Классический сюжет этой легенды о демоническом Уилберфорсе восходит к 1898 году и опирается на автобиографическую заметку миссис Изабеллы Седжвик, напечатанную в журнале «Macmillan’s Magazine». Эта заметка уникальна в своем роде и резко отличается от прочих рассказов об этом происшествии, опубликованных ближе ко времени конференции – с тех пор, напомню, прошло почти сорок лет! Признаться, она наводит на неделикатные вопросы о состоянии памяти почтенной миссис Седжвик. Резонно ожидать, что общее впечатление точнее отражает репортаж об этом диспуте в журнале «Athenaeum» в 1860 году. Там говорится, что Уилберфорс и Гексли «нашли друг в друге достойных противников, и их атаки и контратаки доставляли много удовольствия им самим и приводили в восторг их друзей».
Вдумчивая, глубокая рецензия на «Происхождение видов» Дарвина, которую опубликовал Уилберфорс, ясно показывает, что заботили его не религиозные вопросы, не последствия и возможные осложнения для учения церкви, а научная обоснованность теории эволюции. Уилберфорс был епископ Оксфордский, и это, очевидно, натолкнуло многих на мысль, что главной в дебатах была именно тема религии, и что Уилберфорс возражал Дарвину именно на религиозной почве. Однако исторические данные этого не подтверждают. В основном споры велись о научных достоинствах теории Дарвина, причем Уилберфорс, присутствовавший на конференции как бывший вице-президент ассоциации, а не как англиканский епископ, был, похоже, прекрасно осведомлен о предмете. Сам Дарвин, прочитав рецензию Уилберфорса, отметил, что она «необыкновенно умная, в ней искусно подмечены все наиболее гипотетические места и выявлены все трудности»[192]. Более того, недавние исторические исследования показывают, что в то время подлинные дебаты велись не между наукой и религией, а между сторонниками двух резко различающихся подходов к науке: для одного была характерна «натуралистическая» предубежденность, другой был готов рассматривать теистические представления[193].
Однако у той оксфордской встречи в 1860 году была и другая особенность, на которую почти никто не обратил внимания. В воскресенье, первого июля, назавтра после столкновения Уилберфорса и Гексли, участники конференции выслушали проповедь на тему «Нынешние отношения науки и религии». Читал ее Фредерик Темпл (1821–1902), у которого были крепкие связи с местной общиной и хорошая научная подготовка. Он был сотрудником Баллиол-колледжа в Оксфорде, после чего стал директором школы Регби, где учредил стипендии по естественным наукам и как раз тогда занимался планированием школьной научной лаборатории. Темпл не упомянул о произошедших накануне дебатах, а вознес хвалу ученым за то, что те стараются узнать как можно больше о структурах и законах Вселенной, в которых виден «перст Божий». Гармония между наукой и христианской верой, говорил Темпл, не может быть нарушена поверхностными, «мелочными подробностями фактов», она видна на более глубоком уровне[194]. Это гармония на уровне «глубокой тождественности тона, духа и характера» природы и Писания: традиционно подобные отношения описываются метафорой «двух книг».
Темпл был восходящей звездой духовенства, ему предстояло стать архиепископом Кентерберийским. И это он подтвердил правомочность представления об идеях Дарвина, которое вскоре было принято церковью[195]. Как он говорил на лекциях в Оксфорде в 1884 году, Господь, «можно сказать, не создал все сущее, нет – он заставил все сущее создать само себя»[196].
Из этого не следует, что идеи Дарвина не вызвали никакого сопротивления в религиозных кругах: ведь многим, в том числе и Чарльзу Кингсли, оказалось трудно принять идею преемственности между людьми и их предками-животными, которую предполагала теория Дарвина; в «Происхождении видов» есть лишь намек на нее, однако в «Происхождении человека» («The Descent of Man», 1871) эта тема уже явно обсуждается. Однако это сопротивление не сводилось к некритичному отторжению теории. Просто было понятно, что еще остались нерешенные вопросы – и научные, и религиозные, и этические.
Социальный дарвинизм. Проблема евгеники
Теорию эволюции Дарвина охотно восприняли те, кто придерживался прогрессивных политических платформ, особенно те, кто ратовал за улучшение человеческой расы. Нетрудно понять, почему Дарвин так нравился прогрессивистам того времени. Если теория Дарвина объясняет механизм эволюции, может быть, на основании этого мы сможем качественно улучшить человечество? Или по крайней мере сделать так, чтобы «неполноценные» люди не рождались на свет? Эти спорные вопросы вызывали озабоченность у многих читателей. Рассмотрим, как идеи Дарвина применялись на практике его последователями – и во зло, и во благо.
Первая серьезная попытка применить идеи Дарвина ради будущего человечества – движение сторонников так называемой евгеники, действовавшее в первой половине XX века. Научная основа этого движения казалась неопровержимой. Двоюродный брат Дарвина сэр Фрэнсис Гальтон (1822–1911) сделал определенные выводы из теории естественного отбора Дарвина и вдохновил его на написание очень важного отрывка из «Происхождения человека», который лег в основу евгеники[197]. Дарвин отмечал, что «У дикарей слабые телом или умом скоро уничтожаются и переживающие обыкновенно одарены крепким здоровьем. Мы, цивилизованные народы, стараемся по возможности задержать этот процесс уничтожения» посредством общественных и медицинских мер, и поэтому «слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род» (здесь и далее пер. И. Сеченова). Дарвин считал, что это пагубно для будущего человечества:
Ни один человек, знакомый с законами разведения домашних животных, не будет иметь ни малейшего сомнения в том, что это обстоятельство – крайне неблагоприятно для человеческой расы. Нас поражает, до какой степени быстро недостаток ухода, или неправильный уход ведет к вырождению домашней породы; и за исключением случаев, касающихся самого человека, едва ли найдется кто-либо, настолько невежественный, чтобы позволить худшим животным размножаться.
Косвенно высказанная Дарвином поддержка идеи селекции человека – наподобие разведения домашнего скота лучшими заводчиками – послужила одним из множества факторов, обеспечивших евгенике растущую популярность в викторианской культуре. Поскольку теперь все понимали генетический механизм передачи признаков в ходе эволюции, возникал вопрос, что мешает применить эти знания к обеспечению светлого будущего Британской империи? Гальтон утверждал, что разводить следует лишь тех, кто обладает «евгенической ценностью» – качеством, на удивление похожим на совокупность добродетелей, особенно ценившихся в викторианской Англии[198]. В частности, Гальтон предложил, чтобы при испытаниях для отбора на государственную службу и другие должности «семейным достоинствам» придавался особый вес – предпочтение следовало отдавать кандидатам, обладавшим высоким потенциалом для разведения, который оценивался по успехам, достигнутым в избранных профессиях родственниками соискателя. Кроме того, он рекомендовал отменить целибат для преподавателей Оксфордского и Кембриджского университетов: поскольку от этих высокоинтеллектуальных мужчин можно было ожидать выдающегося потомства, их следовало всячески поощрять к размножению.
Темная сторона евгеники стала очевидна очень скоро. Научные изыскания Гальтона быстро перешли в сферу политики и предрассудков. Проекты законов о «евгенической ценности» были обобщены на расы и социальные классы. Появились сторонники научного расизма, утверждавшие, что «негры» биологически развиты меньше, чем «монголы и европейцы»[199]. Подобным же образом обосновывали и ту точку зрения, что некоторым «нежелательным» общественным элементам следует запретить оставлять потомство. Разумеется, ярче всего это проявилось в случае расовой политики Гитлера в тридцатые годы XX века, однако и в Великобритании, и в США того времени многие либерально-прогрессивные мыслители настаивали на принудительной стерилизации отдельных людей или социальных групп, обладавших ограниченной евгенической ценностью. Подо все это подводилась якобы солидная научная база, однако главная сложность состояла в том, что евгеническую ценность часто определяли в терминах класса, расы или веры. В сущности, самозваные группы «избранных» хотели запретить размножаться всем группам «не-избранных».
В 1921 году англичанка Мэри Стоупс (1880–1958) основала «Общество конструктивного контроля рождаемости и расового прогресса» с целью «распространять евгенический контроль рождаемости». Книга Стоупс «Radiant Motherhood» («Свет материнства», 1920) отражает мнения, распространявшиеся тогда в прогрессивных кругах Великобритании. Последняя глава книги называется «Новая светлая раса», и в ней предлагается стерилизация как средство избежать угрозы «гнилых и расово-больных» для процветания «высших, более прекрасных форм человеческой расы»[200]. Стоупс излагала свои представления о принудительной стерилизации тех, кому недостает евгенической ценности, в терминах обеспечения красоты расы. «Эволюция человечества совершит решительный прыжок вперед, когда вокруг нас останется лишь отборная красивая молодежь»[201]. Эта последняя глава «Света материнства» достойна вдумчивого прочтения не в последнюю очередь потому, что из нее становится понятно, как формировались расовые и классовые предрассудки британской культурной элиты двадцатых годов прошлого века, элиты, которая так боялась крепнущего рабочего класса. «Чтобы все хорошее, что есть в нашей расе, не погибло, не зачахло, как чахнет плодовое дерево, пораженное вредителями, распространению этой пагубы следует всячески противостоять»