Эти женщины сообщили мне… что подвергались всевозможным оскорблениям от капитана корабля и моряков; что нескольких из них капитан раздел и публично высек; что одна молодая женщина, в отчаянии от дурного обращения, бросилась в море и погибла; что одну женщину капитан собственноручно избил кнутом, так что все ее плечи, грудь и иные части тела были в синяках[299].
Тот же свидетель сообщал, что «самые молодые и красивые женщины были отделены от других осужденных… по приказу капитана… для самых грязных целей». Даже образованные мужчины на борту не всегда стояли выше этих порнографических развлечений: так, одна осужденная, Элизабет Барбер, обвинила корабельного хирурга в том, что «этот паршивый кровопускатель соблазнял невинных девушек, которых лечил от лихорадки, и превратил свой кабинет в плавучий бордель»[300].
Осужденная женщина в глазах всякого добропорядочного мужчины была потерянной для общества, а значит, той же шлюхой. Всех этих женщин мазали одной краской – вернее, одним дегтем. Один из первых чиновников в колонии, по иронии судьбы, сам бывший заключенный, называл их «самыми мерзкими тварями, какие когда-либо оскверняли имя женщины». Другой комментатор высказался проще и откровеннее: «Хуже их не найти… все они курят и пьют, и в сущности, если говорить попросту, всех их я почитаю за проституток»[301].
Безусловно, некоторые женщины, отправленные в Австралию (корабли Первого флота, прибывшего в 1788 году, привезли туда 192 женщин и 586 мужчин), в самом деле были проститутками. Но это уже не играло никакой роли: по высадке с ними всеми начинали обращаться как с проститутками – просто отдавали первому же мужчине, который подойдет и попросит. Такой образ действий, поражавший сторонних наблюдателей своей простотой и неприкрытой жестокостью, вызывал много толков. Один свободный поселенец писал домой:
В такое едва ли можно поверить, но с прибытием кораблей с осужденными женщинами на борту здесь установился такой обычай: приходит корабль – и каждый житель колонии может выбрать себе любую женщину, которая придется ему по душе, не только для услужения, но и для распутства. Это делается открыто и гласно… так что вся колония выглядит немногим лучше огромного борделя[302].
Не существовало и ограничений на количество женщин-узниц, которых мужчина мог набрать себе в личное пользование. Осужденных женщин просто выдавали мужчинам на руки, вместе с прочими вещами, привезенными из Старого Света. Это даже отмечалось в документах: в 1803 году сорок женщин-осужденных были совершенно открыто, официально «переданы в пользование армейским частям Нового Южного Уэльса»[303].
Такое принуждение женщин к проституции означало двойное наказание за одно преступление: их не только отправляли в чужие края, но и силой превращали в шлюх. Лучшее, на что могла надеяться женщина в таком положении – найти себе защитника и прилепиться к нему; но гораздо чаще случалось, что «женщин с прошлого корабля» выкидывали на улицу, как только в гавань входили новые транспортные суда со «свежим мясом».
Однако, в полном соответствии с логикой, по которой женщины, лишенные доступа к привилегиям общества, тем не менее в полной мере подвергались всем его бедам – и рабыни империи, как бы ни низок был их статус, плечом к плечу со своими мужчинами разделяли все тяготы жизни и быта на дальних рубежах. Например, не делал исключений для женщин нестерпимо жаркий климат. «Здесь жарко, как в аду, и мы мучаемся, словно пытаемые грешники!» – восклицала одна жертва индийской «шестимесячной духовки», когда температура поднимается до 45 градусов в тени, даже глубокой ночью не опускается ниже 35 градусов, а воздух днем и ночью ощущается «как раскаленный утюг в лицо». А каково просыпаться в постели, полной рыжих муравьев? (От Ассама до Аризоны от этой напасти знали лишь одно средство: жестянки, полные воды, под каждую ножку кровати.) Или, отправившись полюбоваться пейзажем, стать добычей пиявок? «Не могу описать вам всю прелесть этого места: берега покрыты прекраснейшими в мире цветами, вода, струящаяся меж серых камней, так прозрачна, что можно без труда разглядеть дно… тут меня атаковала орда пиявок, мерзких жирных черных тварей… прокусили кожу в двадцати пяти местах, и кровь шла сильно, хотя никакой боли я не чувствовала…» – с завидным спокойствием сообщала некая бурра-мемсахиб[304].
От этих бед не защищало и самое высокое положение. Супруга вице-короля Индии, прибыв в Симлу после утомительного путешествия – «настоящего ночного кошмара», который она провела, завернувшись в полотенце, ибо с нее градом лился пот – насчитала у себя в постели пятьдесят исполинских кровососущих насекомых и воевала с ними всю ночь: «Убивала их до четырех утра… как же я рада была вернуться!» – лаконично писала она своей дочери[305]. Еще важнее было не терять присутствия духа, когда хищники оказывались покрупнее – волки, как на американском Западе, или еще более опасное зверье. Энн Моффат из знаменитой семьи шотландских миссионеров в Африке однажды спаслась от льва, одним прыжком запрыгнув в фургон для перевозки скота, а потом просидела там всю ночь, слушая, как огромный зверь терзает быка, пострадавшего вместо нее, и обгладывает его кости.
Но самым опасным из крупных хищников, несомненно, оставался двуногий зверь, так что женщинам на рубежах империи приходилось постоянно быть готовыми к самозащите. Проповедница-миссионерка доктор Анна Шоу так рассказывала о своей реакции на угрозу изнасилования со стороны мужчины, которого наняла, чтобы он довез ее до отдаленного пограничного района:
Я опустила руку в сумочку, лежавшую у меня на коленях, и коснулась револьвера. Никогда еще прикосновение к чему-либо не приносило мне такого утешения. С глубоким вздохом благодарности я выхватила револьвер и взвела курок… он узнал характерный щелчок. «Черта с два! – вскричал он. – Ты не посмеешь!..» От ужаса волосы зашевелились у меня на голове; казалось, я попала в кошмар, худший, чем все, что может выпасть на долю женщины[306].
Страшное путешествие Анны – ночь напролет через безлюдную черную чащу, приставив револьвер к голове несостоявшегося насильника – по счастью, окончилось благополучно. Когда она добралась до отдаленного лагеря лесорубов, все сбежались посмотреть на леди-проповедницу, владеющую револьвером не хуже, чем Библией. Народу на службе собралось больше, чем когда-либо в истории этого поселения, и сама Анна имела большой успех, хотя завоевала его не только проповедью. «Проповедь? – переспросил после один слушатель. – Да я и не слушал, что она там говорила. Но, видит Бог, эта дамочка не из трусливых!»
Такого рода приключения были обычным делом на всех фронтирах империи – везде, где мужчины оставались мужчинами, а женщинам приходилось с этим мириться. И одинокий любитель залезть под юбку был здесь не единственной угрозой. Жизнь в колониях в любой момент могла обернуться смертельной опасностью, и навыки выживания женщины осваивали здесь так же естественно, как в Старом Свете – шитье или ведение хозяйства. Они учились преодолевать большие расстояния на любом верховом животном, будь то бык, мул, слон или верблюд, и самостоятельно находить дорогу, когда проводник растворялся в ночи, словно вор, и бросал их на волю случая. Учились справляться с любыми бедами, как жительница североамериканских равнин Маргарет Каррингтон, повествовавшая о своих повседневных несчастьях элегически, даже с философскими нотками: «Вот в полночь рушится палатка, на которую навалило три фута снега; вот одежда вспыхивает от прикосновения к раскаленной железной печи; вот метель просачивается сквозь плотно затянутый вход, и снег засыпает постель; вот замерзает вода в ведрах… вот ветер рвет простыни и скатерти или уносит их в прерию…»[307].
Должно быть, самым страшным испытанием для Маргарет становились дни стирки. Однако «типично женские» заботы о чистых скатертях и прочих милых мелочах заслоняют от нас то, что помимо неизбежного бремени «женских обязанностей» этим женщинам приходилось овладевать и задачами традиционно мужскими. «Я научилась отлично управляться с мушкетом, – рассказывала Сьюзи Кинг Тейлор, бывшая чернокожая рабыня. – Метко стреляла и часто попадала в цель». Умела Сьюзи и заряжать и разряжать оружие, и разбирать и собирать его, и чистить. Все эти навыки она приобрела, четыре года во время Гражданской войны отслужив в армии союзников и «не получив ни доллара… я была рада и тому, что мне позволили остаться в полку»[308]. В обязанности Сьюзи входило не только участие в сражениях, но и уход за ранеными, так что в армии она несла двойную ношу, не получая взамен ничего, кроме морального удовлетворения.
Зачастую уверенность и компетентность этих женщин серьезно нервировала окружающих мужчин. Энни Бланш Сокальски, вдова солдата, оказалась настоящей «Бедовой Джейн» реального мира. Она была отличной наездницей, всегда попадала в цель, одевалась в волчьи шкуры, добытые ею самой, и повсюду ходила в сопровождении своих тринадцати псов – «по числу полосок на американском флаге», объясняла она. Когда это видение в волчьих шкурах пронеслось перед глазами генерала Шермана во главе его армии, приближенные слышали, как изумленный командир выдохнул: «Черт побери, что это за создание? Дикарка, пауни, сиу – или кто?»[309]
Женщина, которой повезло наслаждаться свободой вкупе с высоким социальным статусом и благосостоянием, могла получить за все это сказочное вознаграждение. Лучшие моменты жизни в империи – «жизни в тени мечты», по выражению Киплинга –