том общеобразовательных школ и университетов, в которых женщинам не находилось места и которые с самого начала ревниво охраняли свою монополию на знания: вспомним известный случай в 1322 году, когда целительница по имени Жакоба Фелисье была привлечена к суду Медицинским факультетом Парижского университета за «нелегальную практику». Шесть человек засвидетельствовали, что она сумела вылечить больных там, где медики, окончившие университет, потерпели неудачу – и это стало причиной ее осуждения.
Таким образом, при входе человечества в Новое время возможности образования для женщин в этом дивном новом мире были удушены в колыбели. С закатом женских монастырей не осталось мест, где прилежные девочки и девушки могли спокойно штудировать книги, не осталось сообщества старших образованных женщин-преподавательниц, не осталось путей бегства от мужчин, детей, подгузников и домашнего рабства. Не для женщин распахивались новые горизонты. По иронии судьбы, освободив женщин от некоторых самых темных страхов, порожденных мужским невежеством, выход из «Темных веков» одновременно укрепил другие. Пусть никто больше не верил в блуждающую вульву, никто не боялся, что «ненасытная дыра» отрастит зубы, накинется на него и откусит член; но в глазах широкой публики женщина оставалась одним из монстров средневекового цирка уродцев – «человеком без головы», демонстрируемым на ярмарке к восторгу зевак. «Женщины не делаются хуже от того, что получают образование», – тщетно убеждала Кристина Пизанская. До всеобщего согласия с этой мыслью было еще очень далеко; множеству женщин оставалось лишь сидеть дома, варить обед, стирать пеленки – и ждать.
Когда мы читаем о ведьме, которую связанной бросают в воду, или о женщине, одержимой демонами, или о мудрой старухе, продающей целебные травы, или даже о каком-нибудь замечательном человеке, у которого была мать – думаю, всякий раз мы встречаемся с утраченной поэтессой, с неизвестной романисткой, с Джейн Остин, немой и умершей в безвестности, или с Эмили Бронте, что бродит безумной по большим дорогам, мучимая своим даром. Я бы предположила даже, что авторы всех стихов, у которых «автор неизвестен» – женщины.
III. Владычество и господство
«Стань моей женой! – сказал Орел Курице.
– Я люблю парить в небесах,
Но хочу, чтобы моя супруга
Вечно отдыхала в гнезде!»
«Я не умею летать, – отвечала Курица, –
И не хочу даже пробовать.
Но как радостно мне будет смотреть,
как кружит высоко в небе мой супруг!»
Они поженились – и воскликнули: «Вот она, любовь!»
И Курица осталась в гнезде – а Орел, одинокий,
взлетел в небеса.
7. Женская работа
Что интересного в реальной истории? На каждой странице – то споры пап и королей, то война, то чума; мужчины все заняты какими-то глупостями, а женщин почти нет.
Женщины работали постоянно, непрерывно, всегда и везде, во всех обществах, в любой части света, с начала существования человечества.
Одна африканка, когда ее спросили, почему тяжести всегда носит она, а ее муж ходит без поклажи, ответила: «Что, если нам встретится лев, а у мужа руки будут заняты?» Мы спросили, как часто им на дороге встречаются львы? Как часто она носит поклажу? И что будет делать, если встретится со львом одна, без мужа – и с поклажей в руках?
В 1431 году во Франции была сожжена Жанна д’Арк, обвиненная только в том, что носила мужскую одежду. В следующем десятилетии китайцы были окончательно изгнаны с территории, впоследствии ставшей Вьетнамом, а африканские архитекторы и каменщики начали работу над великой стеной в Зимбабве. К середине века англичан вышвырнули из Франции, Гутенберг представил Европе первую печатную книгу, а в империю Сонгай съехались ученые из многих стран, чтобы преподавать в ее гордости – университете Тимбукту. Но португальцы уже положили глаз на богатства Африки, да и в других частях света стояли на повестке дня колониальные завоевания. В Южной Америке инки завоевывали соседей, чтобы накормить человеческими жертвами своих ненасытных богов; турки-османы прикончили Византийскую империю, чтобы основать на ее месте свою собственную, а Иван III сверг монголо-татарское иго и объявил себя первым русским царем[224].
На рубеже столетий Колумб открыл Новый Свет; не прошло и двадцати лет, как в Америку привезли первых черных рабов. Другие великие открытия (Васко да Гамы, Магеллана) шли одновременно с перекраиванием внутренних границ Европы (Возрождение, Реформация и религиозные войны). Все эти факторы, вместе взятые, дали начало первому постоянному колониальному поселению – Джеймстауну в будущем штате Виргиния, единственному островку стабильности в мире, перевернутом вверх дном. Весь остальной мир был в огне: португальцы шли по Африке, как лесной пожар, уничтожая все цивилизации на своем пути, в Англии казнили короля, а власть захватили пуритане и «уравнители». В Индии еще одна великая империя, Могольская (или Могульская) после смерти императора Аурангзеба в 1707 году затрещала и обрушилась, как и ее африканские собратья; а на Дальнем Востоке могущественные маньчжуры основали последнюю великую династию в истории Китая.
А что же делали женщины? Везде и всюду, посреди всех этих событий, они смотрели за детьми, доили скот, собирали урожай, готовили, чистили и шили, лечили больных, ходили за умирающими, обмывали и обряжали мертвых – совсем как некоторые женщины кое-где и сейчас. Поразительное единообразие женской работы из века в век, из страны к стране – одна из причин ее невидимости: вид женщины, нянчащей младенца, мешающей еду в горшке или моющей пол, естествен, как воздух, которым мы дышим – и, как и воздух, вплоть до Нового времени женский труд не привлекал ни внимания, ни желания его анализировать. Надо было сделать то-то и то-то – женщины делали. Под громкими деяниями пап и королей, под войнами и открытиями, тираниями и поражениями, под всем этим многоцветным гобеленом великих событий скрывается основа истории – труд женщин, которому до сих пор не воздано должное.
Незаметен и принимается как должное их труд; так же незаметна и принимается как должное их жизнь. То и другое – причина того, что в исторических сочинениях женщины по большей части отсутствуют. Официальные документы могут тщательно фиксировать, например, годовой доход крестьянина – сколько он получает мяса, молока, яиц или зерна; но никогда не спрашивают, какой процент этого дохода создан трудом его жены. Даже вопрос так не ставится: по всем законам жена принадлежит мужу, сама она тоже с этим согласна, так что и ее труд, и плоды этого труда – тоже его. Предложение раздельно подсчитывать их вклад в семейное хозяйство вызвало бы только смех. Так что женщины, чья деятельность хоть как-то фиксировалась, по определению не принадлежали к большинству – это были, например, вдовы, испрашивавшие официального позволения продолжать дело своих покойных мужей, или покинутые или беглые жены, которым приходилось обеспечивать себя самостоятельно. История женщин должна с радостью хвататься за редкие моменты, когда, например, в обзоре собственности, принадлежащей епископу (1290 год), появляется имя процветающей содержательницы борделя Парнелл Портжуа с ее любовником Николасом Плакроузом, или столь же предприимчивой Евы Гиффорд из Уотерфорда – эта ирландка XIV века однажды ночью вошла в овечий загон и голыми руками надергала шерсти с двадцати овец, неизвестно уж, на продажу или чтобы что-то спрясть самой. Но такие женщины всегда были исключением[225].
Исключением лишь в том, что попали в официальные документы – но ни по своей энергии, ни по готовности к необычным занятиям. Ведь даже самый беглый обзор женского труда показывает: его диапазон, количество и значение страшно недооцениваются, не в последнюю очередь самими женщинами. В любую эпоху женщины просто засучивали рукава и брались за дело – каким бы оно ни было. Они, например, никогда не спорили с тем, что, принимая несоразмерно серьезное участие в заботах по воспроизводству рода человеческого, в то же время работают наравне с мужчинами на полях, заводах и фабриках, или с тем, что их роли жен, матерей и хозяек включают в себя непропорциональный объем и разнообразие задач – домашних, социальных, медицинских, образовательных, эмоциональных и сексуальных. Чем сложнее становилась жизнь, тем тяжелее приходилось трудиться женщинам, чтобы содержать свои семьи и создавать для них приемлемые условия: например, женщинам в американских колониях для повседневной работы требовалось куда больше гибкости и разнообразных умений, чем их мужьям. Мужчины тоже трудились тяжело и почти без отдыха – валили лес, выкорчевывали корни, расчищали и вспахивали неприветливую чужую землю; но большинство из них считали этот изнурительный труд справедливой платой за то, что им не приходится стирать, прясть, вязать, шить, печь еду по-индейски, на остывающих углях, и солить рыбу, и просеивать муку, и разбивать огородик, и засеивать его привезенными из Англии семенами и смотреть, какие из английских растений здесь приживутся, и подбирать местные пряные травы к жилистой индейке, каких мужчины добывают в лесах, и предупреждать детей о том, какие растения здесь ядовиты, и учить их грамоте и закону Божьему… и писать домой, в Англию, к матери, рассказывая ей, что «живем мы здесь благополучно и ни на что не жалуемся» – такими гордыми словами оканчиваются многие письма колонистов.
В трогательных попытках жен первых поселенцев разбить на новой земле английские садики с привычными травами и цветами мы видим ту же непрерывность, что связывала бесконечный труд в Новом Свете с таким же трудом в Старом – и глубже, глубже во тьму веков, с самого начала человечества. Историки и антропологи лишь недавно обнаружили то, что для самих женщин секретом никогда не было:
Труд женщин прошлого был неустанным, изнурительным, разнообразным и тяжелым. Если составить каталог примитивных форм труда, мы увидим, что женщины выполняли пять разных задач там, где мужчины – всего одну[226].
Хм… должно быть, надзирали за женщинами?
В свете этого трудно понять, почему так упорно держится миф, что проблема «работающих женщин» знакома исключительно XX веку. В древнейших исторических источниках – например, в надписях на римских могильных камнях – упоминаются прачки, повитухи, портнихи, цирюльницы, библиотекарши и женщины-врачи. Их греческие сестры вели более замкнутый образ жизни, в особенности замужние, буквально заточенные в гинекеях (женских покоях) в домах своих мужей: их печальную участь подчеркивала брачная церемония, во время которой ломали и сжигали ось колесницы, на которой новобрачная переезжала из дома отца в дом мужа. Но и здесь женщины работали – ухаживали за больными, собирали целебные травы, плели венки и так далее. В I столетии н. э. писатель Афиней утверждал, что в Греции работают гетерами-музыкантами три тысячи женщин; а в IV веке недостаток в Афинах флейтисток и певиц привел к тому, что мужчины-покровители дрались на улицах за их услуги[227].
Однако такая работа была, по крайней мере, привилегированной. В большинстве же случаев по всему миру на женщин взваливали самые грязные и унизительные занятия. Например, в Арктике женщины жевали птичью кожу, чтобы смягчить ее и сделать пригодной для ношения в качестве белья. Они же выделывали звериные шкуры: оставляли их гнить, чтобы затем легко соскрести с кожи шерсть и гнилое мясо, для очищения вымачивали в моче, а затем смазывали звериными мозгами. Наблюдателю это показалось «самым грязным делом на свете». Стоит ли удивляться, что «эту работу выполняли только женщины»?[228]
Однако она была необходима для выживания племени. Нет шкур – не будет обуви, парок, штанов, мехов для еды и воды, каяков, чумов. Кроме того, она требовала изобретательности, аккуратности и широкого спектра навыков. Но ничто из этого само по себе не вызывало уважения к работе, выполняемой женщинами. Никому не приходило в голову освобождать их от тяжелых физических нагрузок: постромантическая фантазия о «слабом поле» – еще один миф, которому очень удивились бы женщины-строительницы египетских пирамид, каменщицы лидийских храмов, о которых рассказывал Геродот, бирманские женщины-копальщицы каналов и китайские женщины-землекопы. Ношение тяжестей, даже совершенно неподъемных (есть сообщение об эскимоске, несшей на спине камень весом в триста фунтов [ок. 140 кг]), от восточного края Европы до Японии считалось женской обязанностью. Один миссионер, проповедовавший курдам, видел, как по узкой горной тропе шла женщина с нагруженным ослом: дойдя до крутого спуска, она просто взяла груз осла и переложила к себе на плечи, при том, что уже несла на себе не менее ста фунтов [ок. 45 кг] и пряла на ходу, держа веретено в свободной (?) руке:
Я часто видел, как женщины, нагруженные, словно вьючная скотина, спускаются по крутым горным тропам, одна за другой, поют и прядут на ходу… с огромными плетеными коробами на плечах и младенцами там же или на руках идут они четыре дня кряду по этой страшной Иштазинской тропе, несут на продажу виноград, а обратно приносят зерно[229].
Эта цитата демонстрирует нам еще одно постоянное и повсеместное свойство женского труда, запечатленное в старой английской пословице: «Для мужчины работа кончается с заходом солнца, для женщины – никогда».
Работа мужчины протекает на открытом воздухе: начинается с рассветом и по необходимости заканчивается, когда становится темно. Но для женщины изобретение первого искусственного светильника в первой доисторической пещере продлило рабочий день до бесконечности, так что отдых, истинное отдохновение от трудов, стало – да во многом и остается по сей день – чисто мужской прерогативой. В особенности – до изобретения прядильного станка – никогда не прекращалось прядение: оно и сделалось синонимом бесконечного, однообразного, беспрерывного и неблагодарного труда, который обычно понимается под «женской работой». Разумеется, мужчина от предложения взяться за веретено отшатнулся бы в таком же ужасе, как наш современник, если предложить ему сменить пол; даже просвещенный Эразм твердо придерживался взгляда, что «прялка и веретено поистине необходимы всем женщинам, дабы избегать безделья»[230]. Но некоторые женщины не испытывали должной благодарности за такую заботу о часах своего досуга (пардон, «безделья»). И на заре индустриализации, когда появилась возможность сравнить бесконечные часы домашней работы с фиксированным рабочим временем на заводе или фабрике, послышались даже жалобы несчастных тружениц – как в этой горькой рабочей песне мотальщиц шелка из средневековой Франции:
Вечно мы мотаем шелк,
Хоть никогда не будем хорошо одеты сами:
Всегда мы будем бедны и наги,
Всегда будем изнывать от голода и жажды.
Нам дают мало хлеба,
Немножко утром и еще меньше на ночь[231].
Девушки из большого города могли получить хоть какое-то образование, имели возможность хоть что-то сказать о себе: но миллионам женщин суждено было рождаться, работать и умирать в глубинке, в условиях, не слишком отличающихся от условий жизни их домашней скотины – и не находилось никого, кто бы выразил или записал их чувства. Такие описания жребия крестьянки, как приведенное ниже, несомненно, создавались с безопасного расстояния:
Здешние места прекрасны, но мы вынуждены сказать, что здесь поистине варварски обращаются с женским полом. Женщины здесь принуждены работать на земле и вообще выполнять все сельские работы. От этого жестоко страдает их внешний облик, так что по большей части они непривлекательны. Солнце, пот и тяжелый труд губят их фигуры и лица. К восемнадцати годам девушки уже сгорблены, у них выдубленные солнцем лица, отвисшие груди и руки в мозолях[232].
Жизнь безземельных крестьян в любом обществе была безжалостно жестока; она не щадила и мужчин, также опускавшихся на полуживотный уровень повседневного существования. Философ Лабрюйер, путешествуя по предреволюционной Франции, с ужасом видел «по всей стране… диких животных мужского и женского пола, черных, изможденных, сожженных солнцем… прикрепленных к земле, в которой они роются и прячутся». Эти создания «издают звуки, похожие на речь», с иронией продолжает он, однако по ночам «скрываются в норы, где живут на черном хлебе, воде и корешках»[233].
Эти наблюдения Лабрюйера помогают нам отправить на покой еще одно глубокое заблуждение ХХ века: что всегда существовала некая «мужская работа» и «женская работа» и такое же разделение труда по полу, которое привычно нам сейчас. В реальности, хотя всегда существовали занятия, к которым мужчины не прикасались – как то же прядение, едва ли можно было сказать то же самое об их женах и дочерях. Как подчеркивает современный экономический аналитик:
До сельскохозяйственной и индустриальной революций едва ли существовали такие виды работ, которых не выполняли и женщины. Никакой труд не считался для них слишком тяжелым, никакая работа – слишком изнурительной. На полях и в шахтах, на фабриках и в лавках, на рынках и больших дорогах, в мастерских и в собственных домах женщины работали – помогали своим мужчинам, заменяли их в случае отсутствия или смерти, или же трудились с ними наравне, внося свою долю в семейный доход[234].
Что это означало на практике? Прежде всего – естественный, впитанный «с молоком матери» навык кооперации мужчин, женщин и детей, работающих вместе, в более «цивилизованных» обществах испорченный или безвозвратно утраченный. Один старинный путешественник оставил такой отчет о собирателях водорослей на мысе Финистерре – рассказ об общине, трудящейся самозабвенно, как один человек, ради выживания каждого из ее членов:
В бурю, в непроглядной тьме, когда море бушует и ревет… все обитатели этих мест, мужчины и женщины, девушки и малые дети, особенно заняты… голые и босые, на острых и скользких камнях, вооруженные шестами и длинными острогами, простираются они над бездной, высматривая, что за дары принесла им волна, и спеша нанизать их на свои орудия, пока море вновь их не унесло[235].
Пожалуй, эти общины былых времен могли бы рассказать XX веку кое-что важное о подлинно равном труде. Однако для собирательниц водорослей равенство ограничивалось тем, что они могли, как и мужчины, скакать голышом темной ночью по опасным камням; занятие увлекательное, но какого-то более существенного вознаграждения – например, денежного – они не получали. Повсюду, откуда до нас дошли сведения о жалованье рабочим, мы видим одну и ту же картину: женщины получали меньше мужчин или ничего не получали вовсе – так укрепилось в умах представление о pater familias как единственном кормильце семьи! Так, в Англии XVII века мужчины-батраки получали восемь пенсов «без еды и питья», а женщины – лишь три четверти от этого, шесть пенсов; жнецы-мужчины «с едой и питьем» получали пять пенсов, а женщины всего три. Примерно такое же соотношение мужских и женских зарплат наблюдается по всему миру и в наши дни[236].
Это фундаментальное неравенство осложнялось тем, что, если семья проигрывала битву за выживание на этих нищенских суммах, почти всегда именно женщины оставались с детьми и продолжали безнадежную борьбу за существование в отсутствие основного «кормильца». Приходские документы по всей Европе, начиная со средних веков и далее, полны горьких жалоб и молений от «бедных безутешных женщин», «бесприютных с прошлого Рождества», обремененных детьми, «по малолетству ни к какой работе не способными». Почему бесприютных? Да потому что наличие крыши над головой тоже зачастую было привязано к мужскому труду: мужчина исчезал – и жене и детям оставалось лишь бродить по большим дорогам. Бездомной Элинор Уильямс из Уорчестера, Англия, повезло – когда «муж ее бросил землю, где обитали они в последнее время, и ушел неведомо куда», у нее был только один ребенок. Элинор, по ее собственному заявлению, хотела и могла «тяжелой работой обеспечить свое дитя», если бы только ей дали «комнату или угол»[237]. Эта Элинор – прототип современной матери-одиночки: как видим, она столкнулась с борьбой за жилье, с бременем единоличной ответственности за ребенка, и прежде всего – с перспективой бесконечной, изнурительной, малооплачиваемой работы, которая остается жребием средней брошенной женщины вплоть до наших дней.
Не стоит удивляться, что в тех странах, где незамужним девушкам разрешалось работать вне дома, женщины использовали эту возможность, чтобы обеспечить себе безопасность в браке и не разделить судьбу Элинор. Так, в нотариальном брачном контракте из французской провинции, современном Элинор и ее злоключениям, отразилась гордость невесты плодами ее трудовой жизни – весьма значительными, учитывая скудное жалованье служанки: «Жанна Валанс, дочь сельского батрака, вносит в качестве своего приданого сумму в тридцать фунтов, заработанную за годы, проведенные в услужении в городе Бриуде, а также новое шерстяное платье и шерстяную рубаху в крестьянском стиле, соломенный матрас, белое шерстяное одеяло и сосновый сундук с замком и ключом»[238]. А ведь жизнь в услужении была для девушки вовсе не пуховой постелью – и даже не соломенным матрасом! Это охотно подтвердили бы служанки Сэмюэля Пипса. Помимо грязного языка и шаловливых ручонок – свойств, им самим любовно зафиксированных в знаменитом «Дневнике» – этот хозяин обладал крутым нравом и без стеснения его проявлял. Например, заметив, что служанка Джейн «положила некоторые вещи не туда, где им следует быть», наш «спаситель флота» «схватил метлу и колотил ее, пока она не принялась орать во все горло, чем заставила меня остановиться». В другом случае, когда брат Пипса не пришел вовремя мыться из-за горничной, которая его отвлекла, Пипс заставил свою жену бить ее, пока на крики не сбежались соседи – «а затем запер в ее каморке, где она и пролежала всю ночь»[239].
Судя по его собственным признаниям, Пипс был суровым и требовательным хозяином. В «Дневнике» отражено, как безжалостно он цеплялся к «неопрятности и грязи», которые допустила в доме его жена, какие устраивал скандалы, заметив какой-нибудь огрех. Вот он кричит на жену, когда она обжигает руку, готовя индейку, или покупает гуся, слишком крупного для печи, или в воскресенье, когда у Пипсов гости, подает на стол плохо прожаренное мясо. Еще один скандал произошел, когда соус оказался слишком сладким для бараньей ноги. Пипс откровенно признается: чтобы покричать на жену, он «пользуется любым поводом». Но откуда несчастной Элизабет было выучиться ведению домашнего хозяйства? Она рано лишилась матери и короткое детство провела в странствиях с отцом по Франции. Выйдя замуж в пятнадцать лет, она обнаружила, что денег на хозяйство постоянно не хватает, хотя на собственные удовольствия Пипс тратит не считая; на ужин они со служанкой съедали на двоих ломоть солонины и выпивали стакан эля, в то время как Пипс со своими дружками наслаждался ужином из восьми блюд и обжирался до рвоты. Когда Элизабет пожаловалась, что ей скучно сидеть в четырех стенах, пока муж наслаждается всеми удовольствиями великосветского Лондона, Пипс позаботился найти ей занятие: «Стал пачкать в доме и вытворять всякое, чтобы ей было чем заняться». А потом страшно разозлился, обнаружив, что Элизабет недовольна таким решением проблемы!
Все еще задыхаясь под гнетом иудеохристианского убеждения, что женщин следует запирать дома и тщательно контролировать их доступ в большой мир, западные общества разработали множество разных видов домашней работы для женщин. Вдали от больших городов женщины чувствовали себя свободнее, спектр их активности был шире; на работу – пусть саму по себе и не слишком веселую – они могли собираться вместе, звать приятельниц, приводить с собой детей. Например, на полинезийских островах вокруг Гавайев в задачи женщин входило строить плотины, которые удерживают рыбу внутри коралловых рифов и, таким образом, обеспечивают племя постоянным источником пищи. По описанию одного наблюдателя, эта работа вполне соответствовала знаменитому изречению Дэвида Лоуренса: «Нет смысла в работе, если она не захватывает тебя, как увлекательная игра»:
Еще до восхода солнца женщины на своих каноэ пробиваются сквозь сильный прилив. Проплыв сквозь узкую горловину залива, они вытаскивают каноэ на берег, кладут детей на мягкий песок в тени пальм и, войдя в спокойные воды тихой лагуны, принимаются за работу. Они отрезают куски кораллов и громоздят их в узком проливе, стараясь не поцарапаться – ведь некоторые кораллы ядовиты. Чтобы охладиться, они плавают и ныряют, вознаграждают себя рыбой и кокосовыми орехами[240].
Полинезийские женщины – не единственные, в чьих родных краях климат благоприятствовал жизни на открытом воздухе и сам по себе предоставлял большую свободу, чем у многих женщин на Западе. В Австралии в жаркие летние дни аборигенки целые дни проводили в воде, ловя рыбу и разыскивая съедобные корни водорослей, но еще отдыхая и играя. Схожим образом и в Бирме, хоть там женщинам и приходилось тяжело работать на рисовых полях, с мужьями или без мужей, – все же это не мешало им наслаждаться теплым и плодородным климатом своей родины, проводить время с другими женщинами, чувствовать, что их работа важна и ценна, видеть ее конечный продукт и распределять плоды своего труда, как они считали нужным.
Однако в умах женщин и мужчин не возникало и тени сомнения в том, что «настоящая» работа женщины – ее муж и семья. С древнейших времен домашняя работа требовала множества разнообразных навыков, а также «эластичного» рабочего дня: этот труд никогда не заканчивался, как мы видим в этом древнем портрете хорошей еврейской жены:
Добывает шерсть и лен и с охотою работает своими руками. Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой. Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим. Задумает она о поле, и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник. Препоясывает силою чресла свои и укрепляет мышцы свои. Она чувствует, что занятие ее хорошо, и – светильник ее не гаснет и ночью. Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено. Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся. Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в двойные одежды. Она делает себе ковры; виссон и пурпур – одежда ее. Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли. Она делает покрывала и продает, и поясы доставляет купцам Финикийским. Крепость и красота – одежда ее, и весело смотрит она на будущее. Уста свои открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке ее. Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности[241].
Прядение, шитье, сельское хозяйство, небольшой бизнес на стороне, ведение дома, поддержка мужа в его важном деле – «сидеть со старейшинами», решительный отказ от «хлеба праздности» и долгого сна – эта хананейская домохозяйка как две капли воды похожа на свою английскую «коллегу» три тысячи лет спустя, у которой сэр Энтони Фицджеральд в своей «Науке домашнего хозяйства» без малейшей иронии насчитал 1555 «обязанностей жены»:
Прежде всего держи дом в добром порядке, дои коров, пои телят, процеживай молоко… готовь зерно для мельницы и солод для пива… когда можешь, сбивай масло и сыр, утром и вечером задавай корму свиньям… следи за курами, гусями и утками… и когда они приносят потомство, береги его от ворон и других хищников[242].
И это только первый круг задач! Есть ведь еще сезонные обязанности: «Март – для жены время заняться садом… Март – время сеять лен и коноплю», которые дальше придется «полоть, дергать, вымачивать, промывать, высушивать, выбивать, трепать, мять, сучить, мотать, свивать и ткать». Из того, что получилось, хозяйка дома будет «шить простыни, скатерти, полотенца, рубашки, блузы и тому подобное»; а если у мужа есть овцы, все то же самое ей придется проделывать с шерстью. И на этом ее обязанности не закончены: вечный патриархальный страх перед праздностью женщин автор выражает суровым заключением: «А между тем делай и другие дела». Жена, продолжает он, отвечает за то, чтобы
…просеять всякое зерно, промыть и высушить солод, заготовить сена, сжать урожай, при необходимости помогать мужу наполнять навозную телегу, пахать, собирать сено в стога и все такое прочее. Также ездить на рынок и продавать там масло, сыр, молоко, яйца, цыплят, каплунов, кур, свиней, гусей и всякое зерно. А также покупать все необходимое, относящееся к домашнему хозяйству, правильно вести бухгалтерию и отчитываться мужу в том, сколько потратила и сколько приобрела.
Чтобы выполнить все эти задачи, жене точно не придется спать по ночам! Если говорить реалистически, на каждую суперженщину эпохи Тюдоров наверняка приходилось немало более немощных сосудов, которых одно перечисление этих задач повергало в шок и трепет – не говоря уж об их более сообразительных сестрах, которые просто не желали тратить жизнь на возню с навозом. Идеальная жена сэра Энтони определенно происходит из тех же краев, что жены холостяков и дети старых дев – и в жизни такие женщины встречались ненамного чаще.
Однако таков был стандарт – даже если большинство женщин ему не соответствовали, – и к этому стандарту девочек начинали готовить с малых лет. «Хорошо образованная девочка» еще до пятнадцати лет должна была выучиться прясть, ткать, шить всевозможную одежду; и, хоть эти руководства самым решительным образом запрещали учить девочек читать, однако часто прибавляли, что следует знать «четыре правила арифметики», чтобы уметь считать деньги мужа. Один итальянский отец эпохи Возрождения, повторив старую мысль, что учить девочку читать – пустая трата времени, если только ее не готовят в монахини, дальше приводит такой длинный список занятий, что его дочь в любом случае не успела бы взять в руки книгу: «Учи ее выполнять всякую домашнюю работу: печь хлеб, ощипывать каплунов, просеивать муку, готовить, стирать, стелить постель, прясть, ткать, вышивать, резать шерсть и лен, вязать чулки и так далее, чтобы, когда выдашь ее замуж, в доме у мужа она не выглядела дурочкой, вышедшей из леса»[243]. Это «и так далее» у Паоло де Чертальдо неприятно перекликается с «другими делами» сэра Энтони Фицджеральда: очевидно, работа женщин не имела ни конца ни края, а поскольку вплоть до XIX века по всей Европе девочек было разрешено выдавать замуж с двенадцати лет, надо признать, что у них было очень занятое детство.
Несомненно, чтобы подготовиться к семейной жизни, женщине требовалось учиться много лет. Ведь в доиндустриальную эпоху всякая жена и мать владела множеством разнообразных навыков, впоследствии превратившихся в отдельные профессии (и сделавшихся таинством мужчин).
Приготовление еды и питья
Домохозяйка должна была уметь зарезать поросенка, освежевать, разделать и засолить. В семье был хлеб, только если она знала все стадии процесса, от посева до жатвы, сбора зерна, просеивания, помола, хранения и выпечки, и все это умела делать как следует. Также именно женщины в любой стране изготовляли спиртные напитки, от эля и сидра в северном мире до ценного пива из пальмовых листьев в племени киссама в Анголе.
Изготовление домашней утвари
До появления магазинов, когда рынки и лавки зачастую были слишком немногочисленны или покупки слишком дороги, женщины должны были уметь сами изготовлять почти все, что может понадобиться в доме: горшки, занавески, матрасы, гамаки, ковры, свечи, ящики и ларцы для хранения разных вещей. Разумеется, они же шили одежду – всю, от младенческих пеленок до шубы для главы семьи; впоследствии это ремесло стало называться «портняжным» и перешло в ведение мужчин, хотя задачи зашивания дыр, штопки или вязания чулок мужчин по-прежнему не привлекали.
Лечение, уход за больными, помощь в родах
Когда стар и млад жили вместе, а женщины так часто ходили беременными, кормящими или оправлялись после выкидышей и неудачных родов, легко догадаться, что в доме почти постоянно кто-то болел. И, хотя профессиональная медицина возникла еще в незапамятные времена, звать настоящего врача часто было слишком дорого – или же в трудную минуту его не оказывалось рядом. Так что женщинам поневоле приходилось осваивать практическую медицину: для их родных, да и для них самих это был вопрос жизни и смерти.
Каким образом эти задачи становились для женщин частью их повседневной жизни, видно из истории Энн Хатчинсон. Известная в истории как радикальная религиозная проповедница, бросившая вызов авторитету ранних американских пасторов, Энн начала свое служение в Бостоне XVII века, тронутая жалобами множества женщин, которым домашние дела мешали по воскресеньям бывать на службе. Она выслушивала проповедь и затем «несла голос Божий» в дома, где жены колонистов уже хорошо ее знали благодаря ее искусству сиделки и повивальной бабки. В колонии имелась и официальная повитуха, яркий образчик «работающей женщины»: прибыла она с конвоем 1630 года, и во время плавания ее помощь не раз требовалась на всех восьми кораблях. Например, когда начала рожать женщина на «Арбелле», то корабль выпалил из пушки, подавая сигнал «Джуэлу», плывшему впереди с повитухой на борту, спустить паруса и подождать. Наконец «Арбелла» нагнала «Джуэл», и бесстрашная повитуха, подобрав юбки, спустилась с борта судна, преодолела на шлюпке по бурной Атлантике расстояние от одного корабля до другого и поднялась на борт, чтобы принять роды. Искусство этой женщины, по-видимому, не уступало ее мужеству: и мать, и ребенок выжили. Однако в колонии, где незамужних женщин старше восемнадцати попросту не было и, по словам одного наблюдателя, «редко можно было увидеть замужнюю женщину без ребенка на коленях и другого во чреве», разумеется, одной-единственной повитухой было не обойтись.
История Энн, женщины выдающихся духовных дарований, но при этом глубоко практичной и эффективной, иллюстрирует так же тот неопределенный статус, что характеризовал домашнюю работу женщин при самом зарождении понятия «домашнего очага». Многие культуры – как, например, Индия – поручали женщинам хранение религиозных обычаев и практик; еврейская мать принимала почитание в шаббат, который готовила с тщательным соблюдением всех религиозных установлений; а в Англии в день сбора урожая любая, самая скромная жена и хозяйка становилась «Королевой праздника». Однако большую часть времени эти женщины посвящали утомительному, неблагодарному и очень низко ценимому труду. Например, стирка становилась почти непосильным бременем просто из-за количества одежды, которую носили в те времена мужчины, женщины и дети: рубахи, шапки, шейные платки, «пояса» (какие и поныне можно видеть у британских адвокатов) у мужчин, воротнички, лифы, нижние юбки, верхние юбки, блузы, косынки, передники у женщин; и, помимо всего этого – горы постельного белья, скатертей и полотенец. Работа эта была определенно не для слабых духом: грязное белье, приехавшее в Америку вместе с новыми колонистами, женщины немедленно отстирывали в море, пока мужчины стояли вокруг с заряженными мушкетами – неизвестно, опасаясь ли нападения индейцев или чего-нибудь такого, что из этого месяцами нестираного белья могло выползти.
Так или иначе, домохозяйка не могла себе позволить излишней брезгливости: ведь забота о чистоте и санитарном состоянии всего дома лежала на ней. У этой работы была и приятная сторона: по всему миру именно женщины прославились как изобретательницы ароматного мыла и разных чистящих средств, а первые американки, среди прочих своих достижений, изобрели своего рода зубную щетку из корня алтея: в качестве «зубного порошка» они использовали измельченный фиалковый корень, смешанный с мелом и бергамотовым или лавандовым маслом. Однако в целом на первом месте были не удовольствия, а неприятности. Все мы слышали о средневековом обычае устилать полы камышом, смешанным с душистым розмарином и сладким майораном. Но часто мы забываем о том, что скрывалось под этим благоуханным ковром – а это было, говоря словами Эразма Роттердамского, «древнее кладбище жира, грязи, черепков, костей, плевков, собачьих и кошачьих экскрементов и всевозможной нечистоты»[244].
Еще хуже этого была бесконечная задача по удалению из дома телесных выделений членов семьи – того, что, по самой своей природе, не прекращается и не знает отдыха. Возможно, вывозили и закапывали отходы мужчины (в Индии они назывались «неприкасаемыми»); однако в каждом доме, от хижины до дворца, именно женщины опустошали ночные горшки, мыли и чистили сортиры. Разумеется, женщинам приходилось иметь дело и с результатами работы собственного организма: стирка и кипячение менструальных подгузников или «тряпок» дожили до XX века – а в большом хозяйстве, полном женщин, большинство из которых не доживали и до сорока, это был нескончаемый и неизбежный труд.
Все вышеописанное квалифицировалось как «женская работа»: в эту категорию входили все задачи, выполняемые женами для мужей, как физические, так и сексуальные – и порой лишь разжигающие их аппетит. К «женской работе» в ее высшем воплощении относилось то, что начинали делать женщины, только выйдя замуж: ведь мужьям, даже самым бедным и безвластным, необходимо было кого-то иметь в подчинении, как показывает это описание быта нищей крестьянской общины в бедной и примитивной Оверни (Франция):
[Жены] ложатся в постель позже мужчин и раньше их встают. Если выпал снег, на них ложится обязанность расчистить дорогу к колодцу. Глубоко, иной раз по пояс проваливаясь в снег, одна женщина ходит взад и вперед, пока не протопчет тропинку для остальных. Мужчина, случись ему самому пойти за водой, счел бы себя обесчещенным: он стал бы посмешищем всей деревни. Эти горные крестьяне отличаются глубочайшим презрением к женщинам и деспотической надменностью всех диких, полуварварских племен. Они смотрят на женщин как на рабынь, рожденных выполнять такую работу, которую сами они считают низменной и недостойной человека[245].
Эта «женская работа» обслуживала потребности всей группы: вода требовалась женщинам для себя самих и для детей, не говоря уж о том, чтобы и мужчины могли помыться. Но эта работа считалась унизительной – и, в сущности, такой и была. От Ханаана до Абвиля, от Японии до Перу классическая «женская работа» – мытье ног другому человеку – легко превращалась в ритуал: характерно, что именно эту услугу Мария Магдалина оказывает Христу, а затем, в акте самоуничижения, сам Христос – своим ученикам. Французская «Книга рыцаря из Тур-Ландри» (1371), популярная в Европе в течение нескольких веков, настаивает: омовение ног мужу – символ «преклонения перед его личностью». С другой стороны земного шара то же самое читаем мы в японских руководствах по домашнему хозяйству: когда муж и господин возвращается домой, жена должна приветствовать его, омыв ему ноги. Знатная дама могла делегировать эту работу горничной – но, если по-настоящему хотела быть уверенной в своем господине, делала это сама.
С ног – до головы: от верной жены ждали также, что она будет массировать, мыть и причесывать мужу голову. В ходе одной из таких процедур Элизабет Пипс вычесала шестнадцать вшей – живое доказательство, что под модной шляпой у ее мужа Сэмюэля кипели не только многомудрые замыслы. Также входили в условия контракта бритье, мытье, массаж и мастурбация (на современном языке «эротический массаж», то, что в наше время предлагают суррогатные жены). Впрочем, это сущие мелочи в сравнении с тем, какую услугу оказывали родственникам-мужчинам женщины из индийского штата Мисор:
Женщины, как правило, помогали своим мужьям, сыновьям, иным родичам мужского пола, а также возлюбленным облегчаться, очищая их половые органы в то самое время, как мужчины отвечали на зов природы. Мужчине достаточно было сказать: ««Meyn choo hoon jow» («Я сейчас протеку») – и какая-нибудь из женщин в доме была обязана поспешить ему на помощь[246].
К счастью, не все задачи жены носили настолько личный и интимный характер. Для многих замужество даже в определенной степени означало свободу – а именно, позволение вести торговлю с внешним миром. Женщина, обнаружившая, что куры снесли за неделю слишком много яиц, будет только хорошей женой и хозяйкой, если отправится на базар и продаст их другой женщине – той, у которой курятник пострадал от вороны, лисы или случайного вора. Некоторые женщины, по личной склонности или в силу обстоятельств, делали торговлю своей профессией: по всему миру так хорошо заметен «профсоюз» женщин-продавщиц и покупательниц, что поистине нелепо выглядит еще один миф ХХ века: якобы только в нынешние времена появилось какое-то значимое количество женщин, работающих вне дома.
Там, где большая часть торговли находилась в руках у женщин, положение их было более выгодно. В некоторых местах, как в Никарагуа, женщины не просто вели торговлю, но полностью ее контролировали… В Тибете торговлю регулировал женский совет… Торговля мехами в Северной Америке вплоть до XIX века находилась полностью в руках женщин… В Меланезии, в Новой Британии и Новом Ганновере… в Ассаме и Манипуре… на Малайском полуострове… на островах Рюкю… в Бирме женщины держали в руках большую часть розничной торговли и значительную часть торговли вообще даже в 1960-х[247].
Первое место среди регионов, где женщина-торговка была на коне, занимала Африка: «В Африке, в Конго и Камеруне, за рынки и базары отвечали женщины. Базарами у нигерийских ибо управлял женский совет, возглавляемый “королевой”». Эта словесная окаменелость из времен местного матриархата указывает также на то, как важны были базары для общения и объединения. Здесь женщины могли встречаться, обмениваться сплетнями и новостями, возобновлять старые контакты; новости распространялись от базара к базару за сотни миль, и никто не сомневался в достоверности того, что «бабы на базаре рассказали».
В не столь гостеприимном западном климате многие женщины посвящали себя надомной работе, порой достигая высокого мастерства в самых разнообразных ремеслах: такова была, например, любвеобильная перчаточница или шпорница «Кэт», воспетая поэтом Франсуа Вийоном в XV столетии. Подобная работа была доступна не всем, и обычно женщины получали к ней доступ через родственников-мужчин, как ясно показывает список XVI века, перечисляющий нескольких немецких женщин вместе с дозволенными им профессиями:
Госпожа Несе Лантменнин, кузнец; Катерина, вдова Андреаса Кремера, садовница; Катерина Рейбестокин, ювелир; Агнес Броуматтин, вдова Ханса Хиртингхайма, возчик; Катерина, вдова Хелле Хензела, лабазница; Эльза фон Ортемберг, дочь Оберлина Рулина, портниха; Катерина, вдова Генриха Хузенбольца, бондарь[248].
Подобные лицензии, однако, часто не стоили и пергамента, на котором были написаны: в лучшем случае они означали неохотное разрешение постоять на пороге таинства, но никогда не допускали к полноценному членству в гильдии[249]. Женщины не могли ни занимать в гильдии какие-либо должности, ни иметь голос в решениях гильдии, регулирующих их торговлю. Учитывая, что работающие женщины редко гоняются за титулами и почестями, первая из этих дискриминационных мер вряд ли их волновала – а вот вторая была весьма чувствительна, как показывает долгая история женских прошений и протестов. Страдали работающие женщины и от других форм дискриминации: тогда, как и сейчас, они нередко слышали, что отбивают хлеб у мужчин, которым работа нужнее. Но, должно быть, еще обиднее было, что за труд им неизменно платили меньше, чем коллегам-мужчинам за точно такую же работу, на том основании, что, мол, женщине не нужно, как мужчине, кормить семью, да к тому же она работает медленнее, меньше производит и меньше ест, так что на ней можно сэкономить.
И все же ничто не могло отвратить женщин от вкладывания своей энергии и ресурсов в полезный труд; огромное множество работающих женщин, проходящих перед нами буквально во всех исторических источниках, снова наглядно демонстрирует ключевую разницу между тем, что общество говорило, и тем, что оно делало. На практике женщины способны были сами себя обеспечивать с незапамятных времен. Отцы города и гильдейские законодатели, стремившиеся ограничить деловую активность «жен, дочерей, вдов и девиц», пытались встать на пути у силы, о которой ничего не знали – важности женского труда для экономики. Этот труд, хоть и всегда считался периферийным, как в жизни отдельных женщин, так и для общества в целом (при всей живучести идеи, что женщина способна лишь «заработать себе на булавки»), был центральным и незаменимым, как в плане продукции, производимой женщинами (хороший пример – прядение), так и в плане труда по ведению хозяйства и «женской работы», освобождавшей мужчин и позволявшей им посвятить все силы продуктивному труду.
Вдовы и другие женщины, освобожденные от бесконечной «второй смены» на дому, часто демонстрировали поразительные успехи в избранных областях, особенно если имели возможность свободно путешествовать по своим надобностям. Множество умных и энергичных деловых женщин, как и множество их сестер-монахинь из более ранних веков, демонстрирует нам еще одну большую женскую группу, которая либо не принимала устоявшееся мнение о женской «неполноценности», либо каким-то неведомым нам образом сочетала веру в свою «второсортность» с явным практическим превосходством над окружающими мужчинами. Например, Элис Честер, выдающаяся английская предпринимательница конца XV века, торговала шерстью, вином, подсолнечным маслом и железом с Фландрией и Испанией, не повинуясь никому, кроме Бога; и, когда она посвятила Ему новый высокий алтарь и хоры в своей любимой церкви, это было вполне в духе других ее разумных инвестиций в будущее. Не все женщины достигали таких успехов, как Элис. Марджери Рассел из Ковентри в английской глубинке поехала в Испанию и там, в городе Сантандере, была ограблена, потеряв добра на восемьсот фунтов – настоящее разорение. Несчастье еще серьезнее постигло Агнес де Эгемон, пивоварку из Шрусбери: вливая воду в кипящий чан, она поскользнулась, свалилась туда сама и умерла от ожогов. Судьбу Агнес зафиксировал королевский коронер в 1296 году. Мрачное примечание: пиво, содержащее в себе частички кожи, плоти и волос Агнес, было продано и принесло Короне прибыль в два с половиной пенса[250].
Оба случая показывают, что выход из четырех стен в большой мир для многих женщин был сопряжен с опасностью. Но они все же выходили – и не только для того, чтобы заняться торговлей или коммерцией. Эти столетия увидели и рождение первых женщин-специалисток. В Европе, в XI веке, отмеченном подъемом интереса к медицине, мы встречаем женщину-врача и гинеколога по имени Тротула. Вместе со своими коллегами, «дамами из Салерно», Тротула основала первый в Средневековье научный и образовательный центр, не находящийся под контролем Церкви. Столь же радикальны были некоторые ее теории: например, она предполагала, что причиной бесплодия может быть не только женский организм, но и мужской. Основной ее труд, «Женские заболевания», остался непревзойденным в течение столетий. Однако, как правило, его авторство приписывали мужчине-врачу – мужу Тротулы или кому-нибудь другому. Женщины, решившие заняться медициной, постоянно сталкивались с трудностями и противодействием. Так, в 1220 году Парижский университет, славившийся одной из лучших в Европе медицинских школ, ввел статуты, запрещающие доступ в школу женщинам и лишающие врачебной практики всех, кроме университетских бакалавров. В 1485 году Карл VIII Французский издал указ, в котором отнимал у женщин право работать хирургами. Обе эти меры указывают, что женщин, занятых медициной или желающих получить медицинское образование, было немало – достаточно, чтобы в глазах мужчин они стали проблемой, требующей законодательного решения.
Однако такие запреты всегда можно было обойти. Женщины могли подавать прошения об индивидуальных лицензиях, могли учиться друг у друга, как «дамы из Салерно», или у цирюльников-кровопускателей, на которых университетские запреты не распространялись, или же переехать в более гостеприимную местность. Умело сочетая эти методы, добавляя к ним добрую порцию женской хватки и хитрости, некоторые женщины даже в самые темные времена успешно доказывали, что медицина – не монополия мужчин. Так, с 1389 по 1497 годы в одном только Франкфурте работали по лицензиям пятнадцать женщин-врачей, в том числе три иудейки, специализировавшиеся в арабской науке офтальмологии. В XV веке немецкие женщины защищали в университетах диссертации по медицине, а в XVI одна швейцарская повитуха-хирург предложила новую технику кесарева сечения, которое в руках хирургов-мужчин не претерпело никаких изменений со времен пресловутого кесаря.
Эта женщина, Мари Колине из Берна, также первой использовала магнит для извлечения из глаза пациента железной стружки: этот новаторский для тех времен метод используется и по сей день. (Впоследствии это изобретение приписали мужу Мари, хотя единственным историческим источником по этой операции стало его собственное описание: он наблюдал за тем, как работала жена.) Также и в Италии, хотя некоторые университеты здесь последовали примеру Франции и запретили доступ в свои стены женщинам, в XIV веке Болонский университет пригласил Доротею Боччи наследовать своему отцу на кафедрах медицины и нравственной философии. Там же, в Болонье, и в то же время произошел знаменитый прорыв: главной преподавательницей математики стала двадцатипятилетняя Мария ди Новелла. То, что традиция женщин-врачей в этом университете не прерывалась, показывает смерть в его стенах в 1526 году первой известной нам женщины-патологоанатома. Неустанно экспериментируя, эта ученая изобрела новаторскую технику выкачивания крови и замены ее подкрашенной жидкостью, что позволяло подробно исследовать кровеносную систему. «Павшая жертвой своих трудов», как писал ее убитый горем жених, она умерла всего в девятнадцать лет[251].
Однако вклад женщин в медицину оставался мерцающим огоньком свечи, уязвимым для любого враждебного ветра. В сущности, единственными занятиями, на которые женщины на заре Нового времени могли претендовать уверенно и безбоязненно, были занятия, недоступные для мужчин, те, что по самой своей сути требовали обладания женским телом, грудью и вагиной. На практике это были в первую очередь профессии актрисы и проститутки: и вряд ли стоит удивляться, что на протяжении истории их так часто путают.
Первая из этих профессий изначально была связана с серьезной женской победой: появление во многих странах женщин-актрис развеяло окостенелую историческую традицию, восходящую еще к рассвету священной драмы у греков, согласно которой женские роли в театре всегда исполняли мужчины. Переход к участию женщин не был безболезненным. Первые женщины, появившиеся на лондонской сцене – труппа странствующих французских актрис – повергли город в шок и вызвали скандал в масштабе всей страны. Вот с каким праведным гневом описывал это событие вождь пуритан Уильям Принн:
В Михайлов день 1629 года какие-то француженки или, вернее, чудовища в женском обличье пытались сыграть в театре Блэкфрайарс французскую пьесу: намерение бессовестное, постыдное, безблагодатное, недостойное женщин, развратное и даже более того – и встреченное всеобщим возмущением[252].
В своем взгляде Принн оказался не одинок. Французским актрисам не удалось завоевать успех у лондонской толпы: они были «освистаны, осмеяны и изгнаны со сцены».
Однако куда серьезнее свиста и пары гнилых яблок повредило женщинам то, что эта новейшая профессия оказалась немедленно и надолго связана с той, которую принято называть «древнейшей» – с проституцией[253]. Независимые женщины, сами зарабатывают и тратят свой заработок, как захотят, замуж выходят, когда и за кого пожелают, выставляют себя напоказ перед любым пьяным зевакой, который сумеет наскрести полпенса за вход – кто же они, если не шлюхи? А если актриса – женщина страстная, своевольная и властная, если в городе поговаривают о ее связи с графом Рочестером, но при этом всем очевидно, что она сама себе хозяйка – от этого звания ей не откреститься. Тот факт, что «любовница» Рочестера, прославленная Элизабет Барри, за время своей сценической карьеры сыграла более сотни главных ролей, не мог отвлечь публику от ее столь же насыщенной и разнообразной сексуальной жизни; и когда на представлении «Королев-соперниц» миссис Барри, захваченная эмоциями, по-настоящему ударила миссис Бутел, свою соперницу на сцене и в жизни, кинжалом в бок – публика увидела в этом не более чем разборку в борделе, пару потаскушек, дерущихся из-за клиента.
Элизабет Барри и других актрис первого поколения можно назвать первопроходцами с не меньшим правом, чем их американских сестер, пару столетий спустя бесстрашно двинувшихся на Запад. Другие женщины-первооткрывательницы мира искусства времен английской Реставрации, соперницы и коллеги Барри, впервые научились зарабатывать себе на жизнь тем, за что раньше женщинам никто не платил и не собирался – интеллектуальной работой. Для миллионов женщин, когда-либо писавших или желавших писать, путеводной звездой сделалась Афра Бен. Отнюдь не «первая писательница западного мира» – в этом Афре предшествовала, например, американская поэтесса Энн Брэдстрит, писавшая в намного более тяжелых колониальных условиях и с восемью детьми, не говоря уже о многих других – но первая профессиональная писательница, продававшая рукописи и жившая своим писательским трудом. За свою творческую карьеру, длившуюся почти двадцать лет, эта яркая и талантливая женщина, в прошлом гувернантка, затем путешественница и шпионка, покорила театр, в котором прежде царили мужчины: только за 1680-е годы она написала десять пьес, а в дополнение к ним несколько длинных сюжетных поэм, пять переводов с французского и пять романов – так что, вообще говоря, может считаться и первой английской романисткой. Разумеется, ее тоже называли шлюхой.
Поскольку слово «шлюха» с такой легкостью использовалось против женщин, вовсе не торгующих своим телом, едва ли оно могло оскорбить настоящих представительниц этой «профессии». Так, одна из любовниц Карла II, Нелл Гвин, герцогиня Портсмутская, когда ее так обозвали, гордо ответила: «Да, таково мое занятие, я и не притворяюсь никем иным»[254]. И, несмотря на вопли моралистов, так же смотрели на дело очень многие товарки Нелл по всему миру. На протяжении истории миллионы женщин оказывали секс-услуги не только «бедным рядовым», но и их командованию; из десяти владельцев борделей в лондонском районе Бэнксайд, в 1505 году привлеченных к церковному суду, четыре оказались женщинами[255]. Это был заработок, и очень недурной: его выгоды в большинстве случаев перевешивали множество унижений и опасностей, связанных с такой работой. Одной из таких выгод, без сомнения, была свобода, недоступная респектабельным замужним женщинам. Разумеется, сами жены считали иначе: обе стороны презирали и жалели друг дружку, видя друг в друге несчастных, униженных и забитых жертв хищников-мужчин.
Задним числом, глядя из эпохи, несущей на себе отпечаток борьбы с последствиями требований равенства и экономического паритета полов, легко составить неверное мнение о женском труде в доиндустриальный период. Этот труд, часто длительный, тяжелый и утомительный, все же далеко не всегда был тяжким навязанным бременем: как нельзя лучше свидетельствуют об этом активные и разнообразные роли женщин, их энергия, компетентность и предприимчивость. Не имея юридических прав, порой даже будучи «в законе мертвы», женщины все же умудрялись обеспечивать себя трудами рук своих, находить применение своим способностям, добиваться высоких степеней мобильности, автономии, равенства и экономической независимости. Мужчины владели землями – но их власть не мешала женщинам играть важную роль в возделывании и окультуривании этих земель; а женщины, в свою очередь, контролировали продукцию, как на микроуровне домохозяйства, так и на макроуровне международной торговли и коммерции. Выходило, что муж и жена, работающие на ферме, оказывались, по сути, партнерами – обстоятельство, которого не замечала мелочная буква закона. Сосредоточенная на своем доме, семье и работе – как святая троица, три в одном – женщина все же могла стать гордой, самодостаточной, сильной и свободной. Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой? Да, пожалуй. И в следующую эпоху, в век машин, эта возможность исчезла, словно и не бывало.