Отложив проект письма, вспомнил, что еще назначил на сегодня встречу с драматургом-балтфлотцем Александром Рубинштейном. Точнее – с краснофлотцем Рубинштейном, а драматургом Штейном. Именно под таким псевдонимом он теперь известен. Тут надо быть осторожнее. Пресловутый Александров уже успел его и в этом деле подставить. Весной написал докладную Жданову, которую Андрей Александрович, конечно же, показал Кузнецову:
Секретарю ЦК ВКП(б) тов. ЖДАНОВУ А.А.
В письме на имя тов. Кузнецова А.А. заведующий отделом Управления кадров ЦК ВКП(б) т. Щербаков М.И. сообщает, что в произведениях ряда советских еврейских писателей, написанных в 1941–1945 гг., проявились националистические и религиозно-мистические настроения. Он вносит предложение обсудить вопрос о состоянии советской еврейской литературы на Секретариате ЦК ВКП(б).
А далее перечисляется масса заслуг конкретных писателей, приводятся цитаты из их произведений и вывод: «Некоторые сообщаемые в письме т. Щербакова факты при проверке не подтвердились… Управление пропаганды считает, что вносить вопрос о состоянии советской еврейской литературы на рассмотрение ЦК ВКП(б) в настоящее время нецелесообразно». То есть по-простому: неча ему, секретарю ЦК Кузнецову, приезжему невежде, лезть в чужую епархию, где он, Александров, академик и лауреат, заправляет, с суконным рылом, мол, в наш сдобный калашный ряд.
Александрову это уже аукнулось, но прав Жданов, в этих делах тактичнее надо быть, аккуратнее.
Алексей Александрович знал Штейна еще в Ленинграде, с тридцатых. Тот возглавлял журнал «Искусство и жизнь», а потом уже батальонным комиссаром и орденоносцем всю войну редактировал флотские газеты, писал сценарии фильмов о моряках. Кузнецову запомнились его «Балтийцы», «Морской батальон». Теперь вот переехал в Москву, в газету ВМФ. А недавно, очень вовремя, позвонил Кузнецову в ЦК и предложил пьесу «Закон чести», в которой разоблачается космополитизм в академической среде. Причем почему-то позвонил не в приемную Жданова, с которым тоже был неплохо знаком, а именно ему. И это Алексею Александровичу было приятно.
Пьеса эта, по сути, была сценическим изложением реальных событий, послуживших началом всей кампании борьбы с низкопоклонством и космополитизмом. Известный физиолог Ларин, ездивший в Соединенные Штаты, взял и обнародовал там еще не опубликованные в СССР материалы об опытах своих коллег Клюевой и Роскина по созданию противоракового препарата. Сталину доложили. Он пришел в ярость. В Академии медицинских наук состоялся первый «суд чести». А Ларин впоследствии был арестован.
Алексей Александрович пьесу прочел не откладывая, связался с автором, согласился, что вещь очень нужная и своевременная, сделал несколько замечаний и посоветовал найти режиссера, чтобы снять фильм. Спектакль в Московском театре драмы пусть будет сам по себе, это хорошо. Но собрать столько зрителей, сколько соберет картина, ему не дано. Фильм, нужен художественный фильм! Причем срочно. И вот сейчас как раз Штейн должен привести с собой режиссера.
Готовясь к этому разговору, Кузнецов оживил в памяти основные тезисы, прозвучавшие на недавнем заседании Оргбюро. Иосиф Виссарионович как раз говорил о задачах советского киноискусства, о его важности, об историчности и реалистичности показываемых событий. Критично отозвался об «Адмирале Нахимове» Пудовкина. Нужный фильм, но вот почему, к примеру, не передана такая значимая деталь, что русские взяли в плен целую кучу турецких генералов. Говорил и об «Иване Грозном» Эйзенштейна, о непонимании режиссером роли Ивана Грозного и его войска, опричников, в собирании России в одно централизованное государство против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. Все присутствовавшие понимали, что речь идет не только о тех давних событиях. А дойдя до «Большой жизни» Лукова, Сталин, уже заметно взволнованный, высказал мысль, которую Кузнецов дословно записал себе в блокнот: «Просто больно, когда смотришь, неужели наши постановщики, живущие среди золотых людей, среди героев, не могут изобразить их как следует, а обязательно должны испачкать?
У нас есть хорошие рабочие, черт побери! Они показали себя на войне, вернулись с войны и тем более должны показать себя при восстановлении».
Все это надо иметь в виду при обсуждении будущей картины со сценаристом и режиссером.
Штейн вошел в кабинет решительно и уверенно – ленинградец к ленинградцу, блокадник к блокаднику. На нем был черный военно-морской мундир с орденами и медалями, в руках – потертый пухлый портфель. Вошедший с ним вместе человек был в штатском, но на пиджаке не менее гордо блестела другая награда – лауреата Сталинской премии.
Кузнецов вышел из-за стола, пожал руки, а драматург представил своего спутника: «Режиссер Роом Абрам Матвеевич».
Алексей Александрович тут же радушно улыбнулся:
– Ну, как же, как же… Кто ж не знает фильмы «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году»?
– Нет, это вот как раз не мои, товарищ Кузнецов, – чуть скривился в улыбке режиссер. Но ему тут же пришел на помощь Штейн:
– Так уж получилось, Алексей Александрович, что у нас в кинематографе есть режиссер РООМ, фамилия которого пишется через два «о». Он вот перед вами. В прошлом году был удостоен Сталинской премии за фильм «Нашествие». И есть другой режиссер Михаил, фамилия которого РОММ пишется с одной «о», но с двумя «м». Вот он как раз и снимал упомянутую вами Лениниану.
– Да? Ну, вы уж извините меня, пожалуйста, – развел руками Кузнецов и, пытаясь замять неловкость (творческие люди ведь так ранимы), поспешил добавить: – «Нашествие» я тоже смотрел. Замечательный, замечательный фильм!
После этого беседа перешла в деловое русло. Кузнецов высказал свои пожелания, акцентировал внимание на сроках и на всякий случай пообещал, что переговорит еще с товарищем Ждановым. А все зависящее от «Мосфильма» будет обеспечено.
– И последнее. Я бы посоветовал картину назвать чуть по-другому. Не «Закон чести», а прямо, без всяких обиняков и разночтений – «Суд чести». Как вам это? Я не сомневаюсь в вашей творческой удаче. Главное, следует помнить, что в основе нашей общей с вами работы по воспитанию советского патриотизма должно быть указание товарища Сталина, что даже «последний советский гражданин, свободный от цепей капитализма, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства».
Когда посетители вышли, хозяин кабинета пересел за письменный стол, еще раз взглянул на бумаги, вздохнул, попросил секретаря принести чаю с лимоном и откинулся на спинку кресла.
Лето закончилось. Световой день стал заметно сокращаться. Но Алексей Александрович, пожалуй, уже и не помнит, когда он, этот день, был настолько длинным, чтобы успеть совершить все запланированное. Когда он мог бы не торопясь пройтись с семьей по парку, искупаться, позагорать? Даже по дачному участку и то некогда. Времени, времени катастрофически не хватает. И это неправильно.
А тут еще старшая дочурка, его красавица-копия, его «солнышко» Алла, умница, поступившая на филологический факультет Московского университета, вдруг призналась, что за ней будто бы начал ухаживать один из сыновей Микояна. Армянские парни, они горячие! Юные кавалеры давно хороводились вокруг. И Алексею Александровичу, отцу красавицы, надо не удивляться, не возмущаться, а обреченно привыкать к такой участи. При этом бдительности не терять. Впрочем, бдительности Кузнецову хватает. В отличие от времени. С этой работой не только об увлечении Аллы, но и о свадьбе ее младшей сестры Галины когда-нибудь узнаешь только от приглашенных гостей. Как же тосковал он, когда семья была в эвакуации в Челябинске! И вот теперь тоскует, когда они вроде бы всегда рядом.
Глава восьмая
– Мобрдзандит[1], дорогой товарищ Сталин! – широко улыбаясь, открыл дверцу автомобиля и вытянулся во весь могучий рост перед вождем бывший цирковой борец, земляк из Гори, а ныне генерал его охраны Александр Эгнаташвили.
Судьба этого человека была почти уникальна. Два брата, два недавних нэпмана-ресторатора резко поменяли жизненный путь. Один начал работать в НКВД, стал постоянным личным поваром и дегустатором Хозяина, кормил в разное время и Риббентропа, и Черчилля. За Ялтинскую конференцию даже орден Кутузова первой степени получил. А второй, Васо, занял пост секретаря Президиума Верховного Совета Грузии.
Л.М. Каганович, Н.И. Ежов, И.В. Сталин, А.Н. Поскребышев и В.М. Молотов. 1936. [РГАКФД]
И сколько бы ни пытался всесильный и ревнивый Лаврентий Берия избавиться от земляков-конкурентов, у него это никак не получалось. Он даже арестовывал сына Александра. Но Сталин вступился. А теперь уже и младший Эгнаташвили, пойдя по стезе отца, стал работать в охране Шверника. Берию это злило, но что поделаешь? Разве что жену Александра, немку Лилли Германовну, удалось арестовать в годы войны и сгноить в мордовских лагерях. Но сами братья были неприкосновенны. Ходил в народе шепоток, что Эгнаташвили будто бы то ли кровные, то ли «молочные» братья Сталина. Во всяком случае его мать действительно когда-то работала у их отца. И Поскребышев это знал. Потому и он, и Власик всегда старались относиться к Александру дружески, как к равному. Тем более у них у всех было против кого дружить. Да и он сам, пышущий здоровьем, грузинским добродушием и темпераментом, располагал к себе.
– Гамарджоба[2], Сандро! Гамарджоба!.. – улыбнулся в ответ на неуставное приветствие Сталин. Выйдя из машины, расправив плечи и до изнеможения усов втянув ноздрями воздух, он вздохнул:
– Конечно, Крым – хорошо… И природа, и дворцы там прекрасные… Но их строили для царей, на их деликатные, изнеженные вкусы… Среди этой лепнины и купидончиков чувствуешь себя как-то неуютно. Там музеи должны быть – картины, вазы, скульптуры… Полюбовался и ушел. Не с амурами же спать… Под их луками и стрелами. Домом, настоящим домом для каждого человека должен быть тот, что построен для него.