екретарю Попову со Ждановым было сподручней.
По закаленным физиономиям Ворошилова, Кагановича и Микояна давно уже было трудно что-то определить. Опыт дореволюционной конспирации многократно совершенствовался ими в последующие годы. Кремлевские стратеги сейчас наверняка взвешивали новую диспозицию, изменившийся расклад. Об этом же, но с удовлетворением размышляли и уже все просчитавшие Берия с Маленковым. Кузнецова и Родионова они не очень боялись, но оставался еще Вознесенский.
А Хозяин? В полном молчании, с отрешенным серым лицом, держащий по обычаю руки замком, чтобы не так заметна была немощность одной из них, старающийся незаметно переносить тяжесть с одной усталой ноги на другую? Когда выносили гроб из Дома союзов, место вслед за вождем занял Власик, чтобы взять всю тяжесть на свое крепкое плечо.
Весть о кончине Жданова привела Сталина в шоковое состояние. Не верил, не ждал, уединился. Все доставленные пакеты Поскребышев обнаружил нераспечатанными.
На следующий день, точнее только поздним вечером, принял он в кабинете «ближний круг» – Молотова, Берию, Маленкова, Вознесенского, Микояна – и на просьбу начальника Лечсанупра, переданную через Поскребышева, разрешить провести вскрытие не в Москве, а прямо на месте, только устало и безвольно отмахнулся – мол, пусть делают, как знают.
Это и произошло в ванной комнате на валдайской даче, куда приехал московский патологоанатом. Как было доложено вождю, кроме врачей присутствовали еще члены политбюро Вознесенский и Кузнецов, а также примчавшийся из Ленинграда Попков.
Какой-то весь взъерошенный, настороженно и неуверенно, будто ища и не находя поддержки, беспрестанно оглядывается сейчас в своем втором мавзолейном ряду Кузнецов. Сразу после вскрытия без всяких колебаний он поспешил подтвердить правильность диагноза и проводимого лечения. А как иначе? Жданова уже не вернешь. Им надо жить дальше. Профессор Егоров ведь был чьей креатурой? Его. Значит, любое недоверие врачу, глядишь, отразилось бы и на доверии Хозяина самому Кузнецову. А оно и так, после того случая, когда Сталин на заседании вынужден был сам в последний момент, вопреки предложению Кузнецова, заявить, что оснований для ареста товарища Кузакова он не видит, далеко не на былом уровне.
Этим летом произошел и еще один крайне обидный и значимый для Кузнецова эпизод, непосредственным свидетелем которого был Поскребышев. Сталин, увидев Кузнецова среди дачных гостей, удивленно поднял бровь, подошел и вдруг при всех холодным, сухим голосом коротко заявил ему: «Я вас не вызывал». Хотя еще совсем недавно называл Алешей и на «ты». А тут демонстративно отвернулся и пошел в сторону. Причем Александр Николаевич, как обычно, заранее показывал Хозяину список всех приглашенных к обеду, и он по поводу Кузнецова ничего не возразил. Алексей Александрович сразу побелел, осунулся и покинул компанию. Но принял ли он до конца всерьез этот звоночек? Сделал ли верные выводы?
И вот еще на что обратил внимание Поскребышев на Красной площади. Все время рядом со вдовой, сестрами и сыном Жданова находилась дочь Сталина Светлана. С Юрием они были знакомы давно, практически с детства. Даже дружили, если, конечно, избалованная и капризная дочка вождя была способна на это. Во всяком случае такое трогательное проявление сочувствия с ее стороны приятно удивило Поскребышева, как, наверное, и ее отца, который изредка бросал на нее потеплевший взгляд.
Брак дочери с бывшим одноклассником брата Григорием Морозовым очень нервировал Хозяина. Он даже ни разу не пожелал увидеть ее избранника. Не нравился и его отец Иосиф Мороз, начавший после брака сына выдавать себя за старого соратника «своего свата» по революционной работе, что, естественно, не осталось без внимания органов. Ведь на самом деле он был мелким коммерсантом, во время НЭПа имел аптеку, отсидел год за дачу взятки должностному лицу, потом работал бухгалтером. И только после столь удачной женитьбы сына, когда свел знакомство со многими важными людьми, включая Полину Жемчужину, он устроился на работу заместителем директора по административно-хозяйственной части Института физиологии и в одночасье стал как бы представителем «научных кругов».
Сталину не раз приходилось читать об активности своих новоявленных родственников в донесениях МГБ. Они обсуждали его здоровье, взаимоотношения с дочерью и другие личные дела. И все это вовсе не бескорыстно. Когда в очередном абакумовском донесении Сталин прочел, что некий Гольдштейн в июле 1947 года встретился с Михоэлсом в Еврейском театре, сообщил ему о разводе дочери Сталина, а Михоэлс будто бы ответил: «Да, печальная история для нас, Морозову так и не удалось закрепиться в семье Сталина… Но надо восстановить этот брак», – вождь был просто вне себя от негодования. Теперь, видите ли, Михоэлсы и Гольдштейны уже его семейные вопросы вознамерились решать!
Сначала он подумал, что речь о скрипаче Борисе Гольдштейне, который в середине тридцатых в одиннадцать лет победил на учрежденном Сталиным всесоюзном конкурсе. Вождь тогда пришел в восторг от игры вундеркинда, пригласил его в Кремль, вручил Бусе, как того часто называли, солидную денежную премию и в шутку сказал:
– Ну, Буся, теперь ты стал капиталистом и, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь меня пригласить в гости.
На что сметливый мальчик быстро ответил:
– Я бы с большой радостью пригласил вас к себе, но мы живем в тесной квартире, и вас негде будет посадить.
На другой же день семье вундеркинда была предоставлена квартира в новом доме в центре Москвы.
Неужели это тот Буся? Но оказалось, что это не он, а экономист Исаак Гольдштейн, кстати, до войны работавший в торгпредстве в Берлине вместе с Павлом Аллилуевым. Тем самым братцем, подарившим жене Сталина браунинг, из которого та застрелилась. Все это вместе вызывало у Хозяина крайне неприятные ассоциации. Он рад был разводу дочери. И надеялся, что она наконец все же найдет себе достойную пару.
Поминки решено было организовать на ближней даче. Едва войдя в большую гостиную, где по обычаю был накрыт стол, Сталин бросил взгляд на изящный, красного дерева, кабинетный рояль, на котором всегда играл Жданов, и приказал немедленно зачехлить и больше не открывать его. Будто скифский конь, инструмент кончал свою жизнь вместе с тем, чьи ноги постоянно касались его стремян-педалей.
После того как рояль закрыли, Хозяин еще попытался грустно пошутить, обратившись к Молотову:
– Ты, Вячеслав, если что, и на мандолине сыграешь, не забыл ведь еще? А Буденный, ну тот на гармошке.
Над тем, что когда-то во время ссылки в Вологде Молотов кормился игрой на этом струнном инструменте в ресторане «перед пьяными купцами», Сталин нередко подтрунивал. Хотя Поскребышев знал, что его вятский земляк Вячеслав Михайлович, родившись во вполне обеспеченной семье Скрябиных, в детстве очень серьезно учился музыке и даже играл со своими братьями квартеты, причем не на мандолине, конечно, а на альте. Один из братьев, Николай, взяв псевдоним Нолинский – ведь один Скрябин уже был в отечественной музыке, – стал профессиональным композитором. Прекрасно знал об этом и Хозяин.
Но сегодня шутки явно не клеились.
То, насколько внезапная смерть друга потрясла Сталина, пожалуй, в полной мере стало заметно именно сейчас. Будто расстегнутые пуговицы френча дали чуть больше воли душе. Таким давние соратники могли видеть его разве что только после убийства Кирова. Утром и днем, на глазах множества людей, в Доме союзов, на брусчатке Красной площади, на Мавзолее, он не мог позволить себе проявить и малой доли своих эмоций, жестко держал себя в руках. При свете дня лицо выглядело будто замороженным.
Похороны А.А. Жданова. Траурная процессия проходит мимо Исторического музея. 2 сентября 1948. [РГАКФД]
Но это напряжение обернулось резким выплеском чувств, как только он оказался в привычной кунцевской атмосфере, в своем кругу.
Вопреки традиции последних лет, Сталин сразу отодвинул от себя маленький графинчик с водой, всегда ставившийся рядом с его тарелкой и имитирующий для непосвященных водку, отказался и от разбавленного водой вина – его пьют для удовольствия. Сразу выбрал коньяк. Этот напиток вернее должен снять напряжение.
Тосты были короткие, но частые. Видя состояние Хозяина, что-то произнести хотел каждый, так сказать, зафиксировать причастность. Но с каждой очередной рюмкой Сталин все больше мрачнел. Вот окончилась жизнь Жданова. Рано, очень рано окончилась. А что ждет его?
Своя жизнь давно представлялась ему поединком. Поединком не с людьми. С обстоятельствами. С судьбой. Когда это началось? Когда стал физическим калекой, в шесть лет попав под фаэтон, и старался ни в чем не отставать от сверстников? Когда семинаристом читал разные книги и утратил твердость веры? Когда на смену богу и поэзии пришел Маркс? Когда, не дожив до двадцати девяти лет, ощутил себя душевным калекой, потеряв совсем молодую, горячо любимую первую жену Като, прыгал в ее могилу, прося закопать вместе с ней?
Вместе с ней тогда закопали его сердце.
Выстоял. Осилил невзгоды. Себя не жалел, других не жалел. Без особых сомнений и колебаний он убирал со своего пути врагов, но судьба столь же последовательно лишала и его самого тех, на кого он рассчитывал, друзей и близких. Киров… Орджоникидзе… Вторая супруга… Сын Яков… Щербаков… И вот теперь Жданов…
Накануне он все же распорядился о тщательной проверке и агентурной разработке врачей, причастных к лечению Жданова и Щербакова.
Невидимый противник решительно и безжалостно, как с шахматной доски, снимает его фигуры одну за одной. И он постоянно вынужден искать новые комбинации. А фигур все меньше и меньше. И порой трудно отличить черных от белых. Да еще неизвестно, сколько осталось самих клеточек этих до того момента, когда доска обернется не шахматной, а гробовой…
После третьей рюмки Хозяин завел было одну из любимых ждановских песен, «Волжскую бурлацкую»:
Истоптав зеленый бархат