Уменьшенные очками для близоруких? Возбужденно горящие в преддверии конца погони за ее жизнью?
Она почувствовала на себе чужой взгляд сквозь стекло и даже сил вскрикнуть не нашла в себе. Оцепенела.
В доме свет. Ее видно всю. А за окном – тьма смертная. И там кто-то несомненно есть. И смотрит. А окна – высоко. Фундамент высокий. По лестнице надо забираться, чтоб заглянуть. Или на козлы встать, что у сарая валяются.
В окно энергично застучали.
– Надь! Привет, Надь! Это я, Никита! Открой, что ли! – услышала она, не веря себе, знакомый с детства говор.
Господи! Просто Никита! Друг с младенчества! Почти родственник. Вот счастье-то!
Никита – сын боевого заслуженного генерала и официантки из офицерской столовой.
Увлекся генерал на старости лет. Прежнюю семью бросил, оформил новый брак, народился сынок. Дачу новую молодой своей семье обустроил. Огроменную домину на въезде в поселок. Пожил-пожил со своими новыми пару-тройку лет, а потом взял да и вернулся к первой жене.
– Не туда зарулил, – объяснял он Надиному деду, – бес в ребро старому козлу.
Официантка была несгибаема в своей первозданной простоте и меняться в соответствии со своим положением супруги большого начальника не хотела. Генерал, привыкший жить по-офицерски четко и аккуратно, стал брезговать ее молодой расхлябанностью и неопрятностью.
– Мальчишку за собой тянет. Лентяя растит, – жаловался старый грешник.
Никиту он не бросил, навещал часто.
Парень действительно вышел весь в мать: курносый, добродушный, ленивый. Даже выговор ее немосковский перенял. Ни к чему он особо не стремился. Ему было хорошо и так. Как и матери его. Плыли себе по течению, брали, что дают, и другим не мешали.
Москву Никита не любил. Жил в поселке постоянно. На заре индивидуально-трудовой деятельности выстроил у себя на участке сараюгу из серых, подобранных, где плохо лежали, досок, и вывесил над ней гордое название: «Шиномонтаж. Европейское качество».
Надя с Андреем все прикалывались над Никитой: почему, мол, европейское? Скучно ведь. И так все теперь европейское, куда ни глянь. Тоже – знак качества нашелся. А ты напиши: азиатское качество! Круто! Неизбито! Свежо! Всем будет интересно! Народ так и попрет.
Однако народ вполне пер и с этой вывеской.
У Никиты было дешевле, чем в автосервисе, в машинах он разбирался досконально, и за время дачного отдыха автовладельцы имели возможность подремонтировать свои тачки у надежного своего мастера.
К тому же Никита работал их поселковым сторожем. И службу сторожевую нес честно. Традиционные зимние вторжения в пустые дачи происходили у них крайне редко.
– Что, напугал? А я смотрю: свет у вас, дым из всех труб валит. Что за гости? Калитку не заперли.
– Ух, Никита! Так и инхваркт микарду получить можно в два счета. Как же ты до окна дотянулся?
– Дверь подергал – заперта. Нет, думаю, стучать не буду, сначала гляну, что и как. Лестницу подтащил от сарайки. Смотрю – ты. В себя ушла, задумалась. Не хотел пугать. Да и что пугаться? К нам не суются. Знают меня. А мне че-то у соседей ваших вчера свет мерещился. Подъехал– ничего. Забор цел. Показалось. А у тебя, уж понял, – не мерещится.
Попили чайку. Такого, какой полагается пить гостям, если случайно нагрянули, – с бутербродами на скорую руку, шоколадками-мармеладками.
Надя вспомнила, что в детстве они с Никитой обожали ванильные сухари с молоком.
Сначала сухарь размокал в чашке, становился как бисквитное пирожное. Главное – следить, чтоб не размяк совсем и не развалился, тогда осядет на дно, придется ложкой выгребать. Тоже вкусно, но неинтересно. Размокший, как положено, сухарь надо было смаковать, высасывать из него впитавшееся молоко и только потом съесть.
Никита и сейчас, как в детстве, ел обстоятельно, не спеша, солидно. Уважал еду. Так и хотелось подложить ему еще и еще, вкусного и разного. И любоваться процессом поглощения лакомств.
Поболтали о том о сем.
– Ты, если что, тут же звони, я за минуту у тебя. – Никита показал увесистый, под стать ему самому, мобильник.
Надя записала номер на отдельном листе бумаги и прикнопила к стене – отовсюду видно.
– Ну, давай, запирайся и не трусь. Минута – и я тут.
– Вот громадный вымахал, – восхищалась Надя, запирая за ним дверь.
Покой, за которым ехала она сюда, наконец-то угнездился в ее сердце. Хватит себя накручивать. Нечего бояться. Она не одна.
И все тут.
Потушила везде свет, оставила лишь ночник. Улеглась в теплую уютную постель. Взялась за привезенный с собой старинный дневник старушки соседки, доставшийся ей в наследство. Открыла первую страницу.
Тоненькие остренькие буковки, каллиграфическое письмо.
«Сегодня родила корова Звездочка. Она очень страдала, и я беспокоилась за нее. У теленочка такая же белая меточка на лбу, как у Звездочки.
Она очень нежная мать, не сводит глаз с новорожденного. Как верно я решила, живя на лоне природы, окунуться в естественную жизнь.
Чтобы постичь человеческую натуру, надо приблизиться к животным. Я ухаживаю за Звездочкой, как простая крестьянка. Поначалу меня страшила собственная брезгливость, отвращение к неприятным запахам, но все это скоро прошло.
Сейчас я удивляюсь, как можно жить в деревне, не замечая дыхания природы и живых существ рядом. Единственно, что я вряд ли научусь делать, – доить корову. Это тяжкий труд, надо иметь очень сильные, приспособленные к этому руки.
Если бы в городе знали, каким трудом дается стакан молока! Хотя вряд ли что-то бы изменилось. Мне же пришлось выбирать – или игра на фортепьяно, или доение. Я все же выбрала фортепьяно: столько лет училась этому и так люблю музыку, что буду беречь свои пальчики именно для этого».
Далее несколько первых страничек были посвящены Звездочке и тому, как она вскармливает свое ненаглядное чадо.
Кроме того, дневник содержал подробнейшие заметки о состоянии погоды, прямо как Надина учительница учила делать на природоведении в начальной школе: «Облака кучевые, облачность переменная, барометр отмечает такое-то атмосферное давление, такую-то влажность; ветер юго-восточный».
Надя догадывалась о практическом, хозяйственном значении этих записей для владелицы имения начала ХХ века: погоду по дневнику можно сопоставить с прошлогодней, сделать выводы на будущее. Поведение Звездочки во время отела – это, помимо сентиментальной стороны, тоже фиксирование полезного опыта.
И очень даже мило.
Но на дневник эпохи не тянет.
Та-ак. Вот. Рецепт лимонного пирога. Подробный. Можно даже попробовать испечь.
Запись узора вязания: «Косичка вывязывается следующим образом: на фоне изнаночных вяжем 8 лицевых петель, провязываем так 10 рядов…»
Как быстро сшить удобный для работы по дому фартук: берутся два прямоугольника из достаточно плотной ткани, края обметываются или подшиваются. Куски ткани сшиваем, оставляя пройму для головы. В нужном месте пришиваем завязки. Можно также пришить два глубоких кармана любой формы… А вот и зарисовка фартучка. Славненький такой, даже рюшечки снизу можно приделать…
Надя ощутила, что погружается в объятия Морфея. Милый этот дневник заставлял прибегать именно к таким оборотам.
Добрый бог сна заставил закрыть тетрадку, сунуть ее под подушку, как залог навсегда уснувшего времени. Она не стала гасить ночник – он не мешает спать, не мешает…
Всю ночь шел дождь…
Всю ночь шел дождь. Шел так, что слышны были его тяжелые шаги.
Вылезать из-под одеяла не хотелось: комната выстыла за ночь, и надо было снова протапливать дом и только потом умываться, завтракать, приниматься за работу. Хотя, если все привезенные ею из Москвы старушечьи архивы содержат практические заметки домохозяек, никакой запланированной работы не получится. По журнальной своей рубрике она подготовила все вчера. Рисовать в осенней серости что-то не тянет.
Ну, проведет здесь еще денек, повыуживает из памяти знакомых с признаками маньяческого поведения, испытает нервы на прочность – и домой. В конце концов можно еще к своим на несколько деньков махнуть.
Надя извлекла из-под подушки тетрадь – не посмотреть ли, какая погода стояла в этот же день сто лет назад? Ого! 8 градусов мороза! Снежный покров. Нет, не так надо смотреть, тринадцать дней полагается отнять, тогда ведь по старому стилю датировали.
«Всю ночь шел дождь».
Вот прямо этими самыми словами. И потом об угле и дровах. И какие продукты выдать кухарке, и порядок обеденных блюд.
Вдруг несколько листков будто по собственной воле перевернулись. На чистой страничке засияли особо тщательно и крупно выведенные строчки:
«Дарю тебе, милый друг Сашенька, эту тетрадь с записками о жизни в Раздольном для описания твоих собственных впечатлений о дальних странах. Разглядывая старые пометки, не забывай родные пенаты.
Расти, дорогое дитя, Отечеству на пользу, родителям на утешение. Благословляю тебя в дорогу. Предчувствую твой долгий и плодотворный жизненный путь, в самом начале которого ты сейчас находишься.
Не потеряй ни минуты.
Не ошибись в выборе дорог и друзей.
Любящая тебя тетя Лидия».
Следующая страничка источала совсем другую энергию. Начинались другие рассказы, другая жизнь запечатлевалась полудетским почерком новой хозяйки дневника – Сашеньки, Александры Александровны, Надиной соседки, которую она и представить не могла иначе, как неприступной и неизменной старушкой.
«Мы едем, едем, наконец-то! – казалось, откуда-то доносится звенящий безоблачным счастьем детский голосок. – Я увижу Альпы, Женевское озеро, Луганское озеро! Средиземное море!
Я так долго ждала этой радости. Не верю. И верю, конечно же, верю. Я глупая. Так сильно радоваться нельзя. Мисс Фармер мне все время делает замечания по поводу моей несдержанности. Но пусть я несдержанная. Я же доверяю эти чувства только дневнику. Это не напоказ. Только для себя. Так вот, мисс Фармер: Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-ра! Мы все-таки едем!