Принцип неучастия в зле лежит и в основе другой знаменитой статьи Толстого, «Не могу молчать» (1908), направленной против смертной казни. Статья начинается с конкретного впечатления дня: 9 мая Толстой открыл газету и прочел, что двадцать (позже он узнал, что двенадцать) крестьян были казнены в Херсоне за «разбойное нападение на усадьбу землевладельца». Толстой затем переводит это газетное известие на язык, который проясняет, что это значит: «Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем <.> двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, одевают и обстраивают <...>» Толстой шаг за шагом описывает, как это происходит: как секретарь читает бумагу, как человек с длинными волосами (то есть священник) говорит что-то о Боге и Христе, как палачи намыливают веревки, чтобы лучше затягивались, как на людей надевают саваны, взводят на помост с виселицами, накладывают на шеи веревочные петли, как один за другим живые люди сталкиваются с выдернутых из-под их ног скамеек и как, наконец, «своей тяжестью затягивают на своей шее петли и мучительно задыхаются» (37: 83-84). Все это - результат «власти одних людей над другими» (37: 85). Толстой признает, что совершаемые революционерами злодейства ужасны, но еще ужаснее злодейства правительства. Обращаясь к власть имущим, он говорит «вы»: «они делают совершенно то же, что и вы» (37: 90). Затем Толстой переходит к тому, что все это значит для него самого: «все, что делается сейчас в России, делается во имя общего блага. <.> А если это так, все это делается и для меня, живущего в России». Он сознает, что с точки зрения идеи непротивления злу его оппозиция является парадоксальной (отсюда название: «не могу молчать»), и признает, что долго боролся с недобрым чувством, которое возбуждают в нем виновники этих страшных преступлений: «Но я не могу и не хочу больше бороться с этим чувством» (37: 94). Шаг за шагом он перечисляет все то, что делается в России для него:
Для меня, стало быть, и нищета народа, лишенного первого, самого естественного права человеческого - пользования той землей, на которой он родился; для меня эти полмиллиона оторванных от доброй жизни мужиков, одетых в мундиры и обучаемых убийству, для меня это лживое так называемое духовенство, на главной обязанности которого лежит извращение и скрывание истинного христианства.
<.> Для меня все эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих. Для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых, для меня эта ужасная работа <.> людей-палачей <.> (37: 94-95).
Вспомним, что эта цепь зла была описана Толстым в 1880-е годы в статье «Так что же нам делать?» - тогда, при своей привычке менять два раза в день рубашку, он чувствовал себя ответственным за смерть прачки. Теперь, как и тогда, Толстой утверждает связь между привилегиями, которыми он пользовался, и угнетением тех, кто кормит, одевает и обстраивает его, но сейчас - после событий 1905 года и последовавших за ними репрессий - он проводит эту связь еще дальше, утверждая свое участие в том страшном преступлении, каким является смертная казнь.
И как ни странно утверждение о том, что все это делается для меня, и что я участник этих страшных дел, я все-таки не могу не чувствовать, что есть несомненная зависимость между моей просторной комнатой, моим обедом, моей одеждой, моим досугом и теми страшными преступлениями <.> (37: 95).
Другая привилегия образованного класса, самосознание, требует от него действия, и это действие - исключить себя из цепи участников преступления:
А сознавая это, я не могу долее переносить этого, не могу и должен освободиться от этого мучительного положения. Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду (37: 95).
За этим следует программа конкретных действий:
Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю (37: 95).
Доведенная до логического конца, этическая позиция Толстого, неучастие в зле, приводит его к парадоксальному желанию: его собственная смерть посредством казни. Только казнь самого Толстого полностью и окончательно исключит его из цепи зла. Заметим, что, описывая эту воображаемую картину, Толстой - несмотря на все его отвращение к литературе - активно использует разработанные им художественные приемы, главным образом знаменитое толстовское отстранение.
Начиная с 1880-х годов Толстой, выступая со своей уникальной позиции, принимал участие в общественной жизни России. Характерна его реакция на революционный террор. 1 марта 1881 года Александр II был убит членами организации «Народная воля». Не будучи сторонником правительства, Толстой был поражен революционным насилием. Перспектива, что участники террористического акта будут, в свою очередь, казнены, также ужаснула его. За обедом, в присутствии семьи и домочадцев, состоялся острый разговор об этом. После обеда Толстой задремал на диване у себя в кабинете, и ему приснился кошмарный сон: «что не их, а меня казнят, и казнят не Александр III с палачами и судьями, а я же и казню их» (76: 114). (Заметим, что в этом сне субъект и объект, жертва и палач слиты в одно.) С ужасом Толстой проснулся и обратился с письмом к новому императору, Алексадру III, призывая его следовать евангельской заповеди не противиться злу и, будучи сыном Отца Небесного, не казнить убийц отца, а дать им денег и услать куда-нибудь в Америку*185*.
В последующие годы Толстой многократно выступал в печати с протестами по поводу условий жизни, бедствий и актов насилия. (Многие из его протестов печатались за границей и распространялись в России нелегально.) Он писал о голоде среди крестьян («О голоде», 1891; «Страшный вопрос», 1891; «Голод или не голод», 1898), о телесных наказаниях («Стыдно», 1895), о катастрофическом положении промышленных рабочих («Рабство нашего времени», 1900). Толстой публично обратился к Николаю II, призывая его уничтожить то, что он считал корнем зла, - частную собственность на землю («Царю и его помощникам», 1901). Он писал об опасностях патриотизма («Христианство и патриотизм», 1894; «Патриотизм или мир?», 1895; «Патриотизм и правительство», 1900) и об ужасах войны, в частности во время Русско-японской войны («Одумайтесь!», 1904). После революции 1905 года в статье «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу» Толстой призывал обе стороны и весь русский народ воздержаться от насилия. Он неоднократно выступал против смертной казни («Не могу молчать», 1908; «Не убий», 1910).
Многие из таких статей были написаны в форме писем или воззваний: «К молодым людям, живущим нерабочей жизнью» (1901), «К рабочему народу» (1902), «К духовенству» (1902), «Письмо о воспитании» (1901-1904), «Письмо к крестьянам о земле» (1905), «Письмо китайцу» (1906), «Письмо индусу» (1908), «Письмо студенту о праве» (1909), «Письмо революционеру» (1909), «О науке (ответ крестьянину)» (1909) и многие другие.
В 1890-е и 1900-е годы Толстой пользовался репутацией морального арбитра, проповедника и учителя и в этой роли приобрел и последователей, и противников, и насмешников*186*.
Такие моралистические писания Толстого при всем их разнообразии имели общие черты: они были написаны от первого лица («я»), непосредственно обращались к адресату («вы») и исходили из личного опыта автора как человека и христианина. Все это уменьшало дистанцию между авторским «я» и опытом конкретного человека, именем которого были подписаны эти воззвания: «Лев Толстой».
Глава 6 «Почувствовал совершенно новое освобождение от личности»: поздние дневники
Толстой возвращается к дневнику - Временная последовательность дневника: последний день - «О жизни и смерти » - Дневник как духовное упражнение - «Да, я - тело - это такой отвратительный нужник» - «Сознавал, что я сознаю себя сознающим сознающего себя» - «Я потерял память всего, почти всего прошедшего <...> Как же не радоваться потере памяти?» - «Смерть похожа на сон, на засыпание <... > но смерть еще более похожа на пробуждение» - Сны Толстого - Сон: мир вне времени и представления - Книга жизни: «она только написана на времени» - «Круг чтения»: «Сознание Льва Толстого заменить сознанием всего человечества» - Смерть Сократа - Смерть Толстого
Толстой возвращается к дневнику
В 1884 году после нескольких неудачных попыток Толстой вернулся к регулярному ведению дневника11871. Он долго колебался: писать или не писать? как? для кого? Однажды он записал: «Думал, надо писать с тем, чтобы не показывать своего писания, как и дневник этот, при жизни. И, о ужас! Я задумался - писать ли? Станет ли сил писать для Бога? <.> Так думал перед сном» (50: 39, 20 февраля 1889). Быть может, Толстой воображал, вслед за Руссо в его «Исповеди», что он предстанет перед Богом с книгой своей жизни в руках11881. Но ему не удалось не показывать при жизни не только другие свои писания, но и дневники. Дневники Толстого были доступны и его жене, и другим домочадцам, и ученикам; с них снимались копии и делались выписки. Доступ к дневникам стал предметом острого конфликта между женой Толстого и его соратником Владимиром Чертковым. С июля по октябрь 1910 года кроме регулярного дневника Толстой вел в маленькой книжечке тайный «Дневник для одного себя» (58: 127-144), который он прятал в голенище сапога, но он был обнаружен Софьей Андреевной, когда она помогала раздевать потерявшего сознание мужа11891. Его последний секретарь Валентин Булгаков полагал, что именно очередное столкновение между Софьей Андреевной и Чертковым по вопросу о дневниках послужило непосредственным поводом к уходу Толстого