За этими замечаниями следует описание внешней, каждодневной жизни:
Живу я вот как: Встаю, голова свежа и приходят хорошие мысли, и, сидя на горшке, записываю их. Одеваюсь, с усилием и удовольствием выношу нечистоты. Иду гулять. Гуляя, жду почту, которая мне не нужна, но по старой привычке. Часто задаю себе загадку: сколько будет шагов до какого-нибудь места, и считаю, разделяя каждую единицу на 4, 6, 8 придыханий: раз, и а, и а, и а; и два, и а, и а, и а. Иногда по старой привычке хочется загадать, что если будет столько шагов, сколько предполагаю, то. все будет хорошо. Но сейчас же спрашиваю себя: что хорошо? и знаю, что и так все очень хорошо, и нечего загадывать. Потом, встречаясь с людьми, вспоминаю, а большей частью забываю то, что
хотел помнить, что Он и я одно. Особенно трудно бывает помнить при разговоре. Потом лает собака Белка, мешает думать, и я сержусь и упрекаю себя за то, что сержусь. Упрекаю себя за то, что сержусь на палку, на которую спотыкаюсь (56: 109-110).
Эта запись отражает двойственность позиции Толстого. Стремясь к освобождению души от тела, к соединению с Богом, он чувствует, как его телесное «я» утверждает свое существование в физиологических отправлениях и эмоциях. А в старых привычках - ждать почты или загадывать на будущее - в его жизнь вторгается время.
Физические отправления ежедневно напоминали о тленности плоти и о бренности своего «я», отождествляемого с телом:
Да, я - тело - это такой отвратительный нужник - только сними, приоткрой крышку духовности, и смрад и мерзость. Постараюсь нынче жить для души (56: 173). Как явствует из дневника, эта метафора (я - тело - нужник) была подсказана ежедневным опытом: Толстой упомянул, что записывал свои мысли, сидя на горшке.
«Сознавал, что я сознаю себя сознающим сознающего себя»
Хотя тело - одно из препятствий на пути к освобождению - подавало явные признаки разрушения (как, например, несварение желудка), другое препятствие - сознание - казалось непреодолимым. Толстой (как он однажды записал в дневнике) знал из личного опыта, что «я» - это не тело, а сознание, неизбежно замкнутое в восприятии самого себя:
Помню, как я в детстве почти удивился проявлению в себе этого свойства, которое еще не умело находить для себя матерьял. Помню, меня удивляло то, что я мог, сознавая себя, сознавать сознающего себя, и опять спрашивая, сознавал, что я сознаю себя сознающим сознающего себя. И потом: сознаю себя, сознающего себя, сознающего себя и т. д. до бесконечности (56: 128)*206*.
Если верить этому утверждению, в детстве Толстой самостоятельно пришел к пониманию «я» как акта осознания себя, то есть к философскому понятию, сформулированному Фихте и Шеллингом, Ich-an-sich, или Ich ist Ich.
Вот как Фихте описал такое представление «с точки зрения обыденного сознания»: «в течение всей нашей жизни, во все моменты мы постоянно думаем: Я, Я, Я, и никогда не думаем ничего другого, кроме Я *Ich, Ich, Ich, und nie etwas als Ich*»*207*. При этом Фихте постулировал и другой тип сознания - бессубъектное сознание, атрибутами которого являются неразделенность, абсолютность, бесконечность и которое осуществляется лишь в деятельности и не может быть осмыслено концептуально. Шеллинг говорил о несовпадении «я» индивидуального и абсолютного, или божественного. (Фихте и Шеллинг, как известно, исходили при этом из Канта, а затем их системы сравнил и развил Гегель.)
Толстой (как и профессиональные философы до него) рассматривал такое понимание субъективности как замкнутый круг, в котором «я» заперто без исхода в акте сознавания себя. Рассуждения Толстого о «я, сознающем сознающего себя» в позднем дневнике звучат как перефразирование Фихте или Шеллинга.
Толстой возвращался к этой теме вновь и вновь:
Что такое сознание? То, что я спрошу себя: кто, что я? - И отвечу: я - я. Но я спрошу себя: кто же этот второй «я»? - И ответ только один: опять я, и сколько ни спрашивай; все я - я. Явно, что я есть что-то внепространственное... вневременное. (58: 42-43). Толстой (как Фихте и Шеллинг) постулировал два типа сознания:
Сознаний два: одно - низшее сознание: сознание своей отделенности от Всего; и высшее сознание: сознание своей причастности ко Всему, сознание своей вневременности, внепространственности, своей духовности, сознание всемирности (54: 179). Толстой поясняет, что первое сознание доступно: «я могу понять, сознать себя отделенным». «Второе же сознание - духовное - я не могу сознать. Я сознаю только, что я сознаю, что сознаю, и так до бесконечности» (54: 180). Он затем приходит к выводу, что «вся задача жизни состоит в перенесении своего «я» из отделенного во всемирное, духовное, сознание». Однако написав это, Толстой добавил в скобках: «(Опять не то. Дальше не могу)» (Там же). Как ясно из дневника, такие философские выкладки не приносили ему облегчения - ни в теории, ни на практике.
В своих философских выводах Толстой (как он неоднократно указывал) исходил из непосредственного жизненного опыта:
Только и помню теперь, что я сижу в бане, и мальчик пастух вошел в сени. Я спросил: Кто там? - Я. - Кто я? - Да я. - Кто ты? - Да я же. <.> И так всякий <.>
7 А. Я. П. 92. Если буду жив (52: 69).
Заметим, однако, что Фихте использовал подобную ситуацию, чтобы описать свое понятие не в философских терминах, а на материале «повседневной жизни»:
.вы окликаете кого-нибудь в темноте: «Кто там?» *Wer ist da?* - и он отвечает вам в предположении, что его голос вам знаком: «Это я» *Ich bin es* <.>*208*. Можно предположить, что Толстой действительно пришел к ощущению замкнутого круга самосознания через личный опыт, а не через философское чтение. (Как заметил Фихте, то, что в самосознании субъект и объект мышления едины, может стать ясным каждому в каждодневной жизни в процессе акта мышления.) И тем не менее Толстой знал о Фихте и Шеллинге и их философии субъективности*209*.
Концепции субъективности, восходящие к Фихте и Шеллингу, составляли основу философского образования русских мыслителей начиная со знаменитого кружка Николая Станкевича в 1830-1840-е годы. Их философские взгляды формировались в процессе интенсивного личного общения, часто с чужих слов, и стали известными последующим поколениям из личных документов. Формула Шеллинга «я = я» поразила молодого Станкевича, и он поделился ею с товарищем в письме, объяснив, что этот принцип служит основанием всей философии, или, как он выразился, разумения (он рекомендовал товарищу начать с Канта и признался, что еще не читал Гегеля)*210*. В другом письме он упомянул о Фихте: «Я не читал Фихте, но слышал, что у него я человеческое, а у Шеллинга - абсолютное <.>»*211*. Эмоциональная интенсивность, интимность и наивность такого философствования способствовали его действенности. Толстой прочел переписку Станкевича в 1858 году, когда она появились в печати, и, как он писал другу, был тронут до слез («вот человек, которого я любил бы, как себя»). Можно предположить, что свои первые философские знания Толстой получил из этого «человеческого источника» (так он выразился в этом письме) (60: 272)*212*.
Итак, в своем дневнике Толстой на примере собственного жизненного опыта разрабатывал идею о неизбежном, замкнутом круге самосознания и рассуждал о принципе «я есть я», известном также из философских концепций субъективности. Его беспокоило, что, сколько ни спрашивай, «кто, что я?», ответ один: «я - я». Подлинное «я» остается недоступным, сознание - неизбежным. Даже если возможно освободить душу от внешних условий (то есть от тела), мыслимо ли освобождение от сознания?
«Я потерял память всего, почти всего прошедшего <...> Как же не радоваться потере памяти?»
На восьмидесятом году жизни Толстой испытал на себе, что это возможно: с ним стали случаться обмороки (потеря сознания), за которыми следовала временная потеря памяти. Толстой воспринял этот опыт как прообраз полного забвения себя, которое достигается в смерти. По поводу первого обморока, случившегося 2 марта 1908 года, он писал (10 марта): «С неделю тому назад я заболел. Со мной сделался обморок. И мне было очень хорошо. Но окружающие делают из этого fuss» (56: 109)12131. Во время следующих двух обмороков, в апреле, о которых он не упоминает в дневнике, Толстой чувствовал присутствие давно умершего брата Дмитрия12141.
В нескольких случаях Толстой описал эпизод амнезии после пробуждения от сна:
Сегодня, 13 мая, проснувшись, испытываю странное душевное состояние: как будто все забыл <.> не могу вспомнить: какое число? что я пишу? - А между тем не столько представления, сколько чувства нынешних сновидений представляются особенно ярко (56: 35)Ш5].
В этом случае сны представлялись Толстому более реальными, чем впечатления яви.
В другой раз забвение сопровождалось моральным очищением - чуткостью к добру:
Со мной случилось нынче что-то новое, необыкновенное, не знаю, хорошее или дурное <...>: Случилось то, что я проснулся с небольшой головной болью и как-то странно забыв все: который час? Что я пишу? Куда идти? - Но, удивительная вещь! рядом с этим особенная чуткость к добру: увидал мальчика, спящего на земле - жалко; бабы работают - мне особенно стыдно. Прохожие - мне не досадно, а жалко. Так что совсем не к худшему, а к лучшему (56: 117).
В обоих случаях он чувствовал себя как бы вне времени (забыл, какое число, который час).
Помимо моментов полного забвения, Толстой замечал признаки ухудшения памяти. В дневнике он внимательно следил за собой. Воспринимая потерю памяти как продвижение по пути к освобождению, Толстой радуется этому процессу: «Я потерял память. И - удивительное дело - ни разу не пожалел об этом. Могу пожалеть о том, что теряю волосы, и жалею, но не о памяти <...>» (56: 161).
Среди прочего, Толстой (как он отмечал в дневнике) забывал, о чем он писал. Он также уверял, что забыл свои опубликованные сочине