ледить за движением времени, внося существенное дополнение к известной поговорке о тех, кто «часов не наблюдает», — в том смысле, что этой способностью обладают, оказывается, не только счастливые люди, но и добросовестные. Короче говоря, если пренебречь литературными образами и сравнениями, можно сказать исчерпывающе просто: А. С. была настоящим врачом.
Вместе с тем я до сих пор не могу отделаться от ощущения, что полтора месяца имел дело с человеком… ищу слово, которое, с одной стороны, не обидело бы мою добрую экстрасеншу, но, с другой, было бы близко к тому, что истинно, но ничего путного на ум не приходит, и потому я ограничиваюсь аморфным понятием: странный, — да, полтора месяца я имел дело с человеком странным, что можно объяснить либо тем, что я сумасшедший, либо тем, что — прости, господи! — она ненормальная.
Судите сами. Шесть часов вечера. Звонок в дверь. Жена открывает, А. С. передает мне пальто и, даже не взглянув на свое отражение в зеркале, идет в ванную комнату, наливает воду в таз, заранее приготовленный, и на цыпочках проходит с полным тазом в спальню. Там стоит моя кровать, не застеленная с утра, потому что убирать ее А. С. категорически не позволяет. Едва прикрыв за собою дверь, она начинает двумя руками собирать с постели мое больное биополе, — что вы по этому поводу скажете? — а я вижу через широкую щель, что А. С. собирает не что иное, как воздух, — а что еще можно собирать движениями рук, напоминающими ловлю несуществующих комаров, да еще в моей постели?! — и складывает все это в таз. Затем содержимое таза, то есть воздух энд воду, с большими предосторожностями выливает в туалет, тщательно моет губкой таз и доверить эту простейшую работу моей супруге не может, потому что опасается, как бы она не заразилась бронхиальной астмой. Стало быть, сама А. С. искренне уверена в том, что смертельно рискует, то есть каждодневно совершает подвиг, однако идет на него без какой-либо внешней аффектации, просто и буднично, как только и умеют настоящие врачи, по виду которых никогда не догадаешься, работают они на эпидемии оспы или ветрянки.
Потом А. С. идет в кабинет и принимается за меня. Я жду этого момента, но заранее сгораю от стыда за то, что участвую в мистификации. Прежде всего она измеряет мое артериальное давление крови, сняв пальцами воздух с моей руки и распределив его по всей поверхности деревянной линейки, цифры которой, представьте себе, показывают ей результат. Затем с помощью тонометра и стетоскопа, с которыми А. С. не расстается по истинно врачебной привычке, она снова измеряет давление, чтобы проконтролировать себя и, как я понимаю, ненавязчиво продемонстрировать мне уникальные возможности экстрасенсов, и я действительно не помню случая, чтобы цифры расходились. Но артериальное давление — ладно, опытный врач, допустим, может определить его по габитусу больного, по его поведению или по еще каким-нибудь другим хитрым признакам. А что вы скажете, когда узнаете, что А. С. проделывает этот же номер с внутриглазным давлением? Жестом фокусника она вынимает из глаза больного щепотку воздуха, аккуратно раскладывает на линейку, после чего, хоть стой, хоть падай, говорит результат! Я не поленился однажды и, проводив А. С., тут же поехал в дежурный кабинет глазной больницы, где меня уложили на кушетку, закапали в оба глаза какую-то жидкость, специальным молоточком сняли оттиски со зрачков, перенесли на бумагу, измерили миллиметровкой и — что вы думаете? — объявили те же цифры! Не мистика?
Процесс лечения А. С. осуществляла, в отличие от Дины Джанелидзе, приватно: мы оставались одни в кабинете, зашторивали окна, отключали телефон и зажигали настольную лампу. Во всем доме устанавливалась тишина: ничто не должно было мешать ей сосредоточиваться, а мне расслабляться. Жена и дочь говорили только шепотом, а если были гости, их либо выпроваживали, либо подчиняли общим условиям.
И начиналось — не знаю, как точнее выразиться, — действо. Она усаживала меня в кресло таким образом, чтобы я отвечал требованиям «открытой биологической системы», то есть чтобы мои руки и ноги не соприкасались; думать я должен был при этом о «цуне» — так называют йоги место на человеческом теле, расположенное примерно в двух пальцах ниже пупка, размышляя о котором будто бы только и можно достичь истинного расслабления. А. С., в свою очередь, тоже устраивалась в кресле напротив и концентрировала на мне свои мысли. Потом мы одновременно поднимались, я становился посередине комнаты с закрытыми глазами, а она начинала бесшумно двигаться вокруг меня, что-то делая руками, но что, я не видел, а только слышал какое-то тихое потрескивание и чувствовал слабое дуновение ветерка.
На пятый или шестой сеанс, уже привыкнув к А. С. и немного засомневавшись в ее экстрасенсорных способностях, поскольку болезнь меня упорно не отпускала, я решил поглядеть. Я перестал думать о «цуне» и приоткрыл сначала один глаз, потом второй, и странная картина возникла перед моим взором: А. С. мягко ходила вокруг на цыпочках, носками чуть внутрь, и собирала с меня пальцами щепотки воздуха, как, вероятно, алкоголики в белой горячке собирают с себя маленьких чертенят. Периодически она брезгливым жестом сбрасывала их куда-то в сторону или на пол, производя пальцами щелчки, рождающие звук, напоминающий потрескивание.
Но самое ужасное было то, что и ее глаза были закрыты! Она скользила вокруг, фантастическим образом не касаясь меня руками, хотя пальцы ее были буквально в миллиметрах от моего носа, губ, шеи, затылка, груди, плеч, от них и шло легкое омывающее движение воздуха, как бы рожденное дыханием человека.
Сомнамбулический вариант!
Сразу скажу: рядовые приступы астмы она снимала элементарно, за каких-то две-три минуты, и аналогичным образом расправлялась с насморками, головными болями или, положим, неприятными ощущениями в области сердца. Однако стоило ей покинуть мой дом, со всеми нами мило раскланявшись, как из носа дочери начинало течь, голова соседа опять трескалась на части, а тот, у кого побаливало сердце, хватался за валидол.
Щадя профессиональное самолюбие А. С., я долго не признавался ей в ее собственных неудачах, но однажды не выдержал — признался. Она, представьте, не удивилась и деловито спросила: «Как быстро возвращаются приступы? Понятно. Ну что ж, будем делать закрепляющие сеансы». С тех пор, как только я замечал признаки начинающегося приступа, немедленно звонил А. С. домой, и лечение продолжалось. На сей раз по телефону. Заочно. С помощью дистанционного метода воздействия. Мы оба не вешали трубки, концентрировали друг на друге внимание, я при этом расслабленно лежал в постели, что делала она — не знаю, но что-то определенно делала, чтобы по проводам ко мне неслись целебные флюиды. И они, чтоб провалиться мне на этом месте, неслись, я делаю такой вывод потому, что приступ купировался.
Правда, ненадолго. Но все же!
Закончу рассказ об А. С. описанием «натурального факта в мистическом освещении», позаимствовав это определение у Николая Семеновича Лескова. Однажды А. С. наткнулась у меня дома на фотографию отца (поясной снимок; отцу нет на фото и пятидесяти лет), внимательно поглядела, потом несколько раз провела рукой, как бы разглаживая над фотографией воздух, да так тщательно, чтобы не осталось ни одной складочки, и вдруг произнесла: «Этот человек умер. Смерть к нему пришла через левую ногу». Я обомлел. Во-первых, отец действительно умер, и, во-вторых, из-за тромба, который сидел у него в ступне именно левой ноги, образовавшись в результате ранения, полученного еще в первую мировую войну; с тех пор, чуть прихрамывая, отец носил в себе бомбу замедленного действия, и она «взорвалась» спустя многие годы, причем в самый добрый момент его жизни, когда все несчастья, казалось, были позади.
Каков механизм угадывания (или диагностики?) причин смерти по фотографиям, я не знаю, а мой вопрос на эту тему вызвал у А. С. скромную улыбку а-ля Кио, не раскрывающего, как известно, своих секретов. Однако, задумываясь сейчас над сотворенным А. С. чудом и одновременно заботясь, как сказали бы ученые, о «чистоте эксперимента», я нахожу мужество задать сам себе странный вопрос: в какую все же ногу был ранен отец? В левую? Или, быть может, в правую? Со дня его смерти прошло тридцать лет, со дня ранения еще на три десятилетия больше, а перед моими глазами никаких, конечно, официальных документов не было и нет, а только отец, прихрамывающий на одну ногу, — так вот на какую? Впрочем, я не готов поручиться даже за то, что А. С. сказала именно о левой ноге, возможно — о правой, меня поразил, главным образом, факт, обладающий мистическим содержанием: смерть пришла «через ногу», а не «через голову», не в результате, положим, авиационной катастрофы, цирроза печени или инсульта.
Разумеется, у меня нет оснований подозревать А. С. в предварительном сборе информации о моем отце, с тем чтобы разыграть интермедию с чудом. На фотографию она наткнулась совершенно случайно, и если бы за ее угадыванием стояла махинация, такой поворот дела был бы чрезвычайно прост и не нуждался бы в моих нынешних откровениях. Однако я, будучи и воспитанным, и стихийным материалистом, ощущаю себя в подлинном тупике, пытаясь найти достойное решение вопроса: если нет махинации, то что же тогда есть? Какая, с вашего позволения, «наука»?
Добросовестности ради сделаю еще одно уточнение: отец умер не в Москве, не в постели, а в командировке и без свидетелей. Мы получили сначала известие о его кончине и потом тело в цинковом гробу с медицинским заключением: тромбоз. То обстоятельство, что тромб сидел в ноге, мы, его дети, домыслили сами, помня о старом отцовском ранении. Таким образом, догадка А. С., если угодно, совпала не с истиной, а с нашим представлением о ней, что тоже, конечно, не мало, но все же меньше, чем может казаться. Говорю все это не ради того, чтобы бросить тень на доброе имя А. С., однако не могу не заметить, что людям, и притом весьма достойным, иногда свойственно сочинять уже сочиненное, открывать открытое и угадывать известное, добросовестно заблуждаясь относительно своего авторства. Срабатывает «подкорковый стереотип», при котором «Я помню чудное мгновенье», усвоенное еще с молоком матери, как бы вторично рождается в горячих поэтических головах, утрачивая пушкинскую первооснову. Во всяком случае, возвращаясь к предмету нашего разговора, я вынужден констатировать, что желанной чистоты у чуда, сотворенного А. С., не было, и это обстоятельство, хоть оно и не объясняет «мистического факта», все же переводит мою жизнь в относительно спокойное и привычное русло, которого я непременно лишился бы, окажись ее догадка кристально чистой.