– «Первым же вашингтонским постановлением послевоенной оккупации – я тут про Ирак, естественно, – стало объявление недействительными всех контрактов между правительством Ирака и Россией, Китаем и Францией. Иракская нефть должна была стать американским делом… Вырвать нефтяные ресурсы Ближнего Востока из рук независимых наций и вложить их в руки, контролируемые США. Военная оккупация Ирака была первым важным шагом американской стратегии. „Окончательным призом“ Вашингтона являлся, однако, контроль над энергетическими запасами России».
Савушкин торжествующе повернулся к своим спутникам.
– Поняли, наконец: «Развал России: „окончательный приз“»?!
– Не может быть, – вздохнул майор.
– «Окружение России странами НАТО, „цветные революции“ по всей Евразии и война в Ираке – все это было частью большого стратегического плана в конечном счете развалить Россию раз и навсегда, как потенциального врага гегемонии супердержавы США».
– С чего ты решил, будто этого никто без тебя не знает? – вяло ответил Кастуев.
Джип остановился.
– Все, кажется, Евразия закончилась. Можно выходить, – сказал майор.
Если б калиновские гости сохранили после дорожной пытки способность наслаждаться зрелищем прекрасного, они бы рты открыли при виде деревни и долины. Какая там Швейцария! Снежный рай, окруженный еловыми стенами, обильно, но аккуратно покрытыми особого качества снегом. И синий-синий купол над всем этим. Сама деревня представляла собой извилистую шеренгу снежных башенок, из которых абсолютно вертикально поднимались одухотворенные дымы. Извивалась линия поселения не по человеческому капризу, а лишь повторяя линию речки, делящей бело-сине-хвойное царство ровно пополам.
Савушкин подрулил к крайнему дому. Лапузин схоронился так, чтобы его легче всего было отыскать.
Гости вышли, размяли ноги.
Савушкин постучал железным кольцом в звонкое дерево калитки. С той стороны залаяли сразу две собаки и послышался хруст снега под чьими-то валенками.
Калитка распахнулась. Гостям предстал невысокий, крепко скроенный мужчина в наброшенном на плечи белом овчинном полушубке. Лицо приветливое, бородка клинышком, в глазу пенсне, отчего он был похож на ссыльного большевика.
– Что же вы мне не сказали? – процедил Елагин. Это был знаменитый псевдоученый Нестор Кляев собственной персоной.
Кастуев и Савушкин переглянулись. Они были уверены, что хоть кто-то из сотрудников «Китежа» да выполнил эту неприятную обязанность и сообщил майору, что потребный ему изобретатель Лапузин прячется именно у Кляева. Оказывается, никто не выполнил.
Хозяин расплылся в самой что ни есть искренней улыбке. Визит Елагина для Нестора был именинами сердца и свидетельством его научной состоятельности. Мало того что профессор Лапузин Сидор Иванович подарил длительным посещением, так теперь и старинный издевательский критик кляевских разработок и идей научный майор Елагин прибыл.
– Прошу, прошу в дом, морозец, однако, крепчает.
По дороге через широкий двор с телегами, строем лопат вдоль сараев и радующимися жизни и гостям собаками Кляев быстро изложил историю и смысл покупки этого дома. Такая удача – заполучить надежную базу в непосредственной близости от места работ. Причем почти задарма. Вдовый хозяин сначала разрешил обосноваться здесь всей экспедиции, потому что уверовал в идеи исследователя (Кляев так и сказал – «уверовал», в ответ на что Савушкин и Кастуев усмехнулись, а у майора сделалось такое лицо, будто схватило зуб), а потом и вовсе предложил Кляеву купить «избушку» – «во имя науки».
– Скажите, Кляев, – спросил вдруг Кастуев, – а вы не знаете такого американского публициста Ф. Уильяма Энгдаля?
– Знаю, – радостно откликнулся Кляев. – Душа человек. Жил в Техасе, сейчас перебрался в Германию. Собираюсь вступить с ним в переписку.
– Что ж, желаю вам удачи.
Дом был большой, ладно построенный и чистый. С печами, лавками, горницами. В большой теплой комнате, по стенам которой висели веники сушеных трав, низки белых грибов и прочие атрибуты справного хозяйствования, сидел за деревянным столом пофессор Лапузин и пил чай из блюдца, время от времени оглаживая лопату бороды. Он не скрывал, что не рад визитерам:
– Нашли все-таки.
– Что ж, кто ищет, тот всегда найдет, – комментировал Кляев, на ходу сервируя еще три чайных места.
Гости сели.
– Это брусничное, это малиновое, это из свиречь-ягоды, – пододвигал поближе к гостям блюдца с вареньями Кляев.
– Это отвратительно, это омерзительно и вообще черт знает что, – ровным голосом и спокойным тоном вторил ему Лапузин. – Нигде нельзя скрыться.
И он изложил свою печальную историю. Он ведь совсем не то что его брат Виталий, которому только бы покрасоваться. Для чего он и укатил за океан и там не вылезает из телевизора. Он, Сидор Лапузин, – человек совсем другой, укромный, не публичный, даром что с братом они близнецы. А тут ни из дому выйти, ни к телефону подойти. Звонят, звонят. Винглинского люди прямо душу выворачивают – когда, когда? Телевизионщики: изволь к ним в эфир, да еще в прямой. Районная газета натуральный пост в палисаднике поставила – ведут «дневник жизни великого земляка». Ну умучали, мру психологически. За его – жест в сторону хлопочущего Кляева – приглашение ухватился, потому что далеко. Надо остатки мыслей в порядок привести. Скрылся, сижу. А тут вы, ребята. Уезжали бы вы, милые люди. Сил нет и настроения.
В ответ на это Кастуев расстегнул сумку и выставил на стол литровую бутылку «Абсолюта».
Лапузин вздохнул и сказал, не меняя постного выражения лица:
– Вот все кричат – «чистая сила, чистая сила», а это у вас, стало быть, «абсолютная сила»?
– Нет, – закричал Кляев, – не сейчас! Сначала я покажу вам свои владения. А то в такую даль притащились – и не увидите раскопа, моего алмаза?
– Какого алмаза? – недоверчиво спросил Кастуев.
– Археологического. Так я называю свое сидячее кладбище.
В общем, как народ ни упирался, пришлось натягивать куртки и полушубки и отправляться в экспедицию за речку.
– Тропа протоптана – знаете, сколько интересующихся? И корреспонденты бывают, только я их, как Сидор Иванович, не боюсь.
Дорога оказалась не такой уж близкой, хотя «объект» находился в пределах долины. Тащились минут около сорока.
– Солнце сядет, – жаловался Лапузин.
– А тут и ночью не заблудишься, – бодро парировал Кляев.
– Я уже раза три видел, – продолжал капризничать профессор.
– Не три, а два, и, кроме того, вид настоящего научного чуда никогда не примелькается.
Тропа была таковой только по мнению хозяина. На самом деле городские гости понабирали полные ботинки снега, проваливаясь в него по колено. Но наконец-то – вот оно! Остановились на краю, тяжело дыша. Довольно широкий мелкий карьер, густо засыпанный снегом.
– Многие говорят, что мне просто повезло, невероятно повезло. На самом деле – интуиция и предвиденье. Я предсказывал, что восточный угол великого треугольника силы должен быть где-то в этих местах – и вот, пожалуйста, любуйтесь!
Никто из гостей из осторожности не переспросил, о каком таком «треугольнике силы» идет речь, но увлеченному исследователю это было и не надо. Он сам все рассказал. После открытия Аркаима – этого величайшего центра древней арийской идентичности – осталось великое множество вопросов. Он, Нестор Кляев, пришел к выводу, что открытие не полно. Оно не дает возможности нарисовать законченную картину явления. Ибо нарушается принцип троичности, а все присутствующие должны знать, как он важен и из какой седой древности понятие троичности исходит. Путем проведения особых духовно-математических вычислений, медитаций и тому подобного он, Нестор Кляев, вывел, что, кроме уже открытого Аркаима, есть еще и другие, входящие в ту же систему: Аркаим-два и Аркаим-три.
– Арзамас-шестнадцать, – пробурчал профессор Лапузин.
– Первый Аркаим был городом живых, следующим должен был открыться город мертвых – вот он, перед вами. Это сидячее кладбище. Все найденные мумии сидят плечом к плечу, устремив лица вверх, и рты их открыты, дабы освободить канал для свободного передвижения духовной энергии. Весной этого года, когда я закончу работы здесь, будут начаты поиски Аркаима-три – города блаженных. Я еще не до конца понял, как он может быть устроен, но это должно открыться мне нынешней зимой.
Возвращались молча и парами: Кляев впереди с Кастуевым, за ними профессор с Савушкиным. Последним, чтобы держаться подальше от гробокопателя, шел майор.
День заканчивался. Начиналось необыкновенно торжественное видовое кино. Тьма заполняла долину, как будто она жила здесь, на дне, и только выжидала момент, когда сможет вступить в полное владение местом. Еще солнечно сияли верхние строи еловой ограды, а в домиках деревни уже зажигались окошки. Всякою зрячей душой овладевало вдохновенное спокойствие и согласие остаться здесь даже навсегда.
Елагин встряхнулся. Надо было приступать к делу, ради которого он прибыл: поговорить с профессором. Ведь не ради же этих сумасшедших закатов он терпел автомобильную тряску и болтовню Кляева.
– Можно вас на минуточку? – взял Лапузина за локоть.
– Что еще?
Кляев уходил все дальше, жарко что-то рассказывая, и Кастуев не давал ему остановиться, подкидывая полешки все новых вопросов в этот интеллектуальный костер.
– Я ведь еще не представился.
– Представляйтесь.
– Майор Елагин, Федеральная служба охраны. Елагин решил, что при выполнении государственного задания он имеет право на государственный статус. Не излагать же сибирскому изобретателю все нюансы своего положения.
Сидор Иванович остановился, схватил неожиданно цепкими лапами Елагина за предплечья и почти закричал:
– Наконец-то!
– Вы говорите так, будто меня ждали.
– Ждал, ждал, еще как ждал!
– Интересно.
– Вот именно интересно. Буквально всем было дело до наших с братом разработок, только не государству. И олигархи, и бандиты, и журналисты – даже не знаю, кто хуже, а от вас – молчок. Повторяется трагическая русская ситуация: нет изобретателя в своем отечестве. Все ждут манны «оттуда», а в Калинове ничего не может быть умного и ценного, потому что он всего лишь Калинов. Обидно!