.
— Я давно хотел встретиться с вами, — сказал Ольядо.
— Были какие-то сложности? — поинтересовалась Валентина.
— Вы были заняты.
— У меня здесь никакой работы нет.
— Вы помогаете Эндрю.
— Так или иначе, наконец-то мы встретились. Я много слышала о тебе, Ольядо. Или ты предпочитаешь, чтобы тебя называли твоим настоящим именем — Лауро?
— В Милагре имя тебе дают люди. Когда-то меня звали Сул. Это сокращение от моего второго имени — Сулеймано.
— В честь Соломона Мудрейшего.
— Но после того как я потерял глаза, я стал Ольядо — раз и навсегда.
— «Тот, за кем следят»?
— Да, «ольядо» можно перевести и так, это причастие прошедшего времени от глагола «ольяр», но в данном случае это имя означает «человек с глазами».
— Стало быть, так тебя зовут.
— Моя жена зовет меня Лауро, — ответил он. — А дети — отцом.
— А мне как звать?
— Мне все равно.
— Тогда Сул.
— Лучше уж Лауро. Когда меня зовут Сулом, мне кажется, будто мне все еще шесть лет.
— И это напоминает тебе о временах, когда ты еще видел.
Он рассмеялся:
— О, я и сейчас прекрасно вижу. Вижу я просто отлично.
— Да, Эндрю сказал мне. Потому-то я и пришла к тебе. Чтобы узнать, что ты видишь.
— Хотите, проиграю вам какую-нибудь сценку? Какой-нибудь случай из давно минувших дней? Мои самые любимые воспоминания хранятся в компьютере. Я могу подключиться к нему и продемонстрировать все, что пожелаете. Ну, к примеру, у меня сохранилась сценка, когда Эндер впервые наведался в дом моей семьи. Кое-что из семейных ссор тоже осталось, качество прекрасное. Или вы предпочитаете события общественной жизни? Что ж, имеются инаугурации мэров с того самого года, как мне достались эти глаза. Люди частенько приходят ко мне с подобными просьбами — проконсультироваться насчет былого, насчет сказанного. Правда, мне бывает нелегко убедить их, что мои глаза записывают только картинку, но не звук, то есть действуют по принципу обычных глаз. Все считают меня каким-то голограммщиком, будто записываю я это потехи ради.
— Я не хочу видеть то, что видишь ты. Я хочу, чтобы ты поделился со мной своими мыслями.
— Да неужто?
— Да.
— Так вот, своего мнения у меня нет и не будет. Во всяком случае, по тем вопросам, которые, скорее всего, интересуют вас. Я держусь в стороне от семейных раздоров. Я никогда не вмешивался ни в какие ссоры.
— И вообще не принимаешь участия в семейной жизни. Ты единственный из детей Новиньи, кто избрал себе не научную карьеру.
— Да, все ученые — такие счастливые люди, такие счастливые! Очень странно — и почему это я отказался?
— Ничего странного здесь нет, — ответила Валентина. А затем, вспомнив, что обиженные на мир люди начинают говорить открыто, если их немножко раздразнить, решила подпустить в голос колкости: — Я-то понимаю почему. Кишка тонка, ума не хватило.
— Вот уж точно, — согласился Ольядо. — Мозгов у меня хватает только на то, чтобы делать кирпичи.
— Неужели? — удивилась Валентина. — Но ты же не сам делаешь кирпичи.
— Напротив. Каждый день я выдаю сотни кирпичей. А сейчас, когда каждый человек прошибает в стенах своего дома по нескольку дыр, чтобы взять кирпичи для постройки нового собора, я предвижу неплохое будущее для моего дела.
— Лауро, — сказала Валентина, — лично ты кирпичей не производишь. На твоей фабрике этим занимаются рабочие.
— А я, значит, как менеджер, в этом процессе не участвую?
— Рабочие занимаются кирпичами. Ты занимаешься рабочими.
— Ну да. В основном моя задача — как можно больше вымотать рабочих.
— А делаешь ты нечто другое, — продолжала Валентина. — Например, детей.
— Верно, — кивнул Ольядо и в первый раз с начала разговора немножко расслабился. — Этим я заниматься люблю. Естественно, ведь у меня такая партнерша.
— Очень изящная и красивая женщина.
— Я искал совершенства, а нашел нечто большее. — Это был не просто комплимент. Он действительно хотел сказать то, что сказал. И теперь обида и усталость пропали из его голоса. — У вас тоже есть дети. Муж.
— Одним словом, неплохое семейство. Может быть, даже не хуже твоего. Только мать у нас далека от идеала, но дети справляются с этим.
— Послушать Эндрю, так вы вообще величайшая личность за всю историю человечества.
— Эндрю не откажешь в галантности. А такие разговоры сходят ему с рук только потому, что я не присутствую при них.
— Но сейчас вы присутствуете у меня в доме, — заметил Ольядо. — Что привело вас сюда?
— Так уж случилось, что целая планета и парочка разумных видов ходят сейчас по лезвию бритвы, и события повернулись так, что их будущее зависит по большей части от вашей семьи. У меня нет времени, чтобы разобраться с этим делом подробнее, и нет времени, чтобы вникать в динамику семьи: почему Грего за одну ночь побывал в шкуре монстра и в роли героя, почему Миро вроде бы ищет смерти, тогда как на самом деле очень амбициозен и самолюбив, почему Квара желает смерти пеквенинос, лишь бы Десколаду не трогали…
— Спросите у Эндрю. Он понимает этих людей. У меня этого никогда не получалось.
— С Эндрю сейчас тоже черт знает что творится. Он чувствует себя ответственным за все. Он старался как мог, но Квим погиб, и единственное, в чем сейчас сходятся твоя мать и Эндер, — что почему-то в смерти Квима виноват один Эндрю. Когда твоя мать ушла от Эндера, это чуть не сломало его.
— Знаю.
— А я даже не знаю, как утешить его. Или на что — как любящей сестре — больше уповать: чтобы она вернулась к нему или чтобы они расстались навсегда.
Ольядо пожал плечами. Отстраненность вернулась к нему.
— Тебе что, действительно на все наплевать? — изумилась Валентина. — Или ты решил, что тебе на все наплевать?
— Может быть, много лет назад я действительно так решил, но сейчас не притворяюсь.
Умение вести беседу частично заключается в понимании момента, когда лучше всего промолчать. Валентина молча ждала.
Но Ольядо тоже был знаком с ожиданием. Валентина чуть было не сдалась, чуть было не заговорила первой. Она даже решила про себя, что сейчас признает поражение и покинет этот дом.
Но тут он заговорил:
— Поставив искусственные глаза, одновременно мне вырезали железы, которые вырабатывают слезы. Соль, содержащаяся в них, могла повредить промышленной смазке, которую залили мне в голову.
— Промышленной смазке?
— Так, шутка, — усмехнулся Ольядо. — Мои глаза никогда не наполняются слезами, поэтому я всем кажусь каким-то бесстрастным и равнодушным. Люди по выражению моего лица не могут понять, что я думаю. Забавно, знаете ли. Непосредственно человеческий зрачок не способен менять форму или что-либо выражать. Он просто есть и выполняет свои функции. Но вот ваши глаза — они стреляют по сторонам, упорно смотрят в глаза другому человеку, утыкаются в пол, поднимаются к потолку… а ведь мои глаза тоже на такое способны. Они двигаются идеально симметрично. Они поворачиваются туда, куда посмотрю я. Вот только люди не выдерживают их вида. И сразу отворачиваются. Поэтому они не умеют читать выражение моего лица. Люди привыкли считать, что мое лицо вообще ничего не выражает. Мои глаза жжет, они краснеют и опухают немножко, когда мне хочется заплакать, — вот только у меня нет слез.
— Другими словами, — сделала вывод Валентина, — тебе не безразлично то, что происходит.
— Во мне никогда не было равнодушия, — сказал он. — Иногда мне казалось, что только я один способен понять, хотя в половине случаев даже не знал, что же я понимаю. Я садился в уголок и наблюдал, а так как мое эго в семейных спорах не участвовало, со стороны мне было виднее, что на самом деле происходит. Я видел проходящую сквозь все линию силы — абсолютное давление матери, даже когда Маркано, особенно разозлившись или напившись, избивал ее. Я видел Миро, который считал, будто восстает против Маркано, когда на самом деле он бунтовал против матери. Замечал подлость Грего — так он справлялся со своим страхом. Квара постоянно всем противоречила, это одна из основных черт ее характера, она всегда поступала наоборот, когда люди, которые что-то значили для нее, хотели совсем другого. Эла исполняла роль благородной мученицы — кем бы она стала, если б все время не страдала? Благочестивый, набожный Квим всегда считал своим истинным отцом Бога — он, видимо, руководствовался предположением, что лучше всего, когда отец невидим; тогда он по крайней мере не сможет повысить на тебя голос.
— И ты понял все это еще ребенком?
— Я научился видеть. Мы, пассивные, сторонние наблюдатели, все видим гораздо лучше. А вы как считаете?
Валентина расхохоталась:
— Да, я тоже так считаю. Значит, мы похожи? Ты и я — оба историки?
— Так было, пока не появился ваш брат. Едва он вошел в дверь, я сразу понял: он, точно как и я, все видит и все понимает. Это подбодрило меня. Потому что, само собой разумеется, я никогда не верил в свои заключения насчет нашей семьи. Я никогда не доверял собственным суждениям. Ни один человек не видел того, что было доступно мне, поэтому я считал, что ошибаюсь. Временами мне даже казалось, что это из-за искусственных глаз я вижу все в таком свете. Что если б у меня были настоящие глаза, я бы думал и вел себя, как Миро. Или как мать.