Вдоль по берегу реки,
Бичевою тащут барку,
Тащут барку старики…
На этих словах он обвел глазами собравшихся, и к его негромкому, чуть хрипловатому тенору с готовностью подключилось нестройное, но старательное сопровождение «стариков»-соратников:
Нет, не барку берегами,
С кандалами на ногах,
Жизнь свою же тащут сами
И не вытащут никак,
И не вытащут никак…
Во время тихого, как исток самой матушки-Волги, тягучего начала все шло более-менее гладко, но там, где должна нарастать мощь и удаль реки, а соответственно и хора, где надо было молодецки ухнуть, пусть вполголоса, но ухнуть, сразу стало заметно отсутствие главного исполнителя.
Попробовали было еще старую революционную, не раз уже звучавшую за долгие годы:
Служил ты недолго, но честно
Для блага родимой земли…
И мы – твои братья по делу —
Тебя на кладбище снесли…
Наш враг над тобой не глумился,
Кругом тебя были свои.
Мы сами, родимый, закрыли
Орлиные очи твои…
Но слова впервые звучали как-то двусмысленно, лишь еще резче и больнее обнажая потерю товарища, «кругом которого были свои». Следующую, как бывало на их посиделках, уже не начали. Поскребышеву показалось, что Хозяин, как и он сам в этот момент, вспомнил и другую песню об этой реке, и другого певца. Когда-то в жаркой баньке молодецки запевал «Есть на Волге утес…» Сергей Киров.
Всего неделю назад Иван Козловский, Максим Дормидонтович Михайлов со своим шикарным дьяконским басом и сам Поскребышев у него дома пели «Дубинушку». И это у них здорово получалось. Дело ведь не столько в голосах, сколько в чувстве. Особенно когда поешь народную песню. А тут? Сталин смахнул слезу, взглянул на сидящих рядом и произнес:
– Слепцы вы… котята, передушат вас империалисты без меня…
Сталина Поскребышев таким не видел за все четверть века совместной работы. Тогда, после гибели Кирова, он был покрепче, помоложе. А сейчас стало очень заметно, как градусы, годы, щемящее чувство одиночества среди бездарного лицедейства сотрапезников брали свое. Он захмелел и обмяк так, что уже не смог сдержать слез и совсем не характерных для него тяжелых вздохов и всхлипывающих причитаний: «Я вот, старый, больной, жив, а он умер… Лучше было бы, если умер бы я, а он был бы жив!..»
Александру Николаевичу, давно заставившему свои слезы течь не наружу, а куда-то внутрь, омывая соленой прохладой затвердевшее сердце, показалось, что до конца искренним за этим столом был сегодня только один человек. Гости же выглядели хмурыми не столько от причины застолья, сколько от причитаний Хозяина, инстинктивно примеряя на себя слова про «лучше бы я, чем он». Между рюмками они исподлобья поглядывали друг на друга в попытках разгадать честолюбивые замыслы соседа по партии.
Едва ли не впервые оказавшись за кунцевским столом трезвее грозного Хозяина, все они постарались не очень затягивать скорбную тризну. Во всяком случае не дожидаться момента, когда речь вдруг зайдет о них самих. Например, с очередной цитаты любимого Хозяином вождя английской революции Оливера Кромвеля. «Вы сидите здесь слишком долго. Во имя господа, убирайтесь!» – сказал тот когда-то, разгоняя парламент.
И они, не переставая бросать друг на друга настороженные взгляды, засобирались. Уходили долго. Первым не хотел быть никто.
Но наконец все же гурьбой вышли на воздух. Вздохнули. Расправили плечи. Берия, находясь в прекрасном настроении, как всегда, изысканно хулиганил: схватил шляпу с Микояна и забросил ее на сосну. Молотов, будучи самым авторитетным и опытным, перед уходом с редкой для себя смелостью приказал старшему из охраны Михаилу Старостину ни в коем случае не выпускать товарища Сталина наружу, если ночью тот, как уже бывало, захочет «подышать свежим воздухом или полить свои любимые хризантемы».
Погода действительно не способствовала ни прогулкам, ни уходу за садовыми растениями. Дождь, прекратившийся днем, пошел снова. Его сопровождал довольно сильный, порывистый ветер. А сентябрьские ночи и так уже стали прохладны. Простудиться легко, особенно в разгоряченном коньяком состоянии. Тем более ангина у Сталина приключалась нередко.
Как выяснилось из утреннего доклада майора Старостина, поручение он выполнил. Хоть и не без труда. Через некоторое время, когда гости разъехались и орденоносная подавальщица сержант Матрена Бутусова убрала со стола, Хозяин действительно взял лейку и пошатываясь направился к двери. Но та уже была заперта.
Старостин, помня об участи совсем недавно арестованного и засаженного в Лефортово коменданта Федосеева, с врожденным упорством ярославского крестьянина не открывал, тупо ссылаясь на приказ Вячеслава Михайловича и поясняя, что беспокоиться не стоит, погода плохая, а садовник Егор Кузин уже все, что надо было, сделал и ушел.
Сталина запертая дверь так разозлила, что он, без толку поколотив в нее кулаком, послал наконец к черту товарища Молотова, а Старостину грозно приказал доложить своему министру, что с завтрашнего дня тот уволен. Но постепенно все же успокоился, и майору до снятия с должности удалось вместе с остальным персоналом уложить гневного вождя в постель.
Ночью, а иногда и днем в большей части огромной дачи, устланной мягкими звукопоглощающими коврами, с закрытыми тяжелыми шторами окнами Хозяин оставался в полном одиночестве. Лишь иногда звал свою любимицу Варюшу, чтобы принесла чай, постелила, где скажет, а иногда и почитала что-нибудь вслух. Но охрана без его вызова входить не имела права. Ее последний внутренний пост был в начале перехода в хозяйственные помещения. А остальные в несколько колец располагались по периметру здания на улице. При этом апартаменты Сталина контролировались на пульте с помощью датчиков, вмонтированных в двери и полы.
Позднее утро всегда мудренее поздней ночи. Протрезвевший и несколько успокоившийся Сталин позвал к себе Старостина, положил ему руку на плечо и мягко предложил по-товарищески забыть все, что случилось накануне.
Глава двенадцатая
Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству Государственной Безопасности СССР немедля распустить Еврейский антифашистский комитет, так как, как показывают факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки.
В соответствии с этим органы печати этого Комитета закрыть, дела Комитета забрать. Пока никого не арестовывать. Сталин. Молотов.
Эту только что полученную по ВЧ от Поскребышева телефонограмму Георгий Максимилианович прочитал несколько раз. Не то чтобы что-то было непонятно – просто руки дрожали, в глазах темнело, а мозг, не дожидаясь конца написанного предложения, уже выдавал свои, ненаписанные.
Все к этому шло! Супруга в очередной раз была права, когда заговорила о неудачном браке их дочери и необходимости что-то предпринять. Она насторожилась уже тогда, когда развелась с мужем-евреем дочь Хозяина. А уж когда погиб несостоявшийся президент Крыма Михоэлс, которого Абакумов обвинял в шпионаже, когда две недели назад на кремлевском приеме в честь октябрьской годовщины неуемная жена Молотова Полина Жемчужина начала при всех говорить на идиш комплименты послу Израиля Голде Меир, прозорливая Валерия Алексеевна прямо сказала мужу, что все это кончится очень, очень плохо. И в том числе для их семьи, поскольку их красавица-дочь Валерия, Воля замужем за сыном старого приятеля и сослуживца Маленкова, Шамберга, – студентом Института международных отношений, а два года назад у них родился сын Сергей.
Михаила Соломоновича Шамберга еще до войны не без участия Георгия Максимилиановича (и это тоже при случае припомнят) перевели в Москву из Одесского обкома, а в 1942 году даже назначили заведующим Организационно-инструкторским отделом ЦК. Когда два года назад Маленков потерял должность секретаря, Шамбергу удалось удержаться в Центральном комитете лишь на инспекторском месте.
Может быть, все это было бы и не так страшно, но сестра старшего Шамберга была замужем за Соломоном Абрамовичем Лозовским, недавним руководителем Совинформбюро и активным деятелем Еврейского антифашистского комитета, а сам старший Шамберг, в свою очередь, женат на дочери Лозовского Вере.
Этот несложный клубок семейного бикфордова шнура уже обжигающе тлел в голове Маленкова и, если его вовремя не обрубить, полыхнет так, что мало не покажется. Валерия права. Вспомнилось, как в конце 1942 года Верховный посоветовал генералу Жидову подумать о смене фамилии, и командующий армии поменял буковку, стал Жадовым.
А тут буковкой не обойдешься. Надо срочно поговорить с Михаилом Шамбергом, предупредить и как можно быстрее оформить развод детей, выдать новые чистые паспорта, а ему самому подыскать на время запасной аэродромчик, убедить, что из ЦК лучше сейчас уйти, может быть, даже уехать из столицы, переждать и вернуться.
Вторую опалу и сам Маленков мог не пережить. Хотя, казалось бы, стал еще более осмотрителен и осторожен, проанализировал и учел все шероховатости прежних лет. Но каждый раз точно предугадать, где расположит свои суровые жернова Хозяин, не мог никто.
Сразу после смерти Жданова Георгий Максимилианович по совету своей мудрой жены сердечно позаботился и трудоустроил на достойные должности его личных секретарей. И когда докладывал Хозяину о том, что Александр Кузнецов становится заместителем заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), а Владимир Терешкин – заместителем заведующего Отделом внешних сношений ЦК, то по реакции понял, что поступил верно и расчетные призовые очки набрал. Хозяин, сразу после похорон Жданова уехав на море, оставил на кремлевском хозяйстве именно его.
Сначала вождь снова, как и в прошлом году, отправился в Крым. И на этот раз задержался там. Оттуда посыпалась масса распоряжений. Сталин приказал полностью восстановить за три-четыре года Главную военно-морскую базу в Севастополе. Обсудив этот вопрос с управделами Совета министров Чадаевым, Маленков тут же разработал план и затребовал в Москву представителей Инженерного управления с документами.