Обращаюсь в ЦК ВКП(б) и к Вам, товарищ Сталин, и прошу Вас простить мне мою вину, изложенную здесь. Наказание, которое я уже получил, и нахождение длительное время без работы настолько потрясло и переродило меня, что я осмеливаюсь просить Вас об этом и поверить, что Вы имеете дело с человеком, который извлек уроки и понимает, как надо соблюдать партийные и советские законы.
Н. Вознесенский
Прочитав это письмо первым, Поскребышев сразу понял, что никакой решительной роли в деле Николая Алексеевича оно не сыграет. Во всяком случае положительной.
Если бы он признал вину, смиренно покаялся и поклялся в верности еще до этой генеральной проверки… Причем сделал бы это вовсе не так. Увы, гордыня стала его второй, а то и первой натурой! Ну что это? «Наказание, которое я уже получил… настолько потрясло и переродило…» Милый ты мой, какое наказание ты «уже получил»? Сидеть и ждать на шикарной даче или в просторной квартире на Грановского? Это слова не мужа, а избалованного судьбой капризного мальчика, неженки, который просто еще не испытывал ни настоящих наказаний, ни настоящих потрясений. Постоял в родительском углу и все осознал? Разве Хозяина или членов политбюро этим тронешь?
Поскребышев в очередной раз оказался прав. Сталин прочел и произнес всего-навсего:
– Вознесенский, Вознесенский… Весь в этом. Его из деревни гонят, а он в старосты просится.
С письмом все, кому было положено, тоже ознакомились, и вслед за этим на проекте постановления Бюро КПК появились автографы: «за А. Косыгин 12/IX-49 г.», «за А. Андреев». Далее уже Поскребышев своей рукой констатировал окончательный результат голосования: «за: т.т. Маленков, Молотов, Берия, Микоян, Каганович». И, наконец, – «тов. Сталин – за».
Этой осенью Сталин особенно ревностно относился ко всем документам, ежедневно прибывающим фельдъегерскими рейсами из Москвы. И в первую очередь к международным новостям. Поскребышев едва успевал сортировать бумаги по степени важности, уточнять данные, прикладывать свои листочки с рекомендациями. А после снабжать пометками: «утверждено», «сообщено», «ответ тов. Сталина». Все знали, что синий карандаш – это его, Поскребышева. Но сами слова от Хозяина.
При этом в хорошую погоду Сталин предпочитал львиную долю времени проводить не в кабинете за столом с зеленой лампой или с кием в бильярдной, а на воздухе. Практически целыми днями, не торопясь, перемещался он по парку в легком светлом костюме из простенькой «коломенки» и мягких шевровых сапожках. Эвкалипты, пальмы, кипарисы… У него были там свои любимые тенистые места. Ему несли туда и бумаги, и газеты, и чай. Солнце Сталин давно не жаловал. Как и морские купания. Зато ванны с черноморской водой ему были по душе.
А Александр Николаевич пользовался этим временем, чтобы размять затекающие от постоянной застольной работы мышцы, – играл в городки, теннис, спускался вниз поплавать в море.
Городки он любил еще в детстве, правда, в деревне их называли чушками. Но теперь оценил, как с помощью тяжелой биты можно быстро снять психологическое напряжение, тоску, обиду, злость. Ведь на службе порой так хочется широко замахнуться и со всей силы… Но нельзя, никак нельзя. Каждый жест выверен. Там приходится держать в руках себя, а здесь ее – биту. И от души запустить, чтобы вся фигура навылет!
Сталин тоже раньше частенько играл в городки. И играл неплохо. Но в этом году он даже ни разу не подошел к площадке. Гулял по парку, а в дождливое время располагался на громадном диване в кинозале и просматривал хорошо знакомые ему ленты. В его взгляде, походке, в том, как он сидит за столом, на диване или на лавочке, была какая-то сковывающая печать усталости. Он никогда не был особенно многословен, но сейчас обходился самыми минимальными замечаниями. Знал, что и Поскребышев, и Власик привыкли понимать его с полуслова.
По длительности одиноких прогулок, по выражению лица, с которым Хозяин встречает приходящие из Москвы документы, по его реакции, репликам и резолюциям Поскребышев, безусловно, догадывался о настроении, логических построениях и направлении мыслей вождя. Давно, как простой и надежный радиоприемник, как детектор, научился сквозь все помехи ловить от него нужную волну и устойчиво работать в ее диапазоне.
Больше всего Хозяина беспокоило, что он в вынужденно долгих пребываниях на юге теряет привычный контроль за текущим ходом дел, за принятием решений, за ситуацией в партийном и государственном аппарате. Он все чаще и чаще стал говорить о стремлении под видом заботы о его здоровье, по сути, прикрыться им, сделать из него факсимиле, устранить от дел.
Раздражало многое. Генералы и маршалы, которые, завидуя друг другу, интригуя и ревнуя, выпячивая собственные заслуги и принижая вклад других, делят на клочки, растаскивают по своим сусекам единую, великую, народную Победу. Среди книг, выдвинутых в нынешнем году на Сталинскую премию, был роман Эммануила Казакевича «Весна на Одере». Хозяин, как водится, прочел всех претендентов и на обсуждении, говоря, что и роман талантливый, и Казакевич писатель хороший, все же заметил: «Не все там верно изображено: показан Рокоссовский, показан Конев, но главным фронтом там, на Одере, командовал Жуков. У Жукова есть недостатки, некоторые его свойства не любили на фронте, но надо сказать, что он воевал лучше Конева и не хуже Рокоссовского». В результате и премию дали, и слова вождя не только писатели приняли к сведению.
Жгла досада из-за потери доверия к тем, кого приближал, в ком видел опору, на кого рассчитывал в будущем. Вознесенский, Кузнецов, Попков, Родионов, Лазутин, Соловьев, Капустин, Попов… Да и остальные… Все что-то там делают, копошатся за его спиной, ведут какие-то свои игры. И никакая атомная бомба не поможет, если с таким трудом и жертвами построенное им государство будут грызть изнутри, каждый тянуть его части на себя, приспосабливать под свои идеи и мелкие интересы.
Не только в Ленинграде и Москве, но и в других республиках, краях и областях немало самоуправства. Повсюду развелись прожорливые хомячки. То там, то здесь возникают скандальные дела. За всем не уследить. А надо бы… Нужны рядом помощники, исполнители, на которых можно положиться. Пусть даже временные. На долгий срок ведь не всякого хватает. Соблазны растут вместе с возможностями. И в этом выборе нельзя ошибиться. Ведь годы есть годы. Это на людях он бодрится и искореняет любые сомнения в здоровье. Но сам-то про себя все знает. Вот такие предъюбилейные думы и не давали покоя Сталину.
Утром того дня, когда к нему должны были приехать Молотов и Микоян, Поскребышев закончил обычный доклад почты и собрался было уходить. Но Хозяин остановил его и, переспросив, точно ли будут Молотов с Микояном, сказал:
– У меня к вам будет еще особое поручение. За столом, только не сразу, а когда я дам знак, произнести примерно такие слова: «Товарищ Сталин, пока вы здесь на юге отдыхаете, Молотов и Микоян в Москве подготовили заговор против вас». Я хочу посмотреть на их реакцию. А потом свернем все на шутку, на розыгрыш. Вам тут бояться нечего.
«Тут-то да», – промелькнуло в мыслях Александра Николаевича. Он прекрасно понимал, что Хозяину члены политбюро любую шутку простят и даже посмеются вместе с ним, а вот ему при случае уж точно припомнят. Но, впрочем, таких бед на его счету было уже далеко за семь. И если что, от ответа все равно деваться будет некуда. К тому же Молотов с Микояном не самые страшные люди.
– Ну что, товарищ Поскребышев, договорились?
– Конечно, товарищ Сталин!
– Вот и хорошо.
Выбор Александру Николаевичу был вполне понятен. Хозяин не мог забыть своего недовольства тем, как управлял вместо него Молотов осенью 1945-го, когда Сталин вот здесь же медленно и тяжело оправлялся от инсульта. А теперь еще Вячеслав мог затаить обиду за арест жены. Поскребышеву вспомнилось и то, как откровенно не любил Молотова Орджоникидзе. Но где теперь товарищ Серго с этой своей откровенностью?.. В Микояне Хозяина, скорее всего, насторожило то, что не побоялся женить сына на дочери ныне уже арестованного Алексея Кузнецова, принять ее в свою семью.
А тут еще позавчера Сталина навещал Лаврентий. Приехал показать фильм, снятый на полигоне во время испытаний атомного оружия. Сталин посмотрел с большим интересом. Но у Берии всегда одно и то же – хвалит себя и как бы между делом говорит о недостатках и ошибках других. Вроде бы и не требует от Сталина каких-то окончательных решений, но в голову информацию закладывает, семена недоверия сеет. Раньше это чаще всего касалось Жданова, Вознесенского и Кузнецова, а теперь уже Молотова, Ворошилова, Кагановича, а может, и Микояна.
Разговаривали они наедине, но обедали вместе – Сталин, Берия, Поскребышев и Власик. И когда подали вино, чем-то уже расстроенный Хозяин не выдержал и сделал замечание Власику:
– Сколько раз говорил вам, не путайте вино с водкой! Вино следует хранить при температуре не ниже тринадцати – пятнадцати градусов. А в этом и семи наверняка не будет.
Николай Сидорович повинился, что недоглядел. Поскребышев знал, что он взял на себя промашку коменданта, просто чтобы снять напряжение, успокоить вождя. Ведь гурмана и знатока вин Эгнаташвили с ними уже нет. Но не могли ускользнуть от внимательных глаз и довольная улыбка Берии, и его как бы «невинная» реплика:
– Для того чтобы не ошибаться в вине, надо родиться рядом с виноградной лозой.
Это была одновременно и лесть Хозяину, и намек на давнюю затею Лаврентия окружить Сталина исключительно своими кавказцами.
Что и о ком в этот раз наедине нашептал Лаврентий, неизвестно. Но, видимо, Хозяин решил что-то проверить с помощью Поскребышева. Ничего не поделаешь!
Ужинали вчетвером. Молотов попытался было заговорить о Черчилле, о Балканах, но Сталин остановил его шуткой:
– Я вот все думаю, чем тебе, Вячеслав, наша страна не угодила? Ты вот все о загранице и о загранице? Посмотри, как у нас тут хорошо. Какая погода! Какое вино! Какие сациви, мхали! Наслаждайся!