ида» – «та, что продается», или попросту «Ла Чинкада» – «та, которую трахают»[324].
Для некоторых женщин это становилось первым шагом к власти и влиянию. Когда сэр Уильям Джонсон, британский губернатор Североамериканских колоний и суперинтендант по делам индейцев (удобное совмещение должностей, не правда ли) взял себе в любовницы молодую женщину из племени мохоков, едва ли он подозревал, что это изменит ход местной истории. Но «Молли Брант», как он ее назвал, оказалась незаменимой в переговорах Джонсона с местными племенами: именно она договорилась о границах племенных территорий и других решениях, доживших до наших дней. Джонсон так уважал Молли, что сделал ее хозяйкой своего дома; начиная с 1759 года она родила ему девятерых детей и жила с ним в официальной резиденции, как жена, до самой его смерти, а после этого получила от благодарного британского правительства личную пенсию за свои услуги.
Некоторым мужчинам туземки становились настоящими женами. Многие испытывали к ним привязанность и уважение, как этот офицер из Компании Гудзонского залива в Канаде, что писал домой о своей подруге из племени оджибве, решительно отказываясь называть ее любовницей:
Пока я еще ни слова не сказал о своей жене, и, быть может, вы сделали вывод, что я ее стыжусь. В этом, однако, вы ошибетесь. Верно, она не создана блистать во главе стола у какого-нибудь аристократа – но для той среды, где ей предстоит находиться, подходит куда лучше какой-нибудь светской бездельницы… Что же до красоты, то ее внешность вполне устраивает мужа – этого достаточно[325].
И все же гораздо чаще «местные жены» имперских мужчин слышали в свой адрес «эта краснокожая», «черномазая», «скво» – или что-нибудь намного, намного обиднее. Хуже всего обстояло дело в Австралии, где белые мужчины видели в аборигенах не просто низшую расу, но какой-то низший вид животных, и обращались с ними хуже, чем с собаками или лошадьми. Вот безыскусное свидетельство Сары, «аборигенки… около двадцати лет», которую спас в 1837 году «примиритель аборигенов» Джордж Огастес Робинсон:
Вопрос: Кто тебя увел?
Ответ: Джеймс Аллен, зверобой, и с ним Билл Джонсон.
Вопрос: Сколько тебе было лет?
Ответ: Я была уже большая.
Вопрос: Как они тебя увели?
Ответ: Обвязали шею веревкой и повели, как собаку.
Вопрос: Куда они пошли?
Ответ: Мы ночевали в буше. На ночь они связывали мне руки и ноги.
Вопрос: Зверобои били женщин?
Ответ: Да, очень часто. Еще они отрезали одному мальчику ухо, и он умер, и еще одной женщине вырезали кусок мяса из ягодицы.
Вопрос: А Даттон тебя бил?
Ответ: Да, кнутом…
Как выяснил Робинсон, и порка аборигенок, и практика вырезания мяса из их ягодиц, когда недоставало еды, были так широко распространены, что зверобои яростно сопротивлялись покушениям на эти их «права» над своим «имуществом». Робинсону пришлось собрать множество свидетельств такого рода, чтобы убедить белых администраторов: аборигенки вовсе не счастливы (как обычно считалось) со своими белыми господами и не мечтают остаться с ними до конца жизни.
Конечно, стоит признать, что отношения между покорителями и покоренными далеко не всегда были так беспросветно черны. Женщины империи, движимые религиозными принципами или человеколюбием, особенно часто старались облегчить участь тех, кому, по-видимому, по эту сторону могилы больше ждать помощи было не от кого. На рубеже веков в Лахоре, Пакистан, одна сотрудница местного здравоохранения, вызванная на трудные роды, так описывала то, что увидела:
Три часа, холодное зимнее утро… дом неприкасаемых – крохотная земляная хижина, размером, должно быть, восемь на двенадцать квадратных футов. В единственной комнате десять человек – три поколения семьи, и все, кроме самой пациентки, крепко спят. Тут же овца, пара коз, несколько кур и корова: все они в доме, поскольку хозяин не доверяет соседям. Единственный источник освещения – лучина в глиняном горшке. Единственные источники тепла – тела людей и животных. Единственное отверстие – дверь, и она сейчас закрыта. В небольшой нише в задней части комнаты стоят друг на друге четыре складные койки, все занятые членами семьи. Женщина рожает на третьей койке снизу[326].
Нельзя было терять ни секунды, но тут акушерка столкнулась с неожиданной проблемой: она была небольшого роста и не могла достать до роженицы. По счастью, возле нагромождения коек прикорнула корова. Акушерка влезла ей на спину – корова не возражала – и, после долгих усилий, помогла благополучно появиться на свет «паре крошечных индусов, мальчику и девочке!»
Взаимодействие между женщинами империи не всегда сводилось к одностороннему потоку благодеяний от колонизаторов к колонизованным. Шотландская миссионерка Мэри Моффат с теплотой писала домой о том, как научилась у своих соседок-африканок вести домашнее хозяйство в долине Куруман (пустыня Калахари): «Должно быть, вам покажется забавным, что мы здесь не реже раза в неделю намазываем пол коровьим навозом». По собственному признанию, Мэри очень старалась обойтись без этого «грязного трюка». Однако…
…я прожила здесь недолго, но уже очень рада, что этому научилась, и всегда с нетерпением жду субботы. Навоз смешивается с водой и кладется как можно более тонким слоем… имеет чистый, яркий зеленый цвет, лучше чего-либо иного избавляет от пыли и убивает мух, которых здесь целые полчища. Теперь я смотрю на пол, намазанный коровьим навозом, с таким же удовлетворением, с каким прежде смотрела на отлично прибранную гостиную[327].
В целом, однако, расширение империи предполагало не сотрудничество с коренными жителями, а господство над ними, и со временем эта тенденция лишь усиливалась. Например, в Южной Африке белые поселенцы решительно противились любому движению к равенству с чернокожими; до сих пор аборигены были, в лучших патриархальных традициях, их «крепостными», а освободившись, принялись бы конкурировать за землю с их детьми. Именно в этом состояло одно из разногласий, приведших к Великому переселению 1835–1848 годов, когда те, кто не мог переварить освобождения чернокожих, покинули Капскую колонию. В новых республиках – Республике Наталь, Трансваале и Оранжевом свободном государстве – расовые перегородки, которые в «родительской» колонии уже начали стираться, были восстановлены во всей полноте и жесткости. Эта политика велась с таким успехом, что в 1910 году, когда новые территории воссоединились с Капской колонией, потомки переселенцев сумели уничтожить все следы либерализма на своей прежней родине и установить там тиранию, как выяснилось дальше, на удивление цепкую и зловредную.
Как расы, так и отдельные люди оказались под пятой чужеземного господина – и все по-разному переживали навязывание чуждых им ценностей белого мужчины. Мрачная ирония имперского правления в том, что колониальные администраторы, неспособные или не желающие положить конец традициям жестокого угнетения женщин, в то же время без всяких затруднений нападали на установившиеся обычаи, даровавшие женщинам какой-то авторитет или экономическую власть. Например, в Западной Африке женщины всегда занимались торговлей на рынках; порой этот бизнес вырастал до крупных коммерческих предприятий. Белые колониалисты, недовольные этой структурой, желая привести ее в соответствие с западными образцами, систематически притесняли рыночных торговок и, несмотря на их волнения и протесты, в конце концов успешно передали их власть в руки мужчин. Последней «царицей рынка» – избранной председательницей древнего Совета Матерей, этого живого обломка матриархата – стала Ому Оквей; после ее смерти в 1943 году британцы передали надзор за тем, что осталось от женского совета, местным городским властям[328].
Таков парадокс Империи: пока одни женщины открывали новые неизвестные миры («дочери Британии» особенно стремились вырваться из удушающего домашнего ханжества и скуки, чтобы учить, лечить, возделывать землю, руководить и сражаться на просторе), другие были обречены спускаться вниз по давно известной спирали деградации, от которой женщины не в силах освободиться и по сей день. Рассказы о первопроходцах показывают нам, с каким мужеством, гибкостью и изобретательностью женщины приспосабливались к своему «низшему» статусу, и в то же время насколько важен был их вклад в жизнь новорожденных общин. Но время шло, и бремя Империи все тяжелее давило на женщин, грозя задушить их новообретенную независимость и инициативу прежде, чем ей удастся расцвести и пустить корни.
Легенды и мифы Империи полны самого беззастенчивого самолюбования, но, взглянув на ее историю трезвыми глазами, трудно найти хоть один исторический эпизод, не кричащий об упущенных возможностях. Во всех случаях мир в конечном счете получал еще одну версию патриархата белых мужчин, который посланцы Империи, казалось бы, оставили за спиной; на каждой новой территории во имя «родины-матери» возрождалось все, чего желал и за что выступал от начала времен Отец. Так произошло на заре американской демократии, где отцы-основатели решили воспроизвести двухпалатную систему, невзирая на отчаянную мольбу Абигейл Адамс к мужу Джону: «Прошу тебя, вспомни о женщинах и будь к ним милосерднее своих предков… не отдавай такую власть в руки мужей. Помни, что любой мужчина, если может, становится тираном»[329].
Верно, так они и делали. Колесница патриархов катилась по земному шару, кроша женщин, детей и коренных жителей, за тысячи миль от дома срывая и бросая в пыль цветы их юности, превращая этих женщин, детей, девушек, туземцев в рабов и живые игрушки. Когда сексизм сплетался в порочном круге угнетения с расизмом, женщины становились жертвами обеих сторон, как произошло в самой зверской резне времен Индийского восстания, когда после падения Канпура мятежные сипаи заперли англичанок в том же