Мэри Слессор была истинной дочерью долгой череды путешественниц и исследовательниц, начиная с феноменальной Джейн Дигби, которая в сорок шесть лет поработила сирийского шейха и стала правительницей его племени, и заканчивая леди Энн Блант, первой женщиной, попавшей на Аравийский полуостров. Почти невозможно преувеличить, до какой степени путешествия спасали некоторых счастливиц от изнурительной скуки домашней жизни: Изабелла Берд была так «хрупка», что «спокойнейшая жизнь в Лондоне» доводила ее до «нервного изнеможения», однако во всех прочих местах она проезжала верхом по тридцать миль в день, спокойно спала в бурю и в метель, укрощала диких гризли и разъяренную толпу китайцев.
Кроме того, эти искательницы приключений могли избежать жестких сексуальных запретов викторианской эпохи. Та же отважная Берд, исследовав население Австралии, Тихоокеанских островов, Китая, Ирака и Тибета, став первой женщиной – членом Британского географического общества, на американском Западе отдала сердце «милому ковбою» по прозвищу «Джим из Скалистых гор». Знаменитая лепидоптеристка Маргарет Фонтейн в своих путешествиях коллекционировала не только бабочек – и, встретив как-то в Сирии юного красавца-драгомана, без колебаний сделала его своим законным мужем. Луиза Джебб, сумевшая проехать верхом, вместе со всего лишь одной спутницей, Турцию и Ирак, и едва избежавшая смерти от рук исламских фанатиков, рассказывала о том, как «оказалась перед хороводом воющих и топочущих мужчин». «А ведь когда-то я вязала крючком у себя в гостиной!» – живо припомнилось ей. Но Луиза не растерялась.
Дикое, мятежное чувство охватило меня; я сама вбежала в их круг. «Сделайте меня безумной! – закричала я. – Я тоже хочу обезуметь!»
Один мужчина схватил меня, и мы начали прыгать, топать и вертеться вместе. Скоро и я превратилась в такую же дикарку – царственную и свободную дикарку под полной луной[319].
Вист в Винчестере, шашки в Челтнеме, маджонг в Мальборо – все цивилизованные развлечения должны были побледнеть перед этим! Подозреваю, что и старый добрый вальс для Луизы уже никогда не был прежним.
Еще больше приключений ждало тех женщин, что путешествовали, чтобы сколотить состояние, как ямайская предпринимательница, путешественница, золотоискательница, писательница и «докторша» Мэри Сикол, креолка, среди предков которой были шотландцы, с одной стороны, и темнокожие рабы, с другой; она оставила процветающее дело в Кингстоне, чтобы последовать за британской армией в Крым, где заслужила всенародную славу своими самоотверженными усилиями по снабжению войск. Миссис Сикол, вдова, подчеркивала, что ее никто к этому не принуждал – это был ее собственный выбор: «Вовсе не из необходимости, а из уверенности в собственных силах я оставалась одна и без защиты»[320]. Мэри Рейби, как и Сикол, имела все основания чувствовать «уверенность в собственных силах»: в 1790 году, в возрасте тринадцати лет, депортированная в Австралию за кражу лошади, эта Мэри со временем стала хозяйкой гостиницы, затем начала торговать зерном, ввозить импортные товары, приобрела несколько кораблей, занялась строительством и, одним словом, сделалась самой успешной предпринимательницей в истории этого континента.
Но большая часть предпринимательниц в империи торговала куда более специфическим товаром: собственным телом. Из них вошли в легенды девушки из салунов Дикого Запада – хотя, правду сказать, их реальные истории в приукрашивании не нуждались. На входе в одну старую серебряную шахту в Йоханнесбурге, Калифорния, можно прочесть лаконическое посвящение. Эта шахта носит имена «Хэтти, крошки Евы и прочих девиц», вместе с элегическим замечанием: «Пока мы копаем землю в поисках серебра, они докапываются до нас в поисках золота»[321]. Один перепуганный путешественник так рассказывал о своей встрече «не менее чем с семьюдесятью пятью» девушками из дансинг-холла:
Все они носили прозвища вроде «Целочка», «Бутончик», «Курочка», «Орегонская кобылка», «Лошадка из Юты», «Черная Медведица» (а ее сестра звалась «Медвежонком»), еще одну звали «Вертушка», и прочее тому подобное. Плати и выбирай любую. Только следи за кошельком, иначе быстро останешься без гроша!.. Стоит ли удивляться, что мы поспешили убраться из этого места, где платить приходилось за все, и на каждом углу зазывали нас в свои объятия ярко размалеванные дамы?[322]
Разумеется, не так уж трудно было отыскать золото в карманах у мужчин, которые на протяжении долгих, тяжелых, полных лишений месяцев и лет добывали это золото в куда менее легкодоступных местах. Хонора Орнстайн по прозвищу «Бриллиантовый зуб», последняя «красотка из дансинг-холла», сделавшая карьеру в Доусоне, штат Техас, умудрилась стать сказочно богатой не один раз, а целых два! Еще одна знаменитая куртизанка Дикого Запада, Джулия Бьюлетт, приехавшая в Вирджиния-Сити в 1859 году, сразу после открытия там знаменитого месторождения Комсток, брала с клиентов по тысяче долларов за час и собрала такую коллекцию украшений и драгоценных камней, какие не стыдно было бы носить и царице. Однако, романтизируя этих женщин (самый известный пример такой романтизации – «Река не течет вспять» с Мэрилин Монро), мы обычно забываем об опасности, которой они подвергались. Орнстайн потеряла все деньги, а с ними и рассудок, и последние сорок лет жизни провела в клинике для душевнобольных в штате Вашингтон; Бьюлетт задушил неизвестный убийца в ее собственной роскошной спальне – и сбежал, прихватив коллекцию камней и прочие ценности. Тем из женщин, кто предпочитал странствовать «в одиночку и без защиты», империя умела напоминать, почему защита им все-таки нужна. Приключение оставалось мужской прерогативой – и искательнице приключений, решившей на свой страх и риск вторгнуться в мужскую сферу, это грозило гибелью.
Золотоискательницы, «девушки, живущие от себя», женщины-путешественницы, предпринимательницы, просто искательницы приключений – все они принадлежали к племени колонизаторов, все, так или иначе, обладали хоть каким-то выбором. Самыми несчастными и беспомощными из женщин империи стали, разумеется, те, кого колонизировали – кто, просто родившись в определенной стране, в силу этого подпадал под власть белых мужчин, в дополнение к мужчинам-соплеменникам. Ибо, как напоминают нам «девушки из салунов», вместе с прочими невидимыми цепями колонизаторы экспортировали из родной страны старинное разделение женщин на мадонн и шлюх – и навязывали новым мирам ценности и ограничения старого мира. А ведь эти «девственные земли» (какая характерная метафора!) вовсе не лежали, раскинувшись, в сладком ожидании великого белого мужчины, чья мощь пробудит их от векового сна. Во всех уже были свои общественные и политические системы, и в большинстве из них женщины подчинялись мужчинам. Но колонизация, с ее неизбежным и жестким столкновением интересов, выстраивала новую пирамиду власти, новую иерархию, в которой превосходство белых смешивалось с уже существующим владычеством мужчин, сексизм скрещивался с расизмом, и туземные женщины оказывались в самом низу пирамиды – самыми угнетенными и презираемыми.
Порой статус аборигенки чудовищно падал даже в глазах ее соплеменников. Один миссионер на Новых Гебридах, доктор Кодрингтон, рассказывал, как женщина случайно увидела, как юноша, только что прошедший инициацию, совершает очистительное омовение. Она немедленно бросилась в школу миссии каяться в своем «грехе»; но мужчины из племени побежали за ней следом, и она покорилась им, сдалась и безропотно позволила закопать себя живьем.
Подобное презрение к ценности жизни женщины наблюдалось почти на всех территориях империи – и, несомненно, было серьезным препятствием к тому, чтобы белые «господа» заинтересовались «низшими расами», начали им симпатизировать или понимать. Сами они также не видели в женщине полноценного человека, но у них это принимало противоположную форму экзальтированного почитания «прекрасных дам». И искатели приключений, закаленные в боях и странствиях, и юные, вчера из родной Британии, колониальные администраторы – все видели в мужчинах-туземцах безнадежных, неисправимых дикарей, и это убеждение лишь подкрепляли такие сцены, как жертвоприношение в 1838 году девушки-подростка.
…раскрашенную наполовину красной, наполовину черной краской, ее привязали к своего рода лестнице, поджарили на медленном огне, а затем расстреляли из луков. Главный жрец вырвал у нее сердце и съел; остальное тело разрезали на мелкие кусочки и отнесли в корзинах на соседнее поле. Там из тела выдавили кровь и полили ею посевы, чтобы лучше росли. Плоть, растертую в кашицу, растерли по клубням, бобам и семенам, чтобы увеличить их плодоносность[323].
Быть может, англосаксонские мужчины не одобряли, когда девушек жарят живьем – особенно если девушки хороши собой и их можно было бы использовать как-нибудь иначе; но во всех прочих отношениях поведение имперских мужчин с туземками подтверждало, что эти женщины, уже подвластные собственным мужчинам, теперь колонизованы вдвойне. Центральной метафорой империи стала «девственная земля», ждущая своего насильника – неудивительно, что всех женщин на этой земле завоеватели считали по праву своими. В каждой стране солдат, купцов и чиновников ждало множество потенциальных наложниц; и такова была уверенность в превосходстве белого человека, что колонизаторы не сомневались – они оказывают этим женщинам высокую честь, и те должны радоваться, что до них снизошли.
Однако женщины, на долю которых выпадала эта «привилегия», на деле нередко сталкивались с худшим из обоих миров. Первым и архетипическим примером стала судьба Малинче, «мексиканской Евы», ацтекской аристократки, которую преподнесли в дар Кортесу с целью умиротворить завоевателя, вторгшегося в Мексику в 1519 году. Она стала для него не только любовницей, но и переводчицей, и советницей; считается, что именно благодаря ей политика Кортеса в отношении ее страны и народа оставалась довольно умеренной. Однако современники звали ее «Ла Венд