11751.) Однако для Толстого идея рабства не ограничивается политико-экономичекой сферой. Как и Маркс, он видит сущность рабства в условиях денежного и товарного производства. Как и Гегель, он заинтересован не только в диалектике социальных отношений, но и в философском смысле отношений «я и другой». Еще больше его интересует моральная сторона проблемы. Более того, как мы увидим, для Толстого за диалектикой Господина и Раба стояли и отношения Бога и человека.
Закончив свой обширный политико-экономический экскурс, Толстой возвращается (в главе XXII) к тому, что является для него главной проблемой: его собственное положение в этой системе отношений. «Я захотел помогать несчастным <...>» - вот начальный пункт рассуждений Толстого (25: 291). Желая помочь несчастным, он начал давать деньги, но вскоре увидел, что это нелепость. Толстой затем предлагает читателю теоретическое рассуждение о том, что есть деньги, но не для того, чтобы рассуждать, а для того, чтобы разрешить жизненно необходимый вопрос «что делать?» (25: 291-292). Он приравнивает свое нынешнее положение к положению рабовладельца: Когда я был рабовладельцем, имея крепостных, и понял безнравственность этого положения, я вместе с другими людьми, понявшими то же, в то время старался избавиться от этого положения. <.> То же самое я не могу не делать относительно теперешнего рабства <.> (25: 293).
Ответ на вопрос «что делать?» предлагается (в главе XXIII) в экономических терминах:
Я сделал следующий простой вывод: что для того, чтобы не производить разврата и страданий людей, я должен как можно меньше пользоваться работой других и как можно больше самому работать (25: 295).
Затем Толстой переводит это положение на язык евангельских заповедей: Для того, кто точно искренно страдает страданиями окружающих его людей, есть самое ясное, простое и легкое средство <.> то самое, которое дал Иоанн Креститель на вопрос его: что делать, и которое подтвердил Христос: не иметь больше одной одежды и не иметь денег, т. е. не пользоваться трудами других людей. А чтобы не пользоваться трудами других - делать своими руками все, что можем делать (25: 295).
Заметим, однако, что «не иметь больше одной одежды» - это не совсем то, что говорил Иоанн Креститель. Смысл его заповеди - «у кого две одежды, тот дай неимущему» - не в том, чтобы не иметь, а в том, чтобы отдать другому.
Толстой, как это ему свойственно, конкретен в своих предписаниях: нужно самому нарубить дрова, вычистить калоши, принести воду и вылить грязную (25: 296). Если же описать его решение вопроса в философских терминах, то получим следующее: Толстой предлагает снять противоречие между Господином и Рабом не за счет взаимного признания, а за счет отрицания другого. Не пользуясь трудами других и беря на себя самого труд Раба, Господин становится завершенным человеком, который не зависит от Раба, но при этом он исключает себя из сферы отношений с Рабом: «я» оказывается отрезанным от «другого». Это не то, что имел в виду Гегель.
Известно, что Толстой сделал попытку провести эти принципы в жизнь. В 1884 году он разработал в дневнике конкретную программу для всей семьи: «Жить в Ясной. Самарский доход отдать на бедных <.> Прислуги держать только столько, чтобы помочь нам переделать и научить нас <.> обходиться без них. Жить всем вместе: мущинам в одной, женщинам и детям в другой комнате. <.> Все лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи - продать, раздать <...>» (49: 122-123). Хотя эти планы не вызвали одобрения со стороны семьи, он, к неудовольствию Софьи Андреевны и недоумению прислуги, принялся сам убирать комнату, выносить горшок и приносить воду, стараясь вовлечь в это и младших детей, и даже пытался сам шить сапоги. Свои попытки Толстой описывал в дневнике: «*8 марта 1884 года* Встал в 9, весело убрал комнату с маленькими. Стыдно делать то, что должно - выносить горшок. <.> Шил долго и приятно сапоги» (49: 64). В 1884 году он сделал первую попытку уйти из дома. В 1891 году Толстой распределил имущество между женой и детьми, как будто бы его уже не было в живых. (Он предпочел бы отдать имущество крестьянам.) Толстой отказался от авторских прав почти на все свои произведения, написанные после 1881 года. (Он предпочел бы отказаться от авторских прав - и авторства - на все свои сочинения.) С годами напряжение между Толстым и Софьей Андреевной все росло; оба были очень несчастны.
Толстой и прачка
Завершив длинный экскурс в область политической экономии, Толстой возвращается (в главе XXIV) к своим непосредственным впечатлениям о жизни бедных в Москве. В марте прошлого, 1884 года к нему пришел один из несчастных, с которым Толстой сошелся во время своих прогулок, и рассказал, что случилось у них в Ржаном доме в эту ночь. Толстой пересказывает его историю:
В той ночлежной квартире, в нижнем этаже, в 32 номере, в котором ночевал мой приятель, <.. .> ночевала и прачка, женщина лет 30-ти, белокурая, тихая и благообразная, но болезненная. <.> ЦО]на задолжала за квартиру и чувствовала себя виноватой, и потому ей надо было быть тихой. Она все реже и реже могла ходить на работу - сил не хватало, и потому не могла выплачивать хозяйке. Последнюю неделю она вовсе не ходила на работу и только отравляла всем, особенно старухе, тоже не выходившей, жизнь своей перхотой. <.> [Х]озяйка отказала прачке и сказала, чтобы она выходила из квартиры, коли не отдаст денег <.> Городовой с саблей и пистолетом на красном шнурке пришел в квартиру и, учтиво приговаривая приличные слова, вывел прачку на улицу.
Был ясный, солнечный, неморозный мартовский день. Ручьи текли, дворники кололи лед. Сани извозчиков подпрыгивали по обледеневшему снегу и визжали по камням. Прачка пошла в гору по солнечной стороне, дошла до церкви и села, тоже на солнечной стороне, на паперти церкви. Но когда солнце стало заходить за дома, лужи стали затягиваться стеклышком мороза, прачке стало холодно и жутко. Она поднялась и потащилась. Куда? Домой, в тот единственный дом, в котором она жила последнее время. Пока она дошла, отдыхая, стало смеркаться. Она подошла к воротам, завернула в них, поскользнулась, ахнула и упала.
Прошел один, прошел другой человек. «Должно, пьяная». Прошел еще человек и спотыкнулся на прачку и сказал дворнику: «Какая-то у вас пьяная в воротах валяется, чуть голову себе не проломил через нее; уберите вы ее, что ли!»
Дворник пошел. Прачка умерла (25: 299-300).
Выслушав этот рассказ, Толстой пошел в Ржанов дом узнать подробнее об истории прачки. Погода была прекрасная, солнечная, и на припеке солнца, на Хамовнической площади, снег таял и вода бежала. Слышался звон колоколов и звуки пальбы по мишеням из солдатских казарм. В Ржаном доме Толстой застал чтение дьячка над покойницей. Он взглянул на мертвую прачку: «чистое бледное лицо с закрытыми выпуклыми глазами, с ввалившимися щеками и русыми мягкими волосами над высоким лбом <...>» (25: 301). Обращаясь к читателю, Толстой настаивает на подлинности этой истории: это так точно было, в одну ночь, в марте 1884 года (он не помнил только числа) (25: 300). В самом деле, история эта подлинная - она упоминается Толстым в его дневнике 27 марта 1884 года (49: 74) и в письме к Владимиру Черткову, написанном в тот же день (85: 42-43).
Рассказав эту историю, Толстой возвращается (в главе XXV) к своему вопросу: «Но что же делать? Ведь не мы сделали это?» Он немедленно добавляет: «Не мы, так кто же?» (25: 307). Он говорит здесь от лица людей своего класса и образования - для того, чтобы решительно отказаться от членства в сообществе, которое представляет это «мы». «Мы говорим: не мы это сделали. <.> Но это - неправда» (25: 307). Вспомним, как Толстой описал, что он чувствовал, когда впервые увидел голодных и холодных у Ляпинского дома: «то, что я виноват в этом и что так жить, как я жил, нельзя, нельзя и нельзя, - это одно была правда» (25: 243). Толстой формулирует свое личное (а не политико-экономическое) понимание того, в каких отношениях находятся Господин и Раб, на примере его собственного отношения к мертвой прачке: Я люблю чистоту и даю деньги только под тем условием, чтобы прачка вымыла ту рубашку, которую я сменяю два раза в день, и эта рубашка надорвала последние силы прачки, и она умерла (25: 306).
Ему ясно, и что надо делать: не менять два раза в день и не отдавать прачке мыть рубашку, то есть как можно меньше пользоваться работой других.
Едва ли можно считать случайным, что, отвечая на вопрос «что же нам делать?», Толстой использует в качестве примера именно рубашку - он имеет в виду евангельскую заповедь о «рубашке», или «одежде». Заметим, однако, что ответ Толстого отличается от того, который дал Иоанн («у кого две одежды, тот дай неимущему»): вместо того чтобы отдать одну рубашку другому, Толстой предпочитает вовсе не иметь одежды.
В гегельянских терминах, Толстой решает проблему отношений между «я» и «другой» тем, что радикальным образом изымает себя из отношений с другим. Вместо взаимного признания, которое виделось Гегелю и его последователям, - самодостаточность.
(Возможно, в этом Толстой следовал за Руссо, идеалом которого в «Общественном договоре» и в «Эмиле» был Робинзон Крузо на необитаемом острове - один, лишенный помощи себе подобных и всякого рода орудий, обеспечивающий, однако, себе пропитание и самосохранение*176*.)
«Если это уж раз заведено»: государство, церковь, промышленность, науки и искусство
...если это уж раз заведено <.> Уж начали, попортили, так отчего же и мне не попользоваться? Ну, что же будет, если я буду носить грязную рубашку? Разве кому-нибудь будет легче? - спрашивают люди, которым хочется оправдать себя (25: 306). Толстой яростно нападает (начиная с главы XXVII) на самооправдания тех, кто пользуется трудом других, а именно людей государства, церкви, промышленности, науки и искусства. С его точки зрения, общественные заведения - суды, земства, полиция, церковь, банки, торговля, фабрики, железные дороги, академии, университеты, школы, музеи, библиотеки - производят деятельность, сопряженную с насилием над рабочими людьми и сообразную с личной выгодой людей, занятых в этих учреждениях. Люди этих родов деятельности освободили себя от «труда» (под чем Толстой понимает физический труд), наложив эту повинность на других, твердо уверенные при этом, что приносят пользу. «Как могли люди впасть в такое удивительное заблуждение?» (25: 314).