…что женщина – существо подчиненное, и, если откажется подчиняться, ни один мужчина не подумает взять ее в жены. Что брак – это принесение в жертву мужской свободы, и мужчина готов смириться с такой жертвой лишь в случае, если для обеих сторон, и мужчины, и женщины, брак будет означать полную преданность супругу телом и душой. Следовательно, женщина не должна развивать в себе качества и способности, чем-либо неприятные для мужчин; сила, смелость, независимость в женщине непривлекательны; крайне нежелательно соперничество с мужчинами в достижении одних с ними целей… «Если вы начнете с нами состязаться, мы перестанем на вас жениться», – закончил он со смешком[336].
Однако укрепление системы велось не только по индивидуальной инициативе. За каждым паникующим патриархом стояли исторические факторы, вместе создающие новые методы угнетения женщин – новые ловушки, силки, капканы и препоны, возникающие даже в недрах тех самых структур, что, казалось бы, призваны были привести человечество в дивный новый мир. В целом их можно разделить на три отдельных, но взаимосвязанных области:
• Индустриализация и развитие капитализма.
• Развитие естественных наук и новое определение «женской природы».
• Реакция законодателей на перемены в обществе.
Из этих троих легче всего было различить ущерб, причиняемый железной поступью индустриализации. Заводское производство, как показала южноафриканская феминистка Оливия Шрейнер, «лишило женщину ее старинной привилегии – возможности продуктивно трудиться на благо своих близких».
Наши прялки поломаны, и мы больше не осмеливаемся говорить, как встарь, что мы и только мы одеваем свои семьи… прежде мучной ларь, квашня и печь были нашим нераздельным владением – теперь же слишком часто чужие люди выпекают для нас хлеб и приносят нам под дверь[337].
Распад старинной семейной экономики сместил женщин с центрального места, обеспечивавшего им определенный статус и осмысленность существования. Вместо этого они впервые столкнулись с жестким половым разделением труда; в новой системе появилось героическое звание «добытчика», «обеспечивающего семью» – и этим добытчиком был, разумеется, мужчина. В результате женщина автоматически опускалась на иную, более низкую ступень сравнительно с прежней. Новые условия труда фактически отделили женщин не только от прежней продуктивной работы – выпекания хлеба или варки пива, но и от мужчин. Там, где прежде оба были необходимыми и ценными партнерами по ведению общего хозяйства, муж теперь выделился и поднялся на ступень выше: он выполнял сложные, общественно значимые индустриальные задачи, для которых требовалось специально учиться, а жена оставалась обречена на монотонный, неквалифицированный, непроизводительный труд, статус которого был очевидно ниже мужского – ведь за него не платили.
Эта новая структурная сегрегация полов поразила всех женщин, не только представительниц нарождающегося «рабочего класса». В доиндустриальные времена большая часть женщин жила и работала в семейных группах: труд их был отчасти домашним, отчасти коммерческим, они разделяли его с детьми, вдовой или осиротевшей родней, старшими родственниками, слугами и подмастерьями. Разделение дома и работы отделило женщин не только от плодотворного труда и мужчин, но и от контроля за собственной жизнью и доступа к внешнему миру. Ни замученные жены «трудящихся бедняков», ни богатые бездельницы больше не имели влияния на ход жизни, не могли играть значительную роль в происходящих событиях. Они были вытеснены из мира труда, лишены в нем права голоса – хотя, как ни парадоксально, работать-то продолжали. В течение XIX века во всех развитых экономиках женщины оказались вытеснены из среднего класса, где раньше выполняли свои экономические задачи ничуть не хуже мужчин, и сдвинуты на противоположные края спектра.
Вместе с созданием «класса женщин» как отдельного и низшего разряда, отдельной части общества, росло ощущение, что они представляют собой уникальную и беспрецедентную по сложности проблему. Так появился «женский вопрос». Новые дилеммы требовали новых решений, и из всех сложившихся в XIX веке интеллектуальных дисциплин, казалось, ни одна не могла оказать встревоженным лидерам мнений столько услуг, как естественные науки. Эта новая область знаний вещала обо всем с абсолютной уверенностью. Она обещала с точностью до микромиллиграмма измерить человеческий мозг – так родилась новая наука «краниология»[338]. Она исходила из аксиомы, что интеллект прямо связан с размером мозга – и, основываясь на этом, начала «доказывать», что мозг белого мужчины больше, чем у чернокожих, азиатов, коренных американцев и прочих «низших рас».
Вкладом краниологии в «женский вопрос» стала та неоспоримая истина, что мужской мозг почти всегда больше женского. Однако недолго длилось торжество патриархов! Верно, по чистой массе мозга мы уступаем мужчинам; однако по соотношению массы мозга с общей массой тела женщины вырываются вперед. Поскольку идея мужского интеллектуального превосходства играла в оправдании мужского первенства ключевую роль, это породило серьезную проблему. Краниология уцепилась за такое объяснение: наш интеллект сосредоточен в лобных долях мозга – или в теменной части, или в затылочной, в общем, в любой, о которой можно точно сказать, что у мужчин она крупнее, чем у женщин. В этом параде лженаучных утверждений остался без ответа главный вопрос: если наличие пениса и больших мозгов – отличительный признак властелинов вселенной, почему миром не правят киты?
Впрочем, повелителям мира было не до китов; они уже ломали копья вокруг своего происхождения от обезьяны. На смену краниологии пришла теория эволюции, и научное доказательство женской интеллектуальной неполноценности было завершено: Дарвин описал «менее высокоразвитый женский мозг» как «характерный для низших рас, а следовательно, для прошлого низшего состояния цивилизации»[339]. Как видим, высокомерный сциентизм, столь характерный для раннего периода нашей современности, был занят не объективным поиском новых истин, а поиском новых обоснований для старой лжи. Кроме того, сама наука стала новым инструментом власти: мужчины, стремительно колонизировав это огромное и девственное поле знаний, взяли в свои руки право решать, что есть, что должно быть, что «естественно» и что «нормально». Триумф науки завершил процесс, длившийся с незапамятных времен: предельным источником власти, смысла и творческой мощи стало уже не чудотворное женское чрево и даже не священный фаллос, а мужской мозг. И этот новый орган творения, в виде какого-то предельного извращения высшей функции великой матери, породил уродливо искаженный образ женщины, калечащий нас и по сей день.
Как и индустриализация, современная наука стремилась дать женщине новое определение ее роли и цели – такое, которое укрепило бы ее «второсортность» и заставило смириться с новыми лишениями. Все врачи, физиологи, биологи, гинекологи, френологи и откровенные шарлатаны, внесшие свой вклад в «женский вопрос», просто повторяли то, что первым делом сказал бы любой мужчина с улицы: женщины слабы, а мужчины сильны, поэтому мужчины властвуют над женщинами и по праву, и по необходимости. Отличительным вкладом добрых докторов стали многостраничные диссертации, посвященные тому, как мучает женщин «тирания их организма». Что это означает для женщины – ярко описывает доктор Джордж Юлиус Энгельманн, президент Американского гинекологического общества. Не иначе, он сам накропал всю эту тираду во время «прилива»!
Сколько юных девичьих жизней безвозвратно искалечено и загублено бурями полового созревания! И даже если женскому организму удастся пройти сквозь эти рифы невредимым, даже если он не разобьется об утес родов, ему предстоит из месяца в месяц садиться на мель менструации, пока наконец, пройдя через узкий пролив менопаузы, он не упокоится в тихой гавани, недосягаемой для половых штормов[340].
Каждая из естественных функций женского организма превратилась в опасный кризис: неудивительно, что рационально мыслящий мужчина не готов был полагаться на этот «немощный сосуд»! Под прицелом псевдобиологии женщина выглядела существом безнадежно хрупким и немощным, не только телесно, но и в той ее области, что краниологи неохотно соглашались считать женским умом. Нервные расстройства и психическая нестабильность – вот ее удел; и никакой надежды исправить дефектные серые клеточки образованием – ведь обучение юных леди несет в себе риск «чрезмерной стимуляции» их слабых умственных способностей, а это чрезвычайно опасно. Философ Герберт Спенсер, которого Карлайл за его выступления в дебатах об эволюции назвал «величайшим ослом во всем христианском мире», одним из первых заговорил об опасных последствиях «перенапряжения мозга» у молодых женщин: диатез (нервозность), хлороз («бледная немочь» или анемия), истерия, задержка роста и болезненная худоба – вот самое меньшее, чего может ожидать девушка, рискнувшая открыть Катулла. И это еще не все! Перегрузка мозга, предупреждал Спенсер, «вызывает… плоскогрудость»; следовательно, даже те, кто «не умирает от чрезмерных учебных нагрузок», уже не смогут «выносить и вырастить хорошо развитого ребенка»[341].
Спенсер – не единственный мужчина тех времен, опасавшийся, что ценой спасения женщин от «естественного» невежества станет «вырождение, хилость и болезненность расы». Однако существо, слабый ум которого непригоден даже для учебы, ни на что более серьезное и подавно не способно. Так предполагаемая физическая и умственная слабость женщины сделалась предлогом для отказа ей в гражданских и юридических правах, да и вообще в любом изменении того «естественного состояния», в котором она находилась. Даже в 1907 году некий английский граф заблокировал законопроект, предлагавший дать женщинам ограниченное избирательное право на местном уровне, мотивировав свое решение так: