<...>» (85: 136). Теперь Толстому стало ясно: «Христос считает свою жизнь посланничеством, исполнением воли пославшего» (Там же). По мнению другого ученика, Павла Бирюкова, до конца своей жизни Толстой именно в этом видел свое место в жизни: посланник, делающий «дело» Отца11841.
В другой день, 14 апреля 1889 года, в дневнике Толстой попытался выразить свою мысль в аллегорической форме. Он думал (во время прогулки), что главное - это то, что «мы работники, от которых скрыт результат работы». «Дано одно: возможность участия в работе, слияние интересов с хозяином». Этот вывод, как ему казалось, был в буквальной форме выражен Христом в одной из евангельских притч: «Ведь это даже не сравнение - это само дело». Толстой затем перечисляет различные виды деятельности - сельскохозяйственная, фабричная, «умственные изобретения» - и приходит к выводу, что в буквальном, а не в аллегорическом смысле вся жизнь - это работа, и работа не для себя одного: человеку дано «перенесение своего интереса в интерес другого, вне себя, в интерес хозяина или дела», надо на всю жизнь смотреть «как на работу для дела Божьего, или, короче, для Бога». В конце концов Толстой формулирует молитву, которую он собирается написать на ногте: «Помни, ты работник дела Божьего» (50: 67).
В другой дневниковой записи Толстой попытался выразить эту мысль в форме евангельской притчи:
10 Сентября 89. Я. П. Встал в 10. - Гораздо лучше. С особенной ясностью думал: Хозяин (это Бог) поручил свое именье рабам (это люди) <.> Хозяин поручил виноградник <.> Сделка с должниками <.> (двойная аналогия) <.> (50: 139).
Он вспомнил притчи Христа (притчу о работниках в винограднике, притчу о талантах, притчу о неверном домоправителе) и решил написать свою собственную. Через несколько дней (14 сентября 1889 года) он начал: «Так же как один частный работник не может понять всего дела предпринимателя <...>». Здесь Толстой остановился, подумав о том, как жалко сравнение воли Бога с волей предпринимателя - и тем не менее оно показывает невозможность человеку понять всю волю Бога (50: 142). Затем он попробовал составить аналогию по-другому и перешел от образа работника к образу лошади: «Лошадь верно знает, что она идет по воле хозяина, когда и возжи не дергают ее, но она не знает воли хозяина и горе ей, если она вообразит, что знает эту волю <...>» (50: 143). Много позже, 24 марта 1891 года, Толстой вернулся к образу доброго хозяина и лошади как аллегории отношений Бога и человека (52: 22). Так день ото дня в течение нескольких лет в дневнике Толстой строил свой вариант великой цепи бытия.
Есть основания считать, что, работая с аллегорическими образами хозяина и работника в дневнике, Толстой думал не только о евангельских притчах, но и о Гегеле. 29 мая 1893 года он записал: «Говорят, существующее разумно; напротив, все, что есть, всегда неразумно. <.> Если есть работники, т. е. работающие люди, то очевидно есть дело, которое нужно сделать, то очевидно, что мир несовершенен, а есть представление и возможность его большего совершенства» (52: 81). Как и в «Так что же нам делать?», он принимал и видоизменял диалектику Господина и Раба, но отвергал гегелевскую формулу о разумности существующего порядка вещей.
Итак, в 1880-1890-е годы Толстой и в своих писаниях, и в повседневной жизни (часто на прогулке) использовал формулу «Господин и Раб» или «хозяин и работник» для напряженных размышлений об отношениях между Богом и человеком. 6 сентября 1894 года он решил наконец оформить свои мысли в художественной форме: «Утром в постели, после дурной ночи, продумал очень живой художественный рассказ о хозяине и работнике <...>» (52: 137). В рассказе «Хозяин и работник», написанном в форме притчи, Толстой сформулировал наконец ответ на вопрос, который мучил его много лет, - вопрос об отношении «я и другой». После многолетних усилий найти решение в философском трактате, основанном на непосредственных впечатлениях от столкновения с бедными в Москве в 1881 году, Толстой обратился к художественной форме, от которой он к этому времени решил отказаться. По-видимому, он считал свое произведение «истинным искусством»: и по форме, и по выводам рассказ этот был выражением в художественных образах учения Христа.
Подведем итоги. В 1880-е годы в обширной статье «Так что же нам делать?» Толстой обратился к проблеме «я и другой». Он писал от первого лица, в жанре, который соединял личные впечатления и воспоминания с философскими и политико-экономическими рассуждениями. В этом сочинении Толстой поставил проблему в социальном ключе, как вопрос о своем положении по отношению к бедным и обездоленным в современном ему обществе. Он говорил о вещах, которые касались непосредственно его, человека, поселившегося в 1881 году в Хамовническом переулке на окраине Москвы, где он столкнулся лицом к лицу с городскими нищими. Правда, он не мог удержаться, чтобы не сказать и о том, что касается всех, но главным образом Толстой был озабочен созданием программы личного поведения. Он писал с позиции, которая отделяла авторское «я» от образа известного писателя Л. Толстого, писания которого, как он теперь понимал, не могли быть ни понятны, ни полезны народу. Как и в других своих сочинениях, написанных после обращения, Толстой подходил к проблеме в религиозном ключе, используя евангельские притчи и заповеди (в собственной интерпретации) как практическое руководство к жизни. Но рассуждая о том, «так что же нам делать?», он думал и о том, «кто, что я?», и евангельские притчи накладывались на философские парадигмы.
Как я старалась показать в этой главе, главной философской парадигмой, в рамках которой он подошел к проблеме «я и другой», была гегелевская диалектика Господина и Раба, представленная у Толстого в виде художественных образов, таких как «я и прачка» или «хозяин и работник». И в статье, и в более поздних сочинениях Толстой переиначил гегелевскую схему. Следуя за Гегелем, он понимал, что ни Господин, ни Раб не может быть сам по себе свободен и самодостаточен, но, в отличие от других философов, развивавших парадигму Гегеля, Толстой не стремился поставить их в положение взаимного признания или найти синтез Господина и Раба. Его первоначальным решением, предложенным в трактате «Так что же нам делать?» в 1880-е годы, было разорвать связь между Господином и Рабом, то есть поставить себя вне отношений с другим. В практической жизни он принял решение потреблять как можно меньше труда другого и все, что возможно, делать самому. В последующие годы Толстой продолжал размышлять в терминах этой парадигмы в дневнике, в контексте повседневных занятий, где он подменял роли Господина и Раба, Хозяина и Работника идеей об отношении Бога и человека. В рассказе «Хозяин и работник» (1895) в образе спасительного слияния между хозяином и работником он предложил другое решение, чем в статье «Так что же нам делать?». Более того, Толстой перевел парадигму Господина и Раба из области философии и политической экономии в область богословия, то есть подверг категории Гегеля ресакрализации. Таким образом проблема «я и другой» оказалась снятой.
Кода: неучастие в зле
Широкое распространение получило учение Толстого о неучастии в зле и непротивлении злу насилием. Хорошо известна вторая часть этической программы Толстого - о непротивлении, которая изложена в его трактатах «В чем моя вера?» (1884) и «Царство Божие внутри нас» (1890-1893) и в притчах. Принцип неучастия в зле является не менее важным, а в основе его (как мне кажется) лежит идея исключить себя из отношений с другим, возникшая в ходе работы Толстого над гегелевской диалектикой Господина и Раба.
Как и другие идеи Толстого после 1880-х годов, его этическая система исходит из акта религиозного обращения. В трактате «В чем моя вера?» Толстой объясняет, чем его не устраивает официальное церковное учение:
На вопрос: что я, что мне делать? <.> - мне отвечают: исполняй предписание властей и верь церкви. Но отчего же так дурно мы живем в этом мире? - спрашивает отчаяный голос; зачем все это зло, неужели нельзя мне своей жизнью не участвовать в этом зле? неужели нельзя облегчить это зло? Отвечают: нельзя (23: 412). Толстой решает дать свое толкование учению Христа.
Толстой, как он не раз утверждал, вынес свое понятие о христианской этике из Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мт. 5: 38-39). Однажды (как он объясняет в трактате «В чем моя вера?») Толстой понял, что это значит. Чтобы объяснить это другим, он перевел предписание Христа на свой язык и на современные нравы:
Христос говорит: вам внушено, вы привыкли считать хорошим и разумным то, чтобы силой отстаиваться ото зла и вырывать глаз за глаз, учреждать уголовные суды, полицию, войско, отстаиваться от врагов, а я говорю: не делайте насилия, не участвуйте в насилии, не делайте зла никому, даже тем, кого вы называете врагами (23: 328).
Заметим, что слова Христа в переложении Толстого (вы привыкли считать разумными уголовные суды, полицию, войско, то есть государственные установления) напоминают об учении Гегеля из «Философии права» о разумности всего действительного. Как и Гегель, он рассуждает в юридических терминах. Как и Христос, Толстой заменяет эту юридическую доктрину своим собственным предписанием: «а я говорю <.> не участвуйте в насилии».
Толстой уделил немало внимания практической разработке своего учения. Одним из первых шагов было его обращение к вегетерианству в 1885 году. В статье «Первая ступень» (1891) он представил вегетерианство как образец практической реализации принципа неучастия в зле. Толстой рассуждал, что тот, кто участвует в поедании мяса, участвует в причинении страдания животным; человек, воздержавшийся от употребления мясной пищи - не уничтожив при этом насилия над животными, - изымет себя из цепи зла. (Этим он встанет на первую ступень лестницы добродетели.) Большое место в статье, оказавшей немалое влияние на движение вегетерианства, занимают подробные, ужасающие описания убийства скота, сделанные на основании собственного опыта. Как ни совестно было Толстому идти и смотреть на страдания, которых он не мог предотвратить, он посетил - и описал - бойню в городе Тула возле Ясной Поляны.