А если сила есть, то к ней, извините, ума уже не надо! И начинается новый процесс — встречный, основанный на законе обратной связи: поскольку на первый план выходит насилие, постольку личностные качества родителей постепенно теряют свое уникальное для ребенка значение. Действительно, много ли нужно знаний, чтобы заставить, а не убедить? Много ли нужно родительской мудрости, чтобы приказывать, а не советовать? И нужно ли быть в личной жизни нравственным, если «вкладывание» с помощью собственного примера заменяется «вколачиванием» с помощью примеров из книг, или из газет, или из легенд?
Этот путь тоже обречен, не говоря уже о том, что опасен. Ведь если власть родителя над ребенком действительно гарантируется только физическим превосходством над ним, то с концом этого превосходства улетучивается и власть. Дети растут, а родители, увы, стареют, и очень скоро наступает период странного равновесия, при котором отцы «не рискуют», а дети уже готовы «реагировать». А еще через какое-то время, закусив удила, они окончательно вырываются на свободу и, чем крепче их «прижимали», тем дальше уходят из-под родительского контроля, — а под чей, позвольте спросить, контроль? Улицы или школы? Компании друзей или педагогического коллектива? Вопрос этот, как говорится, «открытый». Что же касается родителей, то «счет» с ними закрыт. Кончилась ваша сила! — и нет тогда пропасти более глубокой, а нравственного ущерба — более непоправимого.
Разве не так, читатель?
Но вернемся теперь к Дудиным, «приложим» к ним наши выкладки и выразим дружное удивление по поводу того, что оба сына прилежно сидят дома, с благоговением поглядывая на родителей. Александру уже семнадцать, а Василию, отслужившему в армии, двадцать три, и тем не менее они не просто любят отца, которому когда-то собственными руками носили ремень, — обожают! О матери я даже не говорю.
Э, нет, читатель, что-то мы не учли, какой-то важный компонент не заложили в наши рассуждения. Какой же?
Помню, при мне как-то случился за обедом пустяковый конфликт, и Борис Васильевич стал снимать с себя пояс. Все засмеялись. Сыновья — первыми. Отец явно шутил и не скрывал этого обстоятельства. Но я вдруг заметил в глазах у ребят некую настороженность: а ну как батя и в самом деле треснет! Понимаете, они до сих пор его боялись, но уже «не страхом, — как точно выразилась Софья Александровна, — а стыдом»: и оттого им было неловко, что они, взрослые люди, все еще заслуживают «детского» наказания, и оттого, что батя, не считаясь с их взрослостью, способен «гулять» по мягким местам.
«Вася, — может попросить Борис Васильевич, — вынеси ведро», — и ослушаться совершенно невозможно, и парень, уже начищенный и наглаженный для свидания, летит с мусором через три ступеньки, как пущенный из лука. «А ты, Саня, куда собрался? На какие такие танцы?» — «Да ла-а-адно, батя…» — «Еще натанцуешься! У тебя экзамены на носу!» — и все, кончен бал, больше вопросов нету.
Скажите, читатель, при чем тут физическое превосходство? О каких мускулах как гарантии власти может идти речь? Сдается мне, что мы имеем дело с невероятно сильным и, к сожалению, довольно редким в наше время чувством, имя которому — уважение. Мы имеем дело с тем самым уважением, которое, независимо ни от каких физических факторов и прочих равных или неравных условий, оставляет детей детьми до самой их старости, а родителей родителями до самой их смерти.
Однако позвольте заметить, дорогой читатель, что уважение — не время года: оно само собой не приходит…
Отец. Если бы с какой-нибудь оказией меня забросили на Педагогический Олимп, я бы сказал оттуда современным родителям: хотите, чтобы ваши дети были лучше вас и чтобы вы при этом были не хуже собственных детей? Тогда выполните первое и необходимое условие: не требуйте от них того, чему сами не следуете, и следуйте тому, что от них требуете.
Боже, как просто!
Борис Васильевич Дудин был честным человеком, и это давало ему право требовать от детей честности. Он не был бездельником и потому решительно протестовал, когда они бездарно тратили время. Для того чтобы сыновья не пили, он бросил пить. И он не потерпел бы от них даже шутливой мысли о воровстве, потому что не воровал. Когда же он решил, что они должны помогать матери по хозяйству, он взял в руки сумку и пошел в магазин. Отец и сыновья были равны перед семейным законом! — а равенство, как известно, есть первый шаг к справедливости, без которой не только воспитатель — дрессировщик не может рассчитывать на успех.
В итоге: что дети слышали от отца, то и видели, и между этими восприятиями не было щели для разъедающих душу сомнений.
Сейчас я немного подробнее расскажу вам о методах Бориса Васильевича. Самое поразительное заключается в том, что он слесарь, не педагог, и жизнь его сложилась так, что ему не удалось начинить свою память учеными знаниями. Однако здравого смысла, как, вероятно, успел заметить читатель, Борис Васильевич никогда не терял. Это, я думаю, не самый худший вариант из возможных, поскольку если уж выбирать, то каждый из нас отдал бы предпочтение здравому смыслу перед ученостью. Он, по крайней мере, и без знаний ценен — а что они без него?
Итак, давайте посмотрим, чем конкретно руководствовался Борис Васильевич Дудин, воспитывая своих сыновей, и что, попутно заметим, поддерживало его отцовский авторитет на достаточно высоком уровне.
Прежде всего, он никогда не боялся, что его дети сделают что-нибудь плохое, а боялся, что они вообще ничего не сделают. «Пусть лучше шкодят и ломают, — сказал он мне, — чем спят по субботам до десяти утра».
К сожалению, многие отцы, работая вне дома, на глазах детей только отдыхают, производя впечатление бездельников. Я бы сказал — несправедливое впечатление, даже обидное, но при всем при этом — губительное. Нет более опасной заразы, чем зараза безделья, которую я готов сравнить с вирусом какого-нибудь «гонконгского» гриппа, подхватить который — форменным образом раз плюнуть. Что же касается трудолюбия, то «заболеть» им можно разве что по аналогии со шприцевым гепатитом: вколешь — готово, не вколешь — ждите.
Борису Васильевичу с его здравым смыслом было дано понять, что трудолюбие детям надо «вкалывать», — им нужен реальный пример, а не художественная легенда. И потому, вернувшись с работы, за вторую половину пятницы он мог сделать из винипласта и текстолита несколько разноцветных горшков для цветов, подклеить резиновую лодку в надежде на то, что к субботе погода не испортится, смастерить книжную полку, сгонять на рынок и купить матери на неделю картошки, а по дороге с рынка еще набрать в мешок земли для горшков.
Он не уставал на заводе? И тем не менее неутомимо искал и находил себе дома работу, которую делал легко и в охотку, как умеют истинно мастеровые люди. Он словно боялся, что заржавеет, если остановится. И даже ходить разучился, как все нормальные люди: бегал рысцой. Подхватится, и — эх! — его уже нет, и нет уже там, где должен был быть. Как вы думаете, почему он два года назад получил инфаркт? Потому, что с «живой работы слесаря», как он выразился, его временно перевели в инструменталку, он там «сел», и через неделю его «закололо».
Могли дети равнодушно взирать на отца, который что-то, пусть даже молча, таскает, что-то колотит, что-то подпиливает? Конечно, нет. «Все, что ни делают короли, — сказал однажды Квинтилиан, — кажется, будто они предписывают это всем остальным». Отец был в этом смысле истинным «королем», и дети волей-неволей втягивались постепенно в дело. То Василий будто бы нехотя берет доску — всего лишь подержать ее, чтоб не елозила по табуретке. То Александр лениво забьет один гвоздь. А через какое-то время сыновья, уже изрядно взмокшие, начинают спорить, как лучше поставить, отрезать, приварить или приклеить; Борис же Васильевич, незаметно выбившись в начальники, ими командует. Затем, представьте, они кончили дело, и тут отец берет в руки длинный брусок, выходит с ним на балкон и смотрит, как в подзорную трубу, на другой конец улицы. Это не трюк, не уловка хитроумного воспитателя, что становится ясно, когда Василий спрашивает: «Чего ты, батя?», а отец честно отвечает: «Кривой, черт, брусок!» — «Ну и что?» — не удерживается от вопроса Александр. «А дело есть, — говорит отец. — Да вы отдыхайте, я сам». Сам-то сам, однако стол в комнате уже отодвинут, Василий что-то отмеряет на бруске, Саша подбирает шурупы, а отец кричит на кухню матери: «Соня, ты сюда пока не входи!» — «А чего?» — раздается с кухни. Мужчины переглядываются, подталкивают друг друга, и Вася — матери: «Поллитру готовь!», а Саша: «Молока или квасу!» Будет сюрприз Софье Александровне, какой — даже мне неведомо: «Вам скажешь, пол-интереса потеряно». Интереса! — очень важная краска в жизни этой семьи. И точная. Потому что где польза для детей, там должно быть для них удовольствие.
Но вот помылись они, отужинали за общим столом, торжественно и весело вручили матери какую-нибудь странную подставку для пивных, молочных и квасных бутылок — что дальше? Дело к вечеру. Можно пойти в кино, можно на танцы, во двор, просто прошвырнуться по улице до клуба и обратно или постоять в подъезде. Но, как говорит Борис Васильевич, «главное, не давать им опомниться», а потому — спать! Тем более что небо чистое, звезды как на ладони, ни тучки, ни облачка, — стало быть, погода идет «клевая».
В три ночи их будит мать, и они уходят на рыбалку: отец, оба сына, сосед Валя и еще брат матери — дядя Кока. Он почему-то в синем костюме, в черной кепке и в мягких домашних тапочках: пришел, наверное, проводить, но заговорили его Дудины, засуетили, от них разве вырвешься без потерь, и очнулся дядя Кока — в руках удочка, а сам — на берегу Волги. Точнее сказать, не на берегу, а на «стрелке»: как перейдешь понтонным мостом через протоку, сразу налево. Я потому это место знаю, что и меня сей жребий не миновал.
Все, что я рассказываю, в значительной степени относится к прошлому. Сегодня у Бориса Васильевича нет с сыновьями проблем: не нужно их ни агитировать, ни уговаривать, ни даже им намекать. Более того, они сами частенько втягивают батю в свои дела: то потащат с собою в кино, то подсунут ему книжку, особенно им понравившуюся, а года два назад, когда сердце Бориса Васильевича не «шалило», он стоял вратарем за сборную двора в футбольном матче со сборной улицы.