Заявили в угрозыск. Там обещали принять меры. Но поиски не дали результатов.
Первое время бабушка чуть не каждый день ездила в Таврический сад. Сидела то на одной, то на другой скамейке, разговаривала со сторожами. Никто не мог вспомнить, чтобы тут украли девочку. Летом, в хорошую погоду, нередко случался переполох — шум, крик, слёзы: зазевавшаяся мать не сразу находила убежавшего ребёнка. Сад большой, детей там гуляет множество. Но как будто все происшествия кончались благополучно.
С наступлением зимы бабушка стала приходить в сад реже, а потом и совсем перестала: все сторожа давно знали её, и никто не мог ей помочь.
Страшные картины, от которых холодело сердце, представлялись Настасье Акимовне: Гуля где-то бродит, с какими-то чужими, скверными людьми, голодная, в лохмотьях; её заставляют просить милостыню… Ведь хорошие люди ребёнка не украдут, только — воры, пьяницы, преступники. А может быть, девочки давным-давно нет в живых.
Ни Настасья Акимовна, ни её родные, ни сотрудники милиции не знали, что часовой мастер Мокроусов сказал неправду.
В тот день, когда Гуля вышла во двор, Мокроусов, собираясь уходить из дому, спохватился уже на пороге: «А падчерица? Не натворила бы тут чего одна, посуду бы не побила». Но возвращаться не стал: «Скоро Олимпиада приедет. Ничего с девочкой за полчаса не случится. Да и не слышно её, заснула, наверно». Со дня на день он собирался «куда-нибудь сдать» этого чужого ребёнка. Попрекал тётку: «Опять не разузнала насчёт детдома? Что ж мне, с работы, что ли, отпрашиваться?»
Вечером тётка спросила Мокроусова: «А девчонку на даче у приятеля, что ли, оставил?» Часовщик удивился. Они осмотрели всю квартиру — девочки не было нигде. «Не ушла ли сама во двор? — предположила тётка. — Вечна гулять просится». Мокроусов еле вспомнил, что спросонок открывал дверь контролёру. «Не утащил же её контролёр? Ерунда! Зачем она ему?»
Однако исчезновение ребёнка было странным. Оно могло показаться подозрительным. Конечно, если кто спросит про девочку — из дворников или жильцов дома, а дружбы Мокроусов ни с кем здесь не поддерживал, — то он всегда может сказать, что отвёз падчерицу к своей тётке за город. Но тётка Олимпиада и слышать об этом не хотела: «Нет уж, мой дом ты сюда не припутывай!» Она требовала, чтобы племянник заявил в милицию. Оба решили: если сказать, что ребёнок пропал из квартиры, — не оберёшься хлопот: будет обыск, «затаскают», как выразилась тётка. И они придумали рассказать про сквер, расположенный в другом районе.
Но Мокроусову было неудобно признаться, что две недели он молчал об исчезновении ребёнка, и он сказал, что девочка пропала 15 августа; и только начиная с 15 августа принимались во внимание случаи, когда были обнаружены потерявшиеся дети.
А Гуля выбралась во двор 2 августа.
Мама Галя
Кончался октябрь одиннадцатого послевоенного года.
Ленинградское небо то улыбалось, то хмурилось. Окна двухэтажного дома, стоявшего посреди обширного двора на одной из улиц Петроградской стороны, то блестели, отражая солнечные лучи, то слезились каплями стекавшего по ним дождя.
Дом был длинный, с четырьмя подъездами. Его окружали старые толстые липы. Под липами пестрели клумбы с увядшими цветами, сморщенными и поникшими. Подальше торчали молодые деревца — тонкие, как прутики, берёзки и тополя. Вдоль ограды росли кусты смородины и малины.
За домом тянулись ряды чёрных, пустых уже грядок. Угол двора занимала спортивная площадка со вкопанными на ней столбами для волейбольной сетки.
В большой, светлой и тёплой комнате с цветами на окнах и вышитыми занавесками играли ребятишки.
Три мальчика что-то строили из разноцветных кирпичей. Толстый малыш пыхтя карабкался на деревянную лошадь.
Девочки, расположившись на ступеньках небольшого помоста, с увлечением играли в куклы.
Кто рисовал за низеньким столиком, кто сосредоточенно насаживал на стержень яркие кольца пластмассовой «пирамидки», кто разглядывал картинки в книжке или возился с игрушками.
Молодая воспитательница в белом халате стояла у окна и внимательно за всеми наблюдала. Но все были чем-нибудь заняты, никто не капризничал и не плакал.
Лишь один трёхлетний мальчик не играл, не смеялся. Он сидел на маленьком стуле и озирался по сторонам. Уголки губ его были опущены в плаксивой гримасе. Чёрные круглые глаза казались огромными на бледном личике. В них затаились испуг и ожидание.
Две девочки лет десяти, оживлённые, с порозовевшими щеками, вбежали в комнату.
— Здравствуйте, Елена Алексеевна! Мы пришли помочь. Гулять пойдёте?
А дети уже побросали игрушки:
— Галя и Света пришли! Галя! Галя!
Воспитательница улыбнулась:
— Здравствуйте, девочки! Погулять бы надо, конечно, да того и гляди дождь хлынет. Всё небо в тучах.
— Не хлынет. Даже проясняется, — сказала рыжеватая коренастая девочка.
Её подруга, худенькая, тонконогая, кареглазая, с двумя тонкими русыми косичками, смеясь, тормошила обступивших её ребят. Одного по голове погладит, другому шепнёт что-то на ушко, третьей расправит загнувшийся передник. Вдруг она отстранила от себя детей:
— У вас новый малыш? Что же вы молчите?
В одну секунду она очутилась возле мальчика, одиноко сидящего на стуле, опустилась на корточки, взяла за руку, спросила ласково, со смешинкой в голосе:
— Почему ты такой вытаращенный? А? Как тебя зовут?
Губы малыша задрожали.
— Мама! — произнёс он жалобно.
Слёзы покатились из чёрных испуганных глаз.
— Галя! — окликнула воспитательница. — Ты очень его не тормоши. Как приласкаешь, — он сразу в слёзы. Я нарочно не трогаю, пусть осмотрится.
— Его Мишенька звать! — звонко сообщила пухлощёкая девочка с бантом на макушке. — Его вчера привезли, а он всё маму зовёт.
— И плачет, и плачет! — весело подхватила другая девочка.
— Идите играйте! — Галя махнула рукой на столпившихся кругом ребятишек. — Сейчас гулять пойдём.
Света спросила вполголоса:
— Где ж его мама?
— Ну, где! — Галя пожала плечами. — А ты спроси у Елены Алексеевны.
Света отошла с задумчивым видом.
— Маленький, бедный, — шептала Галя, лаская малыша. — Вытаращенный какой! Надо же!
Малыш обнял её за шею:
— Мама! Мама! От… веди к маме!
— Ну, будет тебе, Мишук! Придёт мама… потом… А ты поживёшь тут, в малышовой группе. Здесь хорошо, весело…
Мальчик даже затрясся весь:
— Ма-аама!
— Ах так? — сказала Галя почти сердито. — Обязательно тебе надо маму, да? Ну что ж! Давай, пока я буду твоей мамой! Буду приходить к тебе часто-часто… — Она утёрла ему нос и щёки краем его передника. — Мама Галя! Понял? А сейчас пойдём на прогулку. Мама Галя не любит, чтобы её сыночек плакал. Вот!
Она вела его за руку, и он шёл покорно, сбоку тараща на неё свои глазищи.
В раздевалке Света помогала воспитательнице и няне натягивать на ребят рейтузы, завязывать шапочки, надевать калоши. Она шепнула Гале:
— Я узнала. У него маму в больницу свезли, операция… Папы нет…
— Ну и ладно… Надевай пальто, Мишенька! Сам не умеешь? Эх, ты!
Малыш покорно позволял вертеть себя во все стороны и не спускал глаз с Галиного улыбающегося лица. И вдруг протянул ногу в ботинке с развязавшимся шнурком:
— Завяжи, мама Галя!
Дым папиной трубки
Полчаса дошколята не погуляли — полил дождь. Пришлось спешно водворять их домой. А едва поснимали с малышей блестящие от воды калоши, дождь перестал, на улице посветлело. Но снова одевать всю эту беспомощную ораву Елена Алексеевна не разрешила.
Ветки лип во дворе роняли последние, жёлтые листья. Опять накрапывал дождь. Девочки, в накинутых на плечи пальто, перескакивая через лужи, перебежали от подъезда дошкольников к своему подъезду.
В гардеробной Галя сказала с досадой:
— Почти и не погуляли малыши! А надо же им свежим воздухом дышать.
— Ну, воздуха у них достаточно, — возразила Света. — Проветривают постоянно. И никто там не курит. Не то, что у нас дома. Папка, знаешь, ка-ак закурит трубку, прямо синё в комнате станет! А мама сердится и на кухню его гонит. — Света рассмеялась.
— Почему синё в комнате? — тихо спросила Галя.
— Да от дыму же! — Света взглянула на Галю и вдруг смутилась.
У Светы папа — радист, мама — метеоролог. Они уехали на Крайний Север. Целый год там пробудут. А родственников у них нет. Чтобы Света спокойно училась в школе и не жила одна, её и отдали пока в детский дом. Папа с мамой часто пишут ей письма. А как вернутся, — возьмут свою, дочку домой.
У многих ребят в детдоме есть какие-нибудь родственники; они навещают детей, приносят им гостинцы, и ребята к ним ездят по воскресеньям.
Перед такими воспитанниками, как Галя, у кого совсем не было родных, Света почему-то чувствовала себя виноватой. Наверно, когда-нибудь и у Гали были родители, но она их не знала, потому что она — «найдёныш».
— Галя, — сказала Света заискивающе, — научишь меня стебельчатому шву? Ты же теперь хорошо умеешь.
Она хотела сделать Гале приятное, поэтому и заговорила о шитье. Как раз шитье Гале не давалось. Она путала и рвала нитки, шить ей было скучно. Преподавательница по шитью, Елизавета Степановна, сокрушенно качала головой, глядя на Галину работу. Галя расстраивалась, даже всплакнула не раз. И вдруг в швейной мастерской стали шить передники для дошколят. Галю сначала к этим передникам и не подпускали. Но она попросила, и добрая Елизавета Степановна ей позволила. И что же? Галя работала так старательно и усердно — уж очень ей хотелось поскорее нарядить малышей в новые красивые передники, — что научилась шить.
— А я, знаешь, о чём думаю, — озабоченно сказала Галя, как всегда после прогулки начищая щёткой туфли. — Валерку сегодня отпустили к матери. И опять она его пирожными обкормит!
— И что ты с этим Валеркой возишься? Ну что ты в этом противном мальчишке нашла? Просто не понимаю.
— Ой! — вдруг воскликнула Гал