згласил себя истолкователем «подлинной и реальной древней масонской истории». В середине 19-го столетия он писал: «У меня есть сильное желание видеть, что доброе имя нашего Ордена поддерживается… и мне кажется, ничто не противоречит этому в большей мере, нежели предположение о недавнем происхождении масонства… и мы неизбежно чувствуем, что принуждены либо признать, что д-р Де-загилье, д-р Андерсон и их помощники были честными людьми, делавшими дело, которое они считали благим, либо счесть их компанией самых отпетых мошенников, когда-либо обманывавших человечество, и при этом мы не видим никакого повода для их обмана. Поддерживать доброе имя… масонства и в то же самое время… разделять теорию о его происхождении в 1717 г…. это смешно»[123]. Он завершает прямым обвинением: «… концепция 1717 г. приписывает людям высочайших нравственных достоинств изобретение системы чистого надувательства…»[124].
Джон Феллоуз, современник Пэтона, был первым, кто произвел мифологический анализ андерсоновского масонского изложения мифической истории человечества. В историческом описании Андерсона, так же как практически во всех других известных масонских историях (включая те, на которых ученый доктор основывал свою собственную), история начинается вместе с цивилизацией, приравненной к масонству, и эта цивилизация восходит к Каину. В его изложении не хватает образа человека в его естественном, «доцивилизационном» состоянии, представленного Адамом, который, хотя и знал Геометрию, не был масоном. Сравнивая историю Андерсона с древним мифом, сообщенным во фрагменте финикийца Санчониато (переведенном Филоном Библиусом и сохранившемся у Евсевия), Феллоуз отмечает: «начало первой из них имеет сильное сходство с последним, однако вместо того, чтобы позволить первым обитателям мира постепенно приобрести знание при помощи опыта, у Андерсона они предстают искусными мастерами с самого начала»[125]. Что еще более интересно, Феллоуз далее делает следующее богословское наблюдение: все изобретения и открытия древнего мира могут быть сведены к экзотерическому изобретению основных видов искусства, необходимых для цивилизованной жизни, и эзотерическому открытию монотеизма и веры в существование души после смерти (и посмертного воздаяния). Согласно Андерсону, и то и другое дано Богом человеку с самого начала[126]. Более того, Феллоузу представляется, что ритуал масонского посвящения отражает (и даже воспроизводит в своих начальных частях) эту «до-цивилизационную» и «до-монотеистическую» стадию истории человечества и представляет ее как «тьму до посвящения». Как мы видим в масонских ритуалах и в древних мистериях, о которых упоминает Феллоуз, ритуал, будучи эзотерическим по определению, имеет тенденцию присваивать экзотерическую мифологическую историю, сохранившуюся в открытой, не тайной, устной традиции[127]. В итоге Феллоуз реабилитирует Андерсона и даже объясняет его позицию: «Это было необходимо для его цели, которая состояла в том, чтобы показать изначальное установление масонского общества»[128], поскольку — и это было очевидно как Андерсону, так и Феллоузу — история Братства не может базироваться на принципе какой-либо органической или естественной эволюции. Дело в том, что краеугольным камнем масонского представления об истории является креационизм. История Цеха — это постепенная манифестация великого Божьего замысла, созданного во всей полноте и совершенстве с самого начала, но лишь постепенно и поэтапно открываемого человечеству на протяжении ряда эпох.
Глава 6Три речи, одна проповедь и некоторые ранние масонские философские рассуждения
Четыре текста, о которых пойдет речь в данной главе, были написаны весьма выдающимися масонами, один из которых был столь же выдающимся церковным деятелем. Они появились в течение одного десятилетия с небольшим (1726–1737 гг.) и отмечают собой начало того, что может быть названо масонской философской традицией, хотя, конечно, их авторы не считали себя философами или даже богословами. Однако они размышляли о масонстве в целом, как об уже существующем этическом, социальном и психологическом феномене, обладающем собственной функцией и значением для своих членов, с одной стороны, и для остальной части общества — с другой. Это, в свою очередь, подразумевает, что для этих четырех авторов (хотя я не сомневаюсь в том, что существовало множество других масонов, мысливших и говоривших подобным же образом, которые не предали печати свои размышления) масонство стало приобретать некое измерение, выходящее за пределы его внутренних составляющих (ритуалов, легенд, правил и т. д.). Масонство начало становиться для них предметом размышления, и какими бы тривиальными ни были некоторые из их мыслей, они все равно представляют для нас огромный интерес, поскольку ясно показывают, как идеи, до тех пор господствовавшие в британском обществе (и в меньшей степени на континенте), смешались с новыми и специфически масонскими.
Фрэнсис Дрейк[129], историк и Младший Великий Смотритель Великой Ложи Йорка, произнес речь на день Св. Иоанна 27 декабря 1726 г. В своем «Посвящении» (в печатной версии этой речи) он определяет различие между масонами и не-масонами: «Поскольку я предназначаю ее для блага своих Собратьев, меня нисколько не заботит, что подумает о ней остальной мир, поскольку мы все знаем, что никто, кроме масона, не сможет как следует понять ее. Это тяжело, и мы можем только отрицать все оскорбления, каждодневно наносимые нам… и тем не менее… молчание — лучший способ ответить этим злобным софистам…»[130]. Отделив масонство (и самого себя) от остальной части общества, Дрейк — ив этом он далеко не одинок среди ранних масонских писателей — восхваляет это самое общество в самых возвышенных тонах: «Человеческое общество, джентльмены, если рассматривать его в целом, является одним из величайших благословений в жизни. Для этой цели нам даны речь и язык, которые столь возвышенным образом отличают нас от других творений… Общество имеет гармонию в самом звучании этого слова…» — и так далее, в том же духе.
Прежде чем перейти, как это обычно для такого рода речей, к подробному рассмотрению истории человечества, он вновь возвращается к масонству («нашему Древнейшему и Достопочтеннейшему Сообществу»), называя его «одной из благороднейших надстроек, какие может изобрести Разум и украсить Риторика». Почти все используемые им фразы являются клише того времени, однако именно в таких клише можно опознать спонтанное выражение идеи — которая всегда маячила на фоне — идеи надежного компромисса между религией и обществом или, скажем, между скинией и клубом. Человечество отличается от остальной части Творения тем, что его форму, благую, но ненамеренную, составляет Общество (Здание); масонство (Надстройка Здания) отличается от остальной части общества тем, что обладает знанием о его архитектуре. Масонство обладает знанием об аллегории в Творении так, как архитектура обладает знанием о строительстве и Бог — о своем творении. Бог здесь фигурирует лишь дважды: как Великий Архитектор Вселенной в момент Творения и как Верховный Великий Мастер Небесной Великой Ложи в период установления на земле «доисторического» масонства[131]. Религия в целом, как масоны понимали ее в то время, относится к миру, внешнему по отношению к масонству — то есть к тому обществу, в котором живут они (или любому другому обществу). Эти общества либо отделены друг от друга своими религиями, либо внутренне разорваны конкурирующими верованиями. Таким образом, масонство, если придерживаться этой нарисованной масоном картины, противопоставляется остальной части любого данного общества как надстройка, отмеченная религиозным единством — в отличие от всего здания, отмеченного религиозным разнообразием.
Речь, произнесенная Эдвардом Оукли, архитектором и Мастером Ложи в Кармартене, подчеркивает элитарный религиозный статус масонов, описывая их так, как если бы они не только представляли собой высочайшую силу среди всех религий мира, но также обладали бы особыми, высокопривилегированными отношениями с Богом:
Я счастлив… радоваться вместе с вами… ввиду того, что Всевышний, Вечный, Неизменный Бог благоволил послать Свой Свет и Свою Истину и Свой Животворящий Дух, благодаря которым Братство начинает вновь оживать на этом нашем Острове, и Принцы ищут стать членами этого Священного Сообщества, которое было от начала и всегда будет; Врата Ада не одолеют его, но оно будет продолжать свое существование, пока существуют солнце и луна, вплоть до общего конца всех вещей; ибо если Бог, Дражайшие Братья, за нас, то кто может быть против нас?
Этот весьма протестантский фрагмент не оставляет никакого места для деистического толкования. Верховное Существо масонства здесь недвусмысленно и бесспорно, — это Бог Авраама, Исаака и пророков, а масоны представлены как Избранные среди христиан. Их масонская избранность здесь прямо противопоставлена избранности Ветхого Израиля в конце следующего параграфа:
Вы камни живые, встроенные в духовный дом, верующие в главный Lapis Angularis [краеугольный камень] и полагающиеся на него, который непокорные и непослушные Строители отвергли; вы призваны из Тьмы во Свет; вы Избранный Род, Царственное Священство[132].
Масоны в речи Оукли возвышаются над не-масонами как Цех Архитекторов над другими цехами, а англичане — над другими нациями («мы принадлежим к нации, которая может справедливо заявить в наше время о превосходстве надо всеми нациями, поскольку поощряет и производит самые изящные изделия»). Это положение дел основано на их месте в аллегорической системе масонства, включающей в себя Священное Писание (а следовательно, подразумевается и все христианство). В отличие от Дрейка, рассматривавшего масонство как абсолютно самое лучшее общество, Оукли все еще рассматривает как модель Королевское Общество